Дурацкое воскресенье. Папы нет дома.
Он опять сдает релиз, он ночевал на работе, у них там есть комната отдыха, там можно поспать на диване, это нормально. Папа написал, что «допилит» и приедет. Он писал мне по скайпу так, будто я сейчас была в Москве… Будто смысла нет в моём приезде.
Тётя Таня уехала курьерить. Надела яркую курьерскую футболку и поставила на переднее сиденье своей машины сумку-термос, квадратную, тех же цветов, что и футболка.
В Москве с похожими сумками тоже ездят курьеры, но это мрачные мужчины. Они ездят на метро и на велосипедах. А тётя Таня ездит на машине и поёт за рулем. Она забирает еду в кафе и отвозит заказчикам.
У тети Тани особенный график, я никогда не знаю, когда она на работе, когда дома. Но это не обидно, а наоборот, будто сюрприз. Иногда тётя Таня посреди недели устраивает себе выходной и мы куда-нибудь едем, в Сан-Франциско или на океан, или просто в бассейн. А по календарным выходным у тети Тани всегда много заказов, поэтому в субботу и воскресенье мы — папины дети.
Но сегодня у папы — дедлайн. У них сдача. А у тети Тани начинаются «горячие часы», в это время за заказы больше платят. А мне позвонила по скайпу мама. Я думала, что я по ней скучаю, пока она не начала спрашивать, помогаю ли я тёте Тане, и занимаюсь ли английским, и подружилась ли уже с кем-нибудь, и…
Пока я слушала, что мне говорит мама, Серёжка ушёл жить в угол чулана. Его Илюха достал. А он — Илюху достал ещё сильнее в пять раз.
Они сейчас живут в одной комнате. Комната — Илюхина. И Илюха установил кучу правил для Серёжки.
Некоторые очень вменяемые.
Например: «Не смей лезть в мой стол никогда в жизни!» Или: «Только сунься в мой ноут без спроса или когда меня нет в комнате!» Или ещё: «Если я смотрю ютьюб, я всё равно занят, потому что думаю, и ТЫМНЕ МЕШАЕШЬ». Это я понимаю и одобряю. Хотя со мной Серёжка не такой вредный, но, может, ему совсем не интересно, что у меня в планшете, он вообще не трогает мои вещи, мне даже обидно.
Но некоторые Илюхины правила кажется дурацкими не только Серёжке.
Например: «Если тебе что-то нужно и мне оно тоже нужно, я его заберу себе, потому что оно мое и мне нужнее».
Или вот ещё Илюхино правило — он их все написал красным маркером и повесил на дверь комнаты изнутри. А потом дописывал синей ручкой и простым карандашом, которым в школе пишет.
«Если уж ты живёшь в моей комнате, живи тут МОЛЧА!!!!!»
Ха!
Это вообще нереально! Серёжка не умеет молча. Он поёт — как дышит. Постоянно.
Вообще, я в первые дни к Серёжке привыкаю не сразу из-за этого. Но Илюха-то с ним всё время в одной семье, мог бы на Серёжкино пение иммунитет отрастить. Как хвост или жабры. Небольшой такой иммунитет. Пушистый, белый, примерно как хвост с кисточкой на конце. Но тогда бы Серёжка Илюху дергал бы за этот хвост! И Илюха бы снова зверел.
В общем, сегодня Илюха дописал на двери правило про «живи молча». И Серёжка сказал, что уходит жить в чулан.
А дома мы были только втроем. Ему никто не мог не помешать!
Они ругались, а я за стенкой все слышала и молчала. Потому что это я теперь живу в Серёжкиной комнате. Я слышала, как Серёжка собирает спальный мешок, планшет, Илюхины тёмные очки (за которые тот убить готов!), тёть-Танину самолётную подушку-подкову, пакет мармеладных мишек… И как он уходит жить в чулан.
С песней! Серёжка поёт и как будто ещё плачет:
— Я всё расскажу маме, я всё-всё-всё расскажу маме. А папа скажет, что ты лоб… лобо… Долблодятел!
— С лоботомией! — говорю я.
Илюха, кажется, слышит. Он кидает в мою стену чем-то тяжелым.
— Это были твои мозги? — уже громче интересуюсь я.
— Это был твой труп.
Илюха закрывается в своей комнате. Серёжка шуршит в чулане. А я сижу на бывшей Серёжкиной кровати. Если бы я сюда не прилетела, он бы сейчас не плакал. Я могу себя чувствовать виноватой, а могу сделать вид, что все нормально. И сидеть на покрывале с Капитаном Америкой… А баба Надя пошла бы сейчас вниз, Серёжку успокаивать.
— Серёж! Хочешь, я тебе книжку почитаю?
— Я хочу, но не сейчас.
Внутри чулана почти темно и очень здорово. У Серёжки на лбу мигает велосипедный фонарик. А на планшете у него «Барбоскины», я их не смотрела с прошлых летних каникул. А ещё у Серёжки огромный пакет мармеладных мишек. Он ими чавкает.
