Я подошла к своему совершеннолетию с большим обилием горестных впечатлений и с мечтой, навеянной мне прочитанными книгами о другой, счастливой, справедливой жизни.
К 16-ти годаму меня по-настоящему окрепло чувство обиды и чувство внутреннего протеста против несправедливости, нищеты и бесправия.
Мои недавние сентиментальные детские мечтания о пропаганде и воспитании среди народа добра и любви друг к другу задушевной песней сменилась другими настроениями, а точнее вопросами: как уже улучшить нашу жизнь? Ответа на эти вопросы у меня тогда, конечно, не могло быть и я не могла по-настоящему понимать свою и окружающую жизнь. Одно для меня было ясно: так дальше жить нельзя и я должна вместе с братом стремиться к другой, хорошей, настоящей, человеческой жизни. Так я думала перед уходом из семьи на жительство к сестре Саше.
Сормово. Большая улица. 1910—1917 гг.
Брат Вениамин в ту пору, видимо, понимал мои сомнения и мои мечты. Когда он включился в жизнь рабочей молодёжи Сормовского завода, он освободился от наших сентиментальных мечтаний и стал проникать революционно-романтическими настроениями и идеями.
Всё зло скрывается в самодержавии. И порядки на производстве, и бесправие рабочих, и нужда народа – всё зависит от царя. Так объяснял мне мой брат в первую же ночь нашей с ним жизни у сестры Саши, после бегства от родителей. Мы проговорили с ним всю ночь. Он говорил мне о безработных, о людях, живущих в ночлежных домах «миллионной» улицы Нижнего Новгорода, и о революционерах, преследуемых царским правительством.
То ли нервное перенапряжение от только что пережитого, то ли наше ожидание прихода за нами мачехи и отца так взволновало нас, что мы с братом всю ночь не спали. Его беседа глубоко запала в моё сознание, передо мной открывался новый мир.
Это был мой первый шаг в революционную жизнь. После беседы с братом я стала более осмысленно смотреть на происходившее и на свою жизнь. Пример через год, а это было уже после смерти сестры Саши, когда мы стали с ним жить в арендованной в Сормовском посёлке комнатке, он разъяснил мне о конспирации, о провокаторах, о революционной работе на заводе и стал знакомить меня со своими товарищами по заводу.
К нам часто приходили друзья брата: Дмитрий Павлов[6], Саша Дорофеев (жил после революции в Москве), Аверкин Василий, братья Лепилины: Тит и Михаил, Баранов Сеня, а после и Пётр Заломов[7] (прообраз Павла Власова из повести М. Горького «Мать»), Перфильев Михаил и многие другие, которые потом входили в Сормовскую социал-демократическую организацию, руководимую Нижегородским комитетом.
В те годы развивалось рабочее движение. В 1896 году была забастовка, разгромили заводскую лавку. А ранней весной 1897 года в Нижнем Новгороде был арестован Максим Горький и отправлен в Тифлис в Метехский замок, о чём пишет сам Алексей Максимович в своих воспоминаниях о В. Г. Короленко[8].
Обо всём этом рассказывал мой брат Вениамин и он поведал, что и сам состоит в революционном кружке вместе с Митей Павловым.
Скоро мы сменили свою комнату и наняли в Сормове же целую квартиру. С нами стали жить Филипп Сухин, Александр Яблоновский. Квартира нужна была для проведения собраний, разных встреч и для лучшей конспирации работы революционного кружка. У нас часто проходили встречи.
Меня брат посылал дежурить на улицу и смотреть, чтобы жандармы или шпики не выследили собраний, проходивших в это время в нашей квартире. К нам в Сормово приходили на квартиру из Нижнего Новгорода и из Канавина прикреплённые нижегородским комитетом пропагандисты. Связь кружка с пропагандистом из Нижнего Новгорода Иваном Павловичем Ладыжниковым[9] и с Марусей Тихомировой из Канавина (по образованию учительница) поддерживала я. Их я извещала о назначенных сходках, от них узнавала о времени сбора кружка, от них же приносила разную литературу.
