Почему я спросил только про спуск? Не поинтересовался, где же начинается подъем от водопада? Ведь никаких признаков тропы, ведущей от него вверх, не было!
Еще раз иду на Аибгу коровьей тропой, ночую в Полуторных балаганах. Группа оказалась ворчливая, и участвовать в поисках новой тропы не пожелал никто. В исследовательском азарте принимаю непозволительное решение, противоречащее мною же созданным кодексам: решаю спуститься по неведомой тропе в одиночку. Договариваюсь с пастухами, идущими в Поляну, что они проводят группу назад, в поселок, и уже на Первом пике расстаюсь с подопечными.
Один в горах... Острое чувство огромного и к тому же запретного удовольствия. Красная Поляна видна внизу – улочка к улочке, такая доступная и манящая, что, кажется, сбеги – и за полчаса будешь там. Но иду гребнем, удерживаясь от прямого спуска по осыпи, прикрытой луговыми травами: вспоминаю, что проводники советовали мне идти сначала «па хребта». Лишь с седловины между Первым пиком и Краснополянским отрогом вправо ныряет тропка, ведущая в Первый цирк. Вот она пробралась по еле видным карнизикам крутого склона и зигзагами вывела на травянистое дно огромного амфитеатра.
Цирк... Какой это уединенный, обособленный мир. Легкой пирамидой встал надо мною Первый пик. На его вершине я только что прощался со спутниками. Слева вздымаются отвесные стены Краснополянского отрога, справа скалистый Эстонский отрог. А между ними – подобное арене – днище цирка, балконом повисшее над неведомыми кручами и изрезанное оврагами на мысовидные фестоны. В овраги устремляются ручьи из недотаявших снежников.
Тропка резво бежит вниз по пышным лугам среди водосборов и лилий. На более низкой пологой площадке замечаю среди трав инородное пятно: так выглядят места около прежних пастушеских кошей, лишенные естественной растительности и заросшие сорняками. Вот и развалины балагана.
|
|
Утесы обоих отрогов сходятся книзу, замыкая ущелье. На их крутых гребнях черные зубчатые силуэты пихт, а между гребнями в дымке влажного солнечного воздуха высится далекий, но огромный призрачно льдистый Чугуш!
Здесь и зимой и весной неистовствуют лавины, поэтому лог или безлесен, или занят криволесьем. Спускаюсь к самому руслу. Признаки тропы как-то сразу пропали среди ровных