У него полон рот расплющенных мармеладных трупиков! Это кладбище сказочного Королевства Сладостей. Такой ангстовый флафф! Скорее даже флаффный ангст. И мне тоже хочется мармелада.
— А какао, хочешь, сварю?
Я вглядываюсь в сумрак. Бабушкина сумка «Сочи» лежит на своём месте. Мне кажется, что из-за Серёжки здесь всё испортится. Надо было сумку забрать наверх, спрятать в шкаф, всё равно туда никто не полезет. Но пронести сумку мимо Серёжки не получится.
— Нет, какао я не хочу.
— А хочешь, мы мультики вместе посмотрим?
— Нет.
— Мне уйти?
— Да, наверное, — и Серёжка начинает писать на обрывке бумаги. По-английски, печатными буквами:
«Вы все должны 1 Стучать в мою дверь».
Я иду на кухню варить какао для себя одной. Кроме меня, его никто не любит. Большая банка, которую мне купили прошлым летом, выжила в переезде, и там столько же какао, как тогда. Банка помнит бабу Надю. Банка пережила переезд в новый дом.
Дом!
Я наливаю в кружку молоко, сыплю какао, включаю микроволновку, смотрю, как кружка кружит за коричневым стеклом. И мысль у меня тоже кружится.
Дом… Дом!
Дом, помоги мне!
Я сама не знаю, зачем я это думаю. Будто мне кто-то подсказывает, что я должна так сейчас думать. Я не отвожу взгляд от экранчика микроволновки.
Дом, помоги мне! Это про все сразу. Даже про то, о чём я ещё не знаю.
«Дом четырёх ладоней».
Эпизод № 1.
Сцена вторая. Рут и Ким не знали, что их Дом — живой и что он хочет с ними дружить. И что он умеет выполнять желания, если попросить правильно, через окно микроволновки. (А тогда были микроволновки? Если нет, тогда, значит, Дом просили через окошко в духовке.) Они боялись свой Дом. А Дом был — как большая собака. Только не зверь, а дом. И вот однажды утром…
— Я решил, что хочу пойти на детскую площадку!
— Э-э-э?
— Я предлагаю тебе пойти со мной.
Серёжка очень правильно говорит по-русски, только звуки иногда непривычные. И фразы иногда звучат, как реплики персонажей. Ну ок, значит, я пойду с ним гулять. Это как поставить один сериал на паузу и начать смотреть другой.
Серёжкины кроксы разного цвета. Левый жёлтый, как лимонный щербет, правый ярко-розовый, как клубничный пломбир. Я в свои первые американские дни всегда удивляюсь разным людям и их одежде. Мексиканцы! Индианки в сари! Китаянки в шляпах, которые никто, кроме них, не носит. Хасиды с пейсами. И ещё мальчики и мужчины в одежде очень малышовых цветов — в розовых шортах или вот в кроксах разного цвета. И они так ходят, например, в школу и на работу.
Вот если бы мне можно было надеть разные кроксы в школу… Хотя у нас в школе они вообще запрещены. Обувь должна быть чёрная, деловая и без каблука!
Серёжка никогда не ходил в такую школу. Он просто не понимает, как ему повезло.
Серёжка медленно идёт по белым плиткам тротуара. жёлтый крокс шагает слева, розовый — справа. А сбоку идут мои сине-белые кеды в белый горошек. Тротурные плитки похожи на пастилу. А она у нас сегодня как раз кончилась. Тётя Таня выкинула последнюю пустую коробку в чёрный мусорный мешок, понесла мешок на помойку, и мне показалось, что это она выкидывает ещё один кусочек Москвы. И я написала маме в скайп: «У меня всё хорошо, пока». Я же не знала, что она сразу перезвонит.
— Ну, я пошёл, — Серёжка вдруг сворачивает, прямо за чьей-то живой изгородью.
Это детская площадка на месте обычного частного дома. Слева и справа — заборы, а здесь качели, карусели, лазилка-корабль и горка-маяк. Резиновое покрытие тут синее и зелёное, как океанская вода. И немножко жёлтое, кругами — будто острова.
На площадке дети и взрослые, меня никто не замечает. Я прыгаю с одного острова на другой — до самой скамейки.
До самой дальней скамейки. Чтобы никто не лез.
Сперва я эту тетку услышала, а потом увидела. Она говорила громко и на русском.
— Ну, мало ли! А я вот в детстве мечтала о верблюде!
И было понятно: она не делится сказкой, а типа утешает — у меня тоже мечты не сбылись, не только тебе тут плохо. Я ненавижу такие утешалки.
Но вообще неожиданно, что верблюд. Обычно взрослые жалуются, что они мечтали о кошке или собаке, или о тех игрушках, которые у нас есть и в которые мы совсем не играем.
Я обернулась. Тётка была высокая, загорелая, светловолосая, на высоченных каблуках. Она на них очень хорошо двигалась, но всё равно видно, что она устала. Как верблюд, наверное.
Она мне не понравилась. Я надеялась, что она ко мне не подсядет: тут много скамеек, и моя — самая дальняя.