Поступала к нам нелегальная литература и другими путями. До нашей квартире в Сормове от Нижнего Новгорода около девяти километров и я всегда шла с нелегальной литературой пешком, распевая песни. Никаким транспортом в целях предосторожности не пользовались. Литературу прятали мы у себя в сарае. Помню как приносила от И. П. Ладыжникова отпечатанные на тонкой папиросной бумаге экземпляры газеты: «Искра» и как возвращала книжки, прочитанные нашими кружковцами.
Вскоре после перехода из комнаты на отдельную квартиру брат Вениамин организовал вместе с кружком печатание у нас на квартире прокламаций и листовок. На круглую мраморную доску специального стола накладывали какую-то мастику, на этой мастике писали текст и после того, как мастика затвердевала, мы делали вручную оттиски текста на бумагу[10]. Чаще всего печатание оттисков поручали мне.
Не помню в каком-то году мой брат сделал ручной, своей конструкции, переносной печатный станок. Станок его конструкции применялся до революции 1917 года во многих подпольных типографиях. Он был более производителен, чем наш самодельный «гектограф». Брат тогда работал на Сормовском же заводе токарем по металлу.
Изготовленные нами прокламации и листовки, также, как и нелегальные издания, передававшиеся к нам со стороны, мы распространяли среди рабочих. Этим занималась и я. Бывало, надену мужское пальто, шапку, сапоги и в тёмный вечер или же ночью раскладываю листовки и нелегальную литературу под окнами и в другое условленное место членам кружка А. Дорофееву, В. Аверкину, Лепиловым и другим надёжным товарищам для дальнейшего распространения ими на заводе.
Работа по печатанию и распространению нелегальной литературы требовала большой конспирации, иначе легко можно было попасть в руки жандармов. Мы очень тщательно соблюдали конспирацию и провалов у нас не было, несмотря на обыски в нашей квартире. Брат Вениамин был на подозрении у жандармов. Об этом говорит тот факт, что брат, ещё до знаменитого Сормовского суда в 1902 году, описанного в повести Горького «Мать», был в 1899 году арестован и административно выслан из Н. Новгорода в г. Пермь. В Перми он некоторое время сидел в тюрьме, а потом по суду был выслан в г. Вологду, откуда бежал. До 1899 года брат в Нижнем Новгороде был ещё раз арестован, но тогда его вскоре выпустили.
Большое значение для пропагандистской работы среди рабочих в Сормове имела заводская столовая[11]. При столовой были клубные самодеятельные драматические и музыкальный кружки, в них состояли многие члены революционных кружков. По воскресеньям в клубе столовой проходили спектакли, а после них танцы. Больше всех ставили пьесы А. Н. Островского, а также разные водевили. Помню, я исполняла роль Галчихи в пьесе «Без вины виноватые», роль Анны в пьесе «Горячее сердце», и выступала с декламацией в дивертисментах. Режиссёром у нас был проживавший в Сормове бывший профессиональный артист Милославский.
Сормово. Внутренний вид народной столовой. Автор: М.П. Дмитриев
При клубе был оркестр. Активистом музыкального кружка был брат Вениамин, он играл на кларнете.
Встречи на репетициях и клубных постановках использовались для революционной работы. Помню, как все мы держали в руках выписанные из пьесы роли, а сами слушали чтение революционной литературы или же беседу пропагандистов.
Революционная работа при столовой-клубе направлялась, видимо, опытным революционным коспиратором, благодаря чему у нас не было ни одного случая провала, всё происходило незамеченным для жандармерии. Это нас подбодряло и воодушевляло. Успех наших клубных постановок был огромный и можно считать, что благодаря использованию клубной работы для целей революционной пропаганды шёл дальнейший рост революционной и классовой сознательности Сормовских рабочих и их сплочённости.
М. Горький на улицах Нижнего Ногорода. Фото В. Гляровского, 1899 г.
Большое значение, конечно, имело то, что в Нижнем Новгороде в те годы жил А. М. Горький. Его революционно-романтические произведения 90-х годов прошлого столетия получали непосредственный и живейший отклик среди революционной Сормовской молодёжи. Вполне понятно, что когда в 1901 году царское правительство постановили выселить из Нижнего Новгорода А. М. Горького так как он якобы «оказывал дурное влияние», то рабочий посёлок Сормово активно участвовал в демонстрации протеста против высылки А. М. Горького[12]. Я также очень переживала эти события. Ещё до высылки А. М. Горького из Нижнего Новгорода его сажали в Нижегородскую тюрьму, и каждый раз эти полицейские репрессии становились сразу же известны нашему революционному кружку и другим кружкам и мы всегда очень тяжело переживали за А. М. Горького.
Тогда я не разбиралась глубоко в революционных событиях и в революционной обстановке, а была простым энтузиастом, революционером-романтиком и готова была выполнить любое революционное дело, чем бы это дело мне ни угрожало.
По своему характеру я была скромной, застенчивой, скрытной, но очень подвижной и энергичной. Товарищи мои по революционному кружку ценили меня за эти качества и за мою самоотверженность, находчивость и начитанность. Они доверяли мне во всём, давали серьёзные поручения, и я, несмотря на свой возраст, считалалсь у них полноправным кружковцем. Это, наверное, зависело ещё и от того, что мой брат Вениамин в нашем кружке был очень авторитетен.
Всё перечувствованное и пережитое мною при вступлении на революционный путь я и сейчас очень хорошо помню и вспоминаю с большим чувством.
Особенно хорошо вспоминаю свои посещения И. П. Ладыжникова и его отношение ко мне. Как известно, И. П. Ладыжников был издателем и был очень близок с А. М. Горьким. Как я упоминала выше, И. П. Ладыжников был пропагандистом в нашем кружке, а на связи с ним и для его связи с нами была закреплена я. Были случаи, когда он оставался ночевать в нашей с братом квартире и спал на полу. Близкое знакомство с И. П. Ладыжниковым позволило мне поближе подойти к нижегородской писательской среде и широко пользоваться для себя художественной литературой.
Не помню, в какие годы (до моего ареста или же позднее) со мной дружила Сашенька Беляевская, невеста писателя Скитальца[13], а он был личным другом Горького. У Сашеньки был замечательный голос контральто, я в дуэте с ней пела дискантом. Как-то раз мы с ней сидели вечером на скамейке у Нижегородской тюрьмы и громко пели, чтобы нас слышали в тюремной камере, А. М. Горький, или Скиталец, или же они оба — точно не помню.
Замечательной души человек была Сашенька, к сожалению, её жизнь рано оборвалась — она умерла от базедовой болезни (пучеглазие), лечить эту болезнь тогда не умели.
Кроме Скитальца память моя сохранила о том Нижегородском периоде такие имена: писателей: В. Г. Короленко, Каронин[14], Максимович, Елпатьевский[15], Л. Андреев. С самим А. М. Горьким у меня была первая встреча в репортёрской комнате редакции газеты «Нижегородский листок»[16]. Я пошла к А. М. Горькому по поручению брата Вениамина, который познакомился с А. М. Горьким как будто в Нижегородской тюрьме.
Брат прислал мне из ссылки свою рукопись и просил вручить её лично А. М. Горькому. Когда я вошла в репортёрскую комнату редакции газеты, то я сразу же узнала по знакомым фотографиям характерную фигуру Алексея Максимовича. Он вышел навстречу ко мне из-за конторки, приветливо и энергично встретил меня, внимательно выслушал взял от меня рукопись брата и обещал выполнить его просьбу. Брат Вениамин стал иногда печататься в «Нижегородском листке» под псевдонимом «Бывальцев», его рукописи статей и стихов я передавала А. М. Горькому.