Но тут Серёжка закричал с горки, с верхней площадки, на русском:
— Татка! Смотри! Я в маяке! Приближается чорнейдо! Это чорнейдо! Он меня унесёт!
Я не поняла сразу, что он орет про торнадо. Мне не хотелось вставать. Я заорала в ответ:
— Ты сильный и крепкий! Ты спасёшься!
И получилось, что я этой тетке как будто сигнал подала.
У меня так часто бывает, когда я не хочу, чтобы меня кто-то заметил или ко мне подходил, а он будто мои мысли читает и назло подходит. Я сперва думала, это от вредности судьбы, но потом узнала: если мы при виде неприятного человека начинаем сжиматься, ерзать, оглядываться, мы подаём ему сигнал. Показываем, что мы есть. Надо не двигаться, не привлекать к себе внимания. Сегодня не получилось…
Верблюжья тётка пришла на мой крик. Села рядом, хотя скамейка была длинная.
Она протянула мне руку:
— Лиза. Можно Лайза.
Один ноготь на этой руке был кривой, загибался вниз. Я пожала так, чтобы его не касаться.
— Мы из Новокузнецка. А вы?
Я сказала, что из Москвы. И наконец-то заметила, с кем Лиза-Лайза пришла на детскую площадку, кому она вообще рассказывала про верблюда.
Маленькой девочке в розовом кружевном платье и в розовой шляпке. Девочка была совсем дошкольницей. Она подошла к качелям и стала сиденье сперва к себе тянуть, потом обратно отталкивать.
Лайза подбежала к ней — мгновенно, хотя была на этих своих каблуках-ходулях, схватила девочку и грозно ей сказала:
— Моська, я тебе разрешала туда идти, а?
Мне захотелось умереть. Потому что со мной таким голосом тоже в детстве говорили, но я только сейчас поняла, как это беспомощно и противно. И я вспомнила нашу Натулю Юрьевну. Как она Дианку при мне про туалет спрашивала. Наверное, Лиза-Лайза такая же. Притворяется добренькой, а самой на всё плевать. Как Натуле весной, когда Алиска начала гнобить Вику… Натуля тогда только про Дианку свою думала, на нас ей было плевать.
Алиска гнобила Вику, все знали, почему… Это из-за того, что ей тоже нравился Марк. Он многим девчонкам нравился, поэтому никто из нас не стал Вику защищать. Никто.
— Ты почему маму не слушаешь? Вот я тебе а-та-та!
Но Моська не обиделась. Она надула пузырь из слюней и чмокнула Лизу-Лайзу в щеку. Прямо в тональный крем!
Лайза вытерла щеку ладонью и сказала:
— Хитрюга. Иди в песочек поиграй, дай мама с тётей поговорит.
— Мне тринадцать. Я же не тётя!
— Такой маленькой все большие — взрослые. Вы тут давно? Мы почти год кукуем.
Я сказала, что прилетела четыре дня назад.
И тут Серёжка заорал с горки-маяка, что он сам — маяк. И у него чорнейдо и тандерсторм, гроза типа. Я помахала рукой и никуда не пошла. Мне новые кеды обе пятки натерли.
— Серёжка, добирайся вплавь!
Лиза-Лайза спросила:
— Ты бебиситтер?
Я обиделась. У нас с Серёжкой папа общий, мы же на него оба похожи, все так говорят. Я начала рассказывать про Серёжку и Илюху, про папу, маму, тётю Таню, и как я сюда на каникулы приезжаю…
Она вдруг меня перебила:
— А почему папа тебя с собой не забрал?
И я задохнулась своим рассказом. Не то, чтобы мне это в голову не приходило…
— Мама сказала, что она меня не отпустит.
Я не знаю, уговаривал ли её папа. Баба Надя уговаривала, я знаю. Но с бабой Надей мама вообще никогда не соглашалась…
Мама на кладбище себя вела так, будто она баб-надины мысли, желания и вкусы знает наизусть и с ними согласна. Это уже в мае, когда решали, под каким памятником баба Надя будет лежать, под серым или под бежевым.
Мы стояли на аллее у бабушкиой могилы. Мама говорила с кладбищенским сотрудником и одновременно с папой по скайпу, а я ходила туда-сюда, до поворота.
В мае всё цветёт. В конце аллеи рос куст, на нём были необычные цветы, точно не жасмин, не сирень, не черёмуха. Красная смородина — я по листьям узнала.
Было странно: зачем на кладбище сажать ягоды? Их же есть нельзя. Я бы бабушку об этом могла спросить. И про цвет памятника тоже могла бы, наверное. Я поняла, что не знаю, под каким бабе Наде хотелось бы. Я подумала, что ей без разницы, а если нет и ей цвет не нравится, то она нам никогда про это не скажет. И вот тогда я почти до конца поверила, что бабы Нади нет. Ещё глубже поверила.
Лиза-Лайза решила, что я плачу от несправедливости. Она меня зачем-то обняла так, что прям ткнула носом в свой надушенный пиджак. Стала гладить по голове и приговаривать:
— Да что ж она, твоя мама, не понимает, что в России сейчас жить опасно? Она что, своёму ребенку добра не желает?