Раза два-три я была у Максима Горького на квартире по Канатной улице в доме Лемке[17], известном в наше время как «дом писателей».
Каждый раз при встрече с А. М. Горьким я получала от него какие-нибудь книжки. Он знал о моём пристрастии к чтению и к книгам и очень одобрительно относился ко мне.
Помню, как в одно из моих посещений его квартиры Алексей Максимович встретил меня в передней, обоими руками пожал мне руку и при прощании подарил два тома стихотворений Н. А. Некрасова. Так всё шире и глубже я входила в жизнь, а она у меня была безраздельно отдана служению революционным идеям моего брата Вениамина и его сормовских друзей, зачастую без понимания мною всего значения и глубины наших революционных дел[18].
Первый арест и ссылка
Круг знакомств и связей у меня расширялся, я стала дружить с семьёй Шамуровых. Муж Шамуровой работал на Сормовском заводе, был дружен с революционно настроенными рабочими, позднее же он стал душевнобольным. У Шамуровых было двое маленьких детей, жили они близ Сормова в деревне Дарьино, в арендованной комнате, в которую было два входа – через квартиру хозяйки и непосредственно к ним из общего коридора.
В одно из посещений бывшей донской казачки Евдокии Ивановны Шамуровой, приехавшей с семьёй в Сормово из посёлка Темерник Ростовской области, я встретилась с нашей пропагандисткой Марусей Тихомировой. Там же был жилец Шамуровой, некто Логинов Николай. Мы стали читать «Коммунистический манифест», Логинов вышел из дома под предлогом необходимости купить хлеба. В это время в комнату Шамуровой – через квартиру хозяйки, чего мы не ожидали, вошли жандармы и поймали нас за чтением мною «Коммунистического манифеста». Скомандовали: «Ни с места!» и взяли у меня из рук книжки. После обыска меня в одном тарантасе вместе с Е. И. Шамуровой, а Марусю Тихомирову – в другом, увезли в полицейское управление. Дома остались одни дети, потом пришёл душевнобольной муж Шамуровой.
В полицейском управлении меня посадили одну в большую арестантскую камеру и во время допросов пытались выяснить нашу принадлежность к революционной организации. Усилия полицейских не дали им желаемых результатов, мы все трое держались на допросах стойко и ничего не раскрыли. После окончания затянувшегося следствия меня через некоторое время выпустили из тюрьмы под негласный надзор полиции[19].
Что стало с Н. Логиновым и куда девалась тогда Маруся Тихомирова, я не знала, и лишь через много лет с Марусей я встретилась в тридцатых годах в Москве, в столовой политкаторжан. Выяснить о её жизни после Сормова я не смогла, – Маруся была неразговорчива, чувствовалась перенесённая ею какая-то душевная травма.
Так произошло моё первое боевое революционное крещение. Это было зимой 1899 года. Начались скитания по знакомым портнихам в поисках работы. Но как только узнавали о моей политической неблагонадёжности, сразу же выгоняли. Кое когда приходила поздно ночью на ночлег в Нижний Новгород к родственнице моей матери — к Елене Петровне Петелиной. Она прятала меня в своей квартире, чтобы не узнал её муж, Николай Николаевич.
К лету я пошла наниматься близ Канавина на ткацкую фабрику «Катызы»[20]. У фабричной конторы собралось много девушек, женщин. Мастера выбирали молодых и в числе их приняли на работу и меня. Никаких документов не потребовали, с моих слов записали фамилию и зачислили меня в початошную, где подготавливалась в мотки пряжа.
Я была ловкой, быстрой в работе и изо всех сил старалась добросовестно работать. Мастер заметил моё усердие и сноровку и вскоре поставил меня на станок с челноком.
Квартиры у меня не было, я больше всего ночевала в поле во ржи или в лесу, укрывалась плащом-безрукавкой.
Однажды слышу в челночной кричат: «Булатова», подошла к мастеру а рядом с ним — жандарма. Отвёл он меня в контору фабрики, там учинили со мной расчёт и я очутилась в жандармском управлении, где допрашивал меня ротмистр.
Держать у себя жандармы меня не стали, а по моему требованию накормили арестантским обедом и выпустили.
Снова скитания. На этот раз я быстро устроилась на работу в государственную винную лавку («монопольку»)[21] на разлив вина в бутылки и на смытьё бутылок. Здесь встретилась с отцом, он пришёл с комиссией ревизировать торговлю монопольки. После работы мы беседовали с ним во ржи. Отец приглашал меня идти жить к нему в семью, но я отказалась, а вскоре меня по указанию полиции уволили и с этой работы.
Так сама жизнь меня учила с одной стороны — борьбе и стойкости, а с другой — пониманию значения политического бесправия и самодержавного гнёта.
Полицейские притеснения, которые я стала испытывать лично на себе и на примерах с моими товарищами совершенно не ослабили мою революционно-романтическую настроенность, а наоборот — учили стойкости и бдительности.
Связь с товарищами по революционным убеждениям, а круг таких друзей у меня к тому времени был значительным, поддерживала меня духовно и даже материально, когда я посылалась на какое-нибудь «дело», или же не могла устроиться на работу из-за преследования жандармов.
Герои из прочитанных мною книг, а особенно из товарищества А. М. Горького, Скитальца, Телешова морально меня также укрепляла. Я сама как-бы переживала вместе с ними особый революционно-романтический подъём.
Сам факт моего ареста вызывал у меня некоторую внутреннюю удовлетворённость, что я иду по пути своего брата Вениамина и не отстаю от товарищей.
Много разных мыслей наполняли тогда моё воображение и я стала, проходя по улицам Нижнего Новгорода, часто сосредоточенно думать и мечтать о каком-либо подвиге и об устройстве своей жизни.
Вскоре после увольнения из монопольки мне удалось повидаться с братом Вениамином. Он находился в пермской тюрьме. При содействии отца поехала бесплатно на пароходе, как гостья старика капитана, из Нижнего Новгорода до Перми и обратно. То бы первый мой выезд из Нижнего Новгорода и о нём у меня сохранилось и до сих пор много хороших воспоминаний.
Встреча с братом была кратковременной. Я передала ему передачу и уехала обратным рейсом на том же пароходе в Нижний Новгород.
По возвращении в Нижний Новгород я как-то раз проходила без особой цели по улице Покровке[22] мимо Кремля. Моё внимание привлекла на противоположной стороне улицы, почти напротив театра, вывеска: «Общество помощи нуждающимся женщинам»[23]. Я зашла в это общество. Меня вежливо пригласили сесть на стул, и спросили, как зовут. Я ответила, что я Анюта, беспризорная, мне негде жить, хочу работать, умею немного шить и могу выполнять по хозяйству любую работу.
Беседовавшая со мной руководительница этого дома Никитина не стала расспрашивать подробности обо мне, и предложила разместиться на койке в интернате этого общества и работать там же под руководством закройщицы Зои Алексеевны Головановой.
Я была рада такому приёму и такому отношению ко мне. С первых же дней старалась зарекомендовать себя на работе и в быту.
Я была тихой, скромной, дисциплинированной и старательной. Мне за работу в швейной мастерской стали платить пять рублей в месяц. Зоя Алексеевна была довольна моей работой.
Однажды в часы отдыха я сидела одна у себя и читала роман «Война и мир» Л. Н. Толстого. В комнату вошла руководительница Никитина, увидела, что я читаю книгу, удивилась и сказала, что она давно подозревала во мне не простую девушку и что я не похожа на «падших» женщин, которых опекает их благотворительное общество. Я открылась её, что я сормовчанка и рассказала о мачехе, и о том, как я пришла к ним. Она меня нежно, по матерински обняла, долго держала у себя на груди и плакала. Она не сказала мне ни в этот раз, ни позднее, почему она расплакалась.