Мне от духов хотелось чихать. И я была не против измазать Лайзин пиджак соплями.
Но тут Моська упала в песочнице и заорала. И Лиза-Лайза перестала душить меня своим сочувствием, поскакала туда с криком:
— Сейчас, дочунечка!
А я тогда тоже убежала, к Серёжке. Я боялась, что Лиза-Лайза меня догонит и будет дальше расспрашивать и жалеть, хотя её никто об этом не просил.
Я забралась на горку-маяк, Серёжка там сидел на корточках и будто прятался от шторма. Я тоже села рядом с ним, и пригнулась, сунула голову почти между колен, смотрела на свои синие кеды — с белыми мысочками и с белыми горошинками. И с пятнами от слез.
— Ты ушиблась?
Я сказала, что да. И что нам надо домой. Я не врала Серёжке, просто смотрела ему не в лицо, а на кроксы — на розовый и жёлтый.
— Серёжка! Давай отсюда убегать так, будто мы прячемся? Чтобы нас не поймали и не нашли.
— Давай! Уан! Ту! На счет зри бежим! Зри!
Я не знаю, зачем другие люди лезут в чужие дела, когда их об этом совсем не просят. Я рада, что у Лизы-Лайзы в детстве не было никакого верблюда! Так ей и надо. Наверное, в детстве она была такая же противная, как сейчас. Мне даже жалко её дочку. Но мне для неё верблюда тоже жалко!
Я буду сидеть в кухне-гостиной, пока папа не придёт домой.
Потому что иначе папу перехватит Илюха, и они опять начнут кричать полночи про американского президента, русского президента, про выборы и хакерские атаки. Я не знаю, почему Илюхе это интересно. Мне-то надо спросить у папы о том, что касается лично меня. Поэтому я сижу в засаде. Наверху Илюха с Серёжкой дерутся и смотрят какой-то фильм. Но Илюха часто спускается на кухню — за чипсами, за доктор-пеппером, за мешком для мусора. Тоже проверяет папу.
Тётя Таня вышла из нижней ванной в зелёном платье и в красном полотенце на голове, плюхнулась на диван рядом со мной.
Рядом, но не вплотную, как Лиза-Лайза. Тётя Таня знает границы. И я не выдерживаю сразу.
— Зачем люди говорят гадости?
Тётя Таня откладывает мобильник с «фермой», я рассказываю про эту дурацкую тетку с площадки. И тётя Таня вздыхает. Мне кажется, она сейчас выругается.
— Понимаешь, люди воспитываются по-разному. У одних в голове чётко прописано: «семья» — это единица измерения общества. Внутрь семьи лезть нельзя. Какие у них дети, что с ними делать, семья решит сама. А у других людей такого понятия в голове нет. Они мыслят понятием «род».
— Как животные?
— Нет. Как наши предки. Вот есть род. В нем все всё делают вместе. От врагов обороняются вместе, свадьбы играют внутри рода, и дети, которые там рождаются, они тоже как будто всеобщие. Вот такой атавизм у людей в голове иногда бывает. Или это рудимент? Татка, слушай, а я не знаю, как правильно.
Я помню про атавизмы и рудименты из уроков биологии: там в чьей-то презентации был мужчина с хвостом и мужчина с шестью сосками. Лиза-Лайза — носитель атавизма. Я представляю, что у неё всё это есть. Хвост и шесть грудей. Прямо под этим её душным пиджаком.
А тётя Таня расказывает дальше, про рудименты. А потом я рассказываю ей — про осень прошлого года. Я не помню, когда пришёл папа. Кажется, когда я рассказывала про шляпу. Или про музей? Или про день, когда с крыши снег сбрасывали?
Я точно рассказывала про метро. Наконец-то.
— Вот урод! — сказала тётя Таня. — Паш, не делай такое лицо, я не знаю, как их ещё назвать. Татка, слушай… Когда я как ты была, меня такой же урод выпасал. В троллейбус со мной садился, на одной и той же остановке. Я раз на него наткнулась, второй. А потом я в карман вилку сунула! Мне кажется, у меня про эту вилку по лицу было понятно. Он больше не сунулся. Татка, хочешь, я тебе вилку подарю?
— Только из ручной клади её вынь, когда обратно полетишь, — добавил папа. И я не понимала, они шутят или нет.
Я хотела, чтобы со мной больше никто никогда не разговаривал ни про каких уродов. Тогда можно жить так, будто их и не было никогда. А вилка мне бы про них напоминала.
И я начала про Марка и Вику. Сразу про то, что Марк красивый… И что я из-за этого не могу к нему нормально относиться. И про то, как на новогодней дискотеке Вика с Марком танцевала и потом целовалась. И выложила снимки в Инст.
И как Алиса потом создала в контакте группу, чтобы дружить против Вики. Для всех девочек класса, и для меня тоже. Меня первый раз позвали, пригласили. Я сама себе обещала, что оттуда выпилюсь, и не могла… Я была со всеми.
Помню, что по гостиной начал бегать Серёжка, а за ним потом Илюха, и тогда мы с папой и тётей Таней ушли к ним в спальню. Я сюда стесняюсь входить. Спальня же. Но сейчас мне нельзя было стесняться. Я говорила быстро и как будто не о себе, а о чужом человеке. Только вот плакала.
Я прижималась к папе. Он гладил меня по спине и повторял фразу бабушки Нади:
— Собака лает, а караван идёт. Собака лает…
Я сейчас вспомню бабушку! Не надо!
Я срочно представляю этот караван: по жёлтой приторной пустыне идут крошечные золотистые верблюды, как на конфетах «Кара-Кум» из русского магазина. Верблюды переходят с одного фантика на другой. А сбоку на них лает собака — тоже с конфетного фантика. Верблюды её не замечают. Они из разных фантиков, как из разных миров.
— Это не мой фант-тик… Ик!
— Татка, ну и что вы там в этой группе делали, я не понимаю? Травили живого человека?
— Папа, мы ей ничего не делали. Просто говорили про неё, а она не знала.
— Фигово это. Знаешь, как это называется…
— Паш!
— Я хотел сказать слово «буллинг».
— Папа, буллинг — это когда в лицо гадости. А там — просто. Без неё.
Я никак не могу сказать, что рассказала про сэконд-хэнд. Тем более, что это никому не было интересно. Потому что все остальное, что они писали про Вику, было неправдой. А это правда. Только она никого не интересовала. Ну сэконд и сэконд. Только мне самой почему-то было важно. Когда бабушки не стало, я думала, что вообще никогда ничего хотеть не буду. А оказалось, что я хочу гнобить Вику.
— Долбодятел ты, дочь моя…
Я молчу, а они меня обнимают. У меня одна щека возле папиной руки, а другая — возле тёть-Таниной. Обе щеки мокрые.
У меня столько же слёз было после похорон. Не в тот же день, а потом.
Когда я вдруг вспомнила, что баба Надя в морге пахла не собой. Я плакала в машине, на переднем сиденье. Мама говорила что-то неважное, то, что не помогало. А Игорь Иванович сказал, что волосы и шерсть очень легко впитывают разные запахи. Поэтому звери вылизываются и в грязи валяются, чтобы запах сменить. Я тогда решила, что буду чаще мыть голову. А ещё, что я всё равно никогда не прощу ему мышей. Хотя Игорь Иваныч тоже был на похоронах, и помогал нести гроб, и вообще, был будто вместо папы. Но это отдельно.
— Папа, я тебя очень люблю… А потом они стали писать про девочек из параллельного, там есть две Лены, одна Малинина, а другая, её подруга, очень толстая. И они про неё писали, а на неё я вообще не сердилась, она очень хорошая, эта толстая Лена. И я тогда выпилилась из группы. И я думаю, они теперь про меня это всё тоже пишут и говорят, я ведь тоже толстая. А потом Алиска Вике начала писать гадости на стене и голосовые сообщения в личку слать. И Викина мама пришла в школу, с пруфами, к Асе Рашидовне. А она вообще не знала про это. И Алиску с родителями вызывали к соцпедагогу, к Натуле Юрьевне, и других тоже, а меня нет, я уже не была с ними. А я им даже не сказала, что они все дуры, мне кажется, я на это права не имела, я же раньше была как они. Вот.
Тётя Таня отвечает первая.
— Все мы однажды были дурами. Татка, будешь кофе? Папа сейчас сварит.
— Не хочу. Пап, а ты меня хотел взять с собой? Взял бы, если б мама разрешила?
— Конечно. Мы же об этом говорили, — и папа открывает ноут. Сейчас он посидит в компе, а потом пойдет спорить с Илюхой, но мне это не мешает.
Мы правда говорили с папой о том, почему я с ними не уехала. Просто я сейчас не помню. Зато я помню, как папа говорил, что я смогу потом переехать к ним, когда стану совершеннолетней. Без маминого разрешения. Вот это я точно помню. Тем более, папа сеодня повторил про это.
Этой ночью мне первый раз приснился Дом.
Глава 4. Живая Бабочка
Я открываю Америку ещё раз.
Просыпаюсь от солнца в окне и от шума за стеной, там Серёжка в д у ше. Ванная комната у нас общая, у неё две входные двери, и Серёжка обычно хоть одну, да забудет закрыть.
Я чую запах клубничного шампуня и мокрых волос. И слышу песню — звонкую и непонятную. Вчера я от такого бы озверела. А сейчас я улыбаюсь. Поворачиваюсь на спину, чтобы солнце на потолке светило ярче, щурюсь. От этого улыбка выскакивает сама собой.
Серёжка мне брат. Он папин сын. Мы оба счастливые, потому что папины. Нам очень повезло. Илюхе повезло меньше, в смысле — сперва не повезло, когда у него моего папы вообще не было… Так что пусть сейчас у него папы будет побольше. Мне сегодня не жалко.
У меня сегодня есть вся Америка: солнечная, яркая, утренняя и от этого очень счастливая.
На потолке — большой золотой квадрат. Это солнце бьёт в заднее стекло папиной машины. На краю яркого квадрата вдруг вырастает жуткая чёрная тень. Кошмарно-страшная. Гигантская. Уродливая и зловещая…
Это белка!