После беседы Никитина повела меня к своей сестре, учительнице, а они жили вместе в одной квартире. Сестра стала учить меня грамматике русского языка. Я умела очень бойко и с выражением читать, но совсем не знала грамматических правил.
Так я продолжала жить в этом интернате, не устанавливая ни с кем из жильцов дружбы и не открываясь, что я нахожусь под надзором полиции.
Работа у меня проходила успешно. Я была очень нужна швейной мастерской, как опытная швея и закройщица. Мне поручали выполнять ответственные заказы. И сейчас, вспоминая тот период, хочется рассказать, как особо приятный эпизод из моей жизни, свою двухнедельную работу по заданию З. А. Головановой в костюмерной Нижегородского театра при артистке Халютиной[24]. Она приехала на гастроли в Нижний Новогород вместе с Н. И. Качаловым и другими артистами из труппы Московского Художественного театра.
Софья Васильевна Халютина (слева) в роли Тильтиля из «Синей птицы» Метерлинка. 1908 г.
Моё общение с артисткой Халютиной не ограничивалось лишь одним обслуживанием её костюмерной. Репетируя свои роли, она поручала мне читать реплики, предшествующие её выступлению. Я с особым «артистическим» рвением старалась быть ей полезной.
Прошло больше полутора лет как я перешла на жительство в интернат на Покровке. Полиция меня не беспокоила, да и товарищи по революционной работе не давали мне больших дел. Сама же я жила происходившими тогда в Нижнем Новгороде событиями. А события в Нижнем Новгороде нарастали. Как известно, в апреле 1901 года снова был арестован в Нижнем Новгороде А. М. Горький. Ему было предъявлено обвинение в связях с социал-демократами.
В результате протестов А. М. Горький был освобождён из-под ареста и без суда и следствия выслан из Нижнего Новгорода в город Арзамас Нижегородской губернии[25]. В связи же с обострившейся болезнью А. М. Горькому разрешили выехать в Крым для лечения.
В день отъезда писателя, то есть 7 ноября 1901 года революционная студенческая молодёжь и рабочие устроили демонстрацию протеста против произвола самодержавия. Демонстрация закончилась торжественной декларацией студентов: «...падёт произвол, и восстанет народ, могучий свободный и сильный».
В том же 1901 году появилось новое произведение А. М. Горького «Песнь о буревестнике», которое заключало в себе и страстный призыв к революции.
В 1902 году в Сормове развернулись революционные события. Они, как известно, были положены А. М. Горьким в основу повести «Мать».
А. М. Горький позднее писал, что замысел повести возник в 1902 году. «Мысль написать книгу о рабочих» — вспоминал А. М. Горький, — «явилась у меня ещё в Нижнем, после Сормовской демонстрации. В то же время начал собирать материал и делать разные заметки»[26].
Царские чиновники и жандармерия Нижнего Новгорода ещё больше стали преследовать рабочих революционеров. Проходили массовые аресты, высылки и суды.
В феврале 1903 года была арестована и я в своём общежитии. Вскоре после ареста меня с группой других революционеров, в том числе и Е. И. Шамурова с семьёй, без следствия и без вызова меня на суд выслали по этапу в Вологду[27]. Провожать меня на вокзал пришли сёстры Никитины, З. А. Голованова и Иваницкая — близкая к И. П. Ладыжникову и А. М. Горькому. Она отправила этим же поездом для меня в Вологду, в адрес своей сестры, корзинку с книгами и я считала что это посылка от самого А. М. Горького.
Через день после приезда в Вологду меня взяли из тюрьмы на поруки к себе сестра Иваницкая и первое время я у неё жила, но недолго. Через неё познакомилась с учительницей с целью повышения моей грамотности.