Я знаю про неё! И смеюсь, у меня в горле — мурашки счастья, почти до слёз.
Белка села на багажник папиной машины. Наверное, туда шишка свалилась, с редвуда. Рядом с домом их два растёт. Один — совсем огромный, у крыльца. Редвуд похож на сосну, но у него иглы длиннее и мягче. А шишки — крупнее и падают громче.
Наверное, шишка упала на машину. Иначе белка на багажник не полезла, белки здесь умные.
В Калифорнии очень много белок. Слишком много, я бы сказала. По белкам можно отличить приезжего от местного. Новички умиляются, фотографируют белок и орут от восторга.
— Ой, белочка! У-тю-тю! Сю-сю-сю! Ми-ми-ми!
Местные вешают в пикниковых зонах объявления: «Не кормите дикую живность!» Дикие белки от халявного корма толстеют, глупеют и наглеют. Нападают на прохожих в парке, таскают еду со столов.
Но всё равно все их кормят. Это ж белки. Абсолютно нелогично, но умилительно. Это как котики на видео. Только не мурчат.
Белки живут тут тысячи лет. А вот конкретно на этом редвуде, думаю, лет сто или семьдесят — я не умею определять возраст деревьев. И во времена Томаса, Сары, Рут и Ким белки тоже зднсь жили. Не конкретно эти, а их предки.
Жили себе и слагали легенды, передавая их из поколения в поколения…
«Легенда о Томасе Могучем и Щедром, о его коробке с пончиками и великом беличьем пире, сложенная Хвостом Шестнадцатым…»
Серёжка! Поёт за стеной, а как будто мне в уши.
Но я всё равно попробую побыть счастливой ещё немножко. Целый день, например.
Меня должно хватить. Так бывает иногда — если я просто вспоминаю, что я в Америке. Что небо — американское, тротуар тоже американский, а ещё есть запах папиного кофе. Да всё, в общем-то, американское… И от этого счастье.
Иногда счастье похоже на сердечный приступ, только наоборот.
Когда приступ — сердце болит, ноет. А когда счастье — ему хорошо. Они так сжимается, будто урчит. Интересно, как себя чувствуют люди, которые всё время счастливы?
Под моим окном — крыша гаража. Можно вылезти, сесть и включить музыку в планшете. Смотреть в синее небо и есть карамельное мороженое из огромной коробки. А потом в неё упадет иголка с редвуда — длинная, золотистая, похожая на заколку для волос. Есть мороженое иголкой редвуда у меня не получается, пальцы липкие, весь планшет заляпала.
Я вытаскиваю из подтаявшего мороженого кусочек шоколадки, это как скорлупка. Ужасно приторно и этим-то приятно. Ка-ни-ку-лы. Вот будто прямо сейчас они у меня начались. Хотя у меня они с конца мая. А у Илюхи начнутся только сегодня, шестого июня. А пока он в школе. А утренний дом — мой, весь, целиком. Внизу папа спит, Серёжка уже уехал с тётей Таней, халтурить-курьерить.
Можно делать что угодно. А я полезла на крышу. Когда я на крыше, я как будто одна на всём свете. Это так здорово, что даже немножко страшно — от восхищения.
«Дом четырёх ладоней».
Эпизод № 1.
Сцена третья: Эта же крыша много лет назад.
Рут и Ким сидят тут и едят мороженое. Они часто вылезали на крышу — читать, болтать. А иногда просто спускались отсюда вниз, по садовой лестнице.
Однажды Рут уронила на крыше долларовую монету. Такую белую, со стертыми углами, многоугольник. У меня такая есть в кармане прошлогоднего платья.
Это редкие монеты, их любят оставлять на память, реже них встречаются только двухдолларовые купюры. Тётя Таня носит такую в сумке, в кармашке для прав, вместе со счастливым квотером. А у Рут тоже была такая монетка, как раз на удачу.
В общем, Рут потеряла любимую монетку. А Ким порвала любимые штаны. Они тоже всегда приносили ей удачу. И она их порвала о гвоздь, когда спускалась по садовой лестнице. Синий клочок ткани так и остался на этом гвозде висеть. И родители догадались про побег по садовой лестнице. Только я не знаю, был у них скандал или нет. Томас кажется мне похожим на папу, а Сара — больше на тётю Таню, чём на мою маму. Она тоже часто поёт просто так!
В общем, Томас и Сара не ругали своих детей. Они сами захотели вылезти из окна на крышу. И у них был пикник на крыше, с пончиками из розовой коробки и с пиццей. Они сидели все на крыше и смотрели, как закат путается в редвудах. А потом белки утащили у них пончики!
Рут и Ким не знали, что их доллар и кусок ткани — это подарки для дома. Нет, даже дары. Жертвоприношение.
Той ночью Дом начал оживать…
Илюха приходит в два часа дня и кидает рюкзак на лестнице, на площадке между первым и вторым этажами. У рюкзака разъезжается молния, оттуда выкатывается и скачет по ступеням пустая бутылка от соды…
От газировки, да. По-английски-то она сода, и её в нашем доме так все называют. А я потом не могу сразу перестроиться. Мы с бабой Надей раньше дурачились, я ей говорила уже в Москве: «Дай мне сто рублей, я схожу за содой!» И она понимала, в чём дело, а мама — нет.
Бутылка скатилась вниз и затихла.
Илюхин рюкзак валяется на самом проходе. Его кто угодно может пнуть вбок или затащить вверх. Сам Илюха не шевельнётся. Он рухнул на матрас в своей комнате, открыл ноут, надел наушники и как будто стал невидимым.
У него начались каникулы. В Америке летние длятся меньше, а посреди учебного года их больше. Плюс выходные, которые я не все могу запомнить. День Мартина Лютера Кинга, день Ветеранов, день Памяти. День Благодарения, на который сюда однажды прилетала баба Надя…
В общем, я не знаю, хорошо Илюхе тут учиться или нет. Но я бы хотела попробовать. Хоть триместр. Чтобы другое расписание, все предметы на английском и никто не лезет с разговорами об учёбе, никто не говорит, что я странная, что со мной что-то не так…
Если бы я училась в Америке, мне было бы легче или труднее? Не в школе, а в семье, — точно легче.
Потому что моя мама… Потому что Вика. Чёртова Вика, в которую меня всегда тыкают носом.
Мне кажется, я бы куда лучше училась, если бы мама не сравнивала меня с ней. У меня много пятерок, у меня куча наград, грамот, побед. И мама всегда мне рассказывает, как она мной гордится. А потом Вика меня побеждает. И у мамы портится настроение. И она от меня скрывает это, а потом говорит, случайно… Ну, такое…
«А я сейчас в магазине твою соперницу видела».
«Кого?»
«Вику».
Чёрт! Чёртов чёрт!
«Она мне не соперница, мы дружим».
«Ты с ней — да. А она тобой пользуется. Ты что, не видишь?»
Нет, конечно. Не вижу. Не видела. До весны. Пока Вика не выиграла эту чёртову путевку в этот чёртов лагерь на это чёртово море. И пока мне мама не вынесла этим мозг! Но я тогда держалась.
Илюха может быть Илюхой. Его никто не спрашивает, хорошо он закончил учебный год или плохо. Дело не в том, что папе потом придёт письмо с его итоговыми оценками. Папе и тёте Тане достаточно, что Илюха вообще есть.
Папа вчера ездил с ним в горы, до ночи. Я такой темп не выдерживаю, поэтому даже не прошусь… и не обижаюсь.
Если бы я приехала к папе в Америку не на каникулы, а навсегда, меня бы не спрашивали про учебу. Ну учусь — и учусь. Илюха до сих пор ходит на уроки в группу английского неродного — за три года так и не дотянул до нормальной группы. Но папа и тётя Таня от этого вообще не психуют. Папе это неважно. Илюха ему сын. А я папе дочка. Просто так.
— Татка, поехали за велосипедом?
Папа проснулся! Стоит внизу на траве и машет мне рукой. Папа мятый, лохматый и без очков. И ещё без кофе.
— Поехали! — отвечает Илюха из соседнего окна. — Я на переднем!
В торговом центре мы говорим по-русски. Мне от этого очень неудобно.
— Выбирай! — говорит папа.
Велосипеды висят у нас над головами. Как гигантские очки. Нет, как гигантские пойманные рыбы — фантастические, космические!
— Татка, выбрала? — папа напоминает о себе.
Илюха сразу дергает меня за руку. Я стою, задрав голову вверх. Я ненавижу выбирать.
Мне кажется, если я ошибусь с выбором — то ошибусь очень серьёзно, навсегда. Неважно, что я выбираю, но если я выберу не то, потом случится что-то очень плохое. Вроде раньше было не так?
— Мэм, вам помочь?
Я стою, не поворачивая головы, я не знаю, кто наш продавец — мужчина или женщина. Велосипедные колёса висят у меня над головой — как признаки будущих аварий, как реквизит к фильму про что-то тревожное. И то, что я сейчас скажу, будет репликой из этого фильма. Потому что на английском.
— Я бы хотела жёлтый!
— Отличный выбор, мэм! — говорит продавец.
Я не могу на него посмотреть, вижу только яркую футболку — в таких ходят все сотрудники магазина. А потом я вижу, как морщится Илюха. Будто гадость проглотил.
Это он так ненавидит мой английский. Мое произношение для Илюхи слишком ущербное. Поэтому я в его присутствии молчу, даже когда всё понимаю.
Но сейчас мне нужен велосипед. Вот тот, жёлтый, с корзинкой и низкой «женской» рамой.
— Малышатник! — диагностирует Илюха.
— Долбодятел, — диагностирует папа и хлопает Илюху по плечу. Тот поправляет тёмные очки и ржёт. Так радостно, будто это ему подарок.
— Долбодятел! — соглашаюсь я.
И рассматриваю продавца. Это женщина. Невысокая, смуглая. С родинкой на лбу и седой косой. Индианка. Когда я живу в Америке больше недели, я почти не удивляюсь тому, какими разными бывают люди.