Вскоре я перешла жить в одной квартире с семьёй Е. И. Шамуровой. Я шила для ссыльных, а она кухарничала.
В то время в Вологду были сосланы А. В. Луначарский[28] с женой, Карпинский[29], врач А. Богданов[30] с женой Анной Ивановной, юрист Жданов[31], польская писательница Тучевская, журналисты братья Стечкины — Владимир, Вячеслав, Павел, всегда жизнерадостный врач Ченыкаев[32] из Саратова, какой-то писатель, фамилии не помню, но в памяти сохранилось такое его четверостишие:
...что мне делать с кошками,
не уходят прочь
Под самыми окошками
мяукают всю ночь[33]
А. В. Луначарский печатался в местной газете под псевдонимом «Анютин». В Вологде колония ссыльных была большой[34]. Было решено создать для ссыльных домашнюю столовую. Организацию столовой и работу в ней поручили нам с Е. И. Шамуровой. Ссыльный юрист Жданов вручил мне деньги на расходы по организации столовой и мы с Евдокией Ивановной с большим энтузиазмом отдались этой работе.
Я продолжала одновременно шить для ссыльных и была постоянным чтецом книг на сходках и товарищеских встречах. Приходилось читать и такую литературу, где встречались проценты и большие цифры. Помню, как Павел Николаевич Стечкин зачитывал вместо меня проценты и большие десятичные дроби, так как читала я очень хорошо, а в процентах и в больших числах разбиралась плохо.
Дом А. А. Богданова в поселке Кувшиново под Вологдой, где проживал и Луначарский. 1967.
Какая-то группа ссыльных проводила сходки, собрания и политические беседы в квартире лесничего Фомина. У него было 9 человек детей от 3-х месяцев до 11-ти лет. Сам лесничий почти постоянно был в отлучке. Я помогала его жене обшивать ребят, по уборке квартиры, по уходу за скотом и была постоянным участником всех встреч ссыльных.
В Вологде мы жили очень дружно. Всегда и во всём помогали друг другу. В больших политических спорах среди ссыльных я особенно не разбиралась и не могла участвовать, а была занята главным образом бытовыми делами колонии ссыльных.
Я быстро сдружилась со многими ссыльными и меня, как постоянного чтеца и работника столовой знали многие. Мне было тяжело расставаться с Вологдой, когда мне заменили Вологодскую ссылку на ссылку в более северный район, в город Вельск. Особенно тяжело расставалась с Е. И. Шамуровой. Добиралась до города Вельска на лошадях и ехала больше недели.
Здесь нас, ссыльных, было было всего 18 человек. Память сохранила фамилию молодого гитариста Доброволенко. Мы все работали в переплётно-картонажной артели ссыльных. Здесь, в Вельске, застала нас амнистия в связи с рождением в 1904 году царского наследника. Я была освобождена от дальнейшего отбывания ссылки. Из Вельска возвратилась в Нижний Новгород. Через некоторое время случайно встретилась на плашкоуте моста с отцом и перешла к нему жить. Прожила с отцом всего две недели, не могла дольше выдержать издевательств мачехи и пьяного отца, а отец окончательно спился. Меня устроили временно жить к народоволке Борейше[35]. К этому времени я узнала, что мой брат Вениамин, ранее сбежавший из Вологодской ссылки, находится в городе Баку. Комитет помог мне деньгами и я на пароходе через Астрахань уехала в том же 1904 году к брату в Баку. О моём выезде из Нижнего Новгорода в Баку брату сообщили письмом и он, так же, как и я, с нетерпением ждал нашей встречи. В Баку брат работал токарем и наладчиком машин на заводе по обслуживанию нефтяных промыслов. Под какой фамилией он там жил, не знаю. Слышала, что после бегства из ссылки он имел документы на фамилию Курочкина и поэтому я на пароходе из Астрахани в Баку, в целях предосторожности, называла себя при знакомствах с пассажирами Курочкиной.