Жёлтый велосипед касается пола своими жёлтыми шинами. Он похож на бабочку. Не знаю, чем именно. Цветом? Симметрией? Тем, что он очень лёгкий, хотя вроде большой?
Мой велосипед зовут Бабочка. Марипоза, если по-испански. Велосипед Бабочка будет жить на улице Бабочек.
Никому об этом знать не надо. Немножко похоже на слово «бабушка». Вот бабе Наде я бы рассказала. Прошлым летом точно. А этой зимой… Это был бы повод позвонить. В декабре!
— Тебе какой фонарик взять? — спрашивает папа.
Я смотрю в пол и не понимаю, хотя папа говорит на русском. Я знаю: каждый раз, глядя на фонарик, я буду вспоминать эту секунду. Она довольно грустная.
Я молча веду велосипед к кассе.
— Пап, карманные! — напоминает Илюха, когда подходит наша очередь.
Папа говорит кассиру что-то быстрое и не очень понятное, я зацепилась за слово «bills», не сразу вспомнила, что это не только «счета», но ещё и «банкноты», «наличка».
Остальные фразы я понимаю целиком, но всё равно молчу. Даже когда кассир говорит, что у меня очень классный велосипед. Я пожимаю плечами и держу Бабочку за руль — нежно, как за края крыльев. И вздрагиваю, когда папа вешает на руль Бабочки цепь с кодовым замком.
Потом папа дает нам по двадцатке, это карманные на две недели. В рублях это тысяча двести. Я знаю, чего я хочу и где это взять, недалеко от нашего бывшего дома, того, с трёхэтажными квартирами. Я знаю все магазины на тех улицах.
Я веду Бабочку от кассы, перед нами распахиваются стеклянные двери, на нас смотрит папа. Сюда подошел бы нежный саундтрек про счастливое детство. Но у меня не очень детство и я уже не умею долго быть счастливой.
Выхожу наружу, под струи жары. Стою на жёлтом островке, между велопарковкой и большим автомобильным паркингом. Жду, когда папа проверит, что у Бабочки с шинами.
Папа не выдерживает:
— Один круг! Я только потестировать!
Я киваю. Папа берёт Бабочку за руль и говорит:
— Вы конфискованы, а ваш аппарат арестован.
Это цитата из книжки, которую папа прочёл в детстве, а я не читала и, наверное, не прочту никогда. Папа все цитаты произносит таким вот тоном. Я поэтому всегда их угадываю, хотя не всегда понимаю, что они значат и какие они — смешные или печальные?
Я соскучилась по этому папиному тону, и по непонятным фразам, которые никто, кроме папы, не говорит. Хотя нет, тётя Таня ещё. Они с папой читали одни и те же книги и, если их накроет, могут такими фразами разговаривать хоть целый день. Главное — не подавать им эту гениальную идею!
Папа оседлал Бабочку и кружит на ней по стоянке. Мой папа — высокий и очень худой, худее Илюхи. У папы волосы почти рыжие и вьются, у меня совсем не такие, а вот у Илюхи — просто рыжие, но похожи. Папу можно принять за подростка. Особенно на велосипеде и в шортах. Я держу в руках свой новый жёлтый шлем. Он так похож на дыню, что на него уже села оса.
Илюха отрывается от очередного стакана с содой (чего бы осе не сесть на трубочку?) и говорит зловещим голосом:
— Оса, улетай немедленно! А то я в тебя стрелять буду!
И грозит стаканом! И сам хохочет. Нет, он правда долбодятел. Нет, всё-таки по Илюхе я тоже скучала. А папа всё кружит по стоянке. Мне кажется — слишком долго. Я волнуюсь. Мне же ещё разрешения просить.
— Можно я домой на велике? Я тут всё знаю. Я не заблужусь.
— Можешь заблудиться, но не сильно.
Папа разрешил. Он даже не стал спрашивать, куда я еду, зачем и когда вернусь обратно.
Мой настоящий первый день каникул ещё не кончился. Если он окажется совсем счастливым, я буду на него оглядываться. Вспоминать, как мне сегодня было хорошо, и в другие дни думать, что я попала в сегодняшний день. Носить его всегда с собой, как талисман… Как двухдолларовую купюру или восьмиугольную монетку. Монетку! Я её хотела из кармана того платья переложить. И забыла. Или не нашла… Ладно. Потом. Сейчас мне другое важно!
Я затягиваю ремни шлема.
Ветер. Дорога. Свобода. Одиночество и тайна!
Я еду по красивой свободной дороге, по байк-лайну. Еду через горбы с надписью HUMP, и я на них хампаюсь с размаху. И смеюсь! И показываю автомобилям, что сейчас поверну налево — сигналю рукой, как прошлым летом делала.
Моя Бабочка сама знает, как меня везти и где поворачивать: за библиотекой, за магазином Армии Спасения, за железнодорожным переездом, а потом за площадкой, на которой Серёжка в прошлом году научился лазать по канату и с каната спрыгивать папе на плечи! На этой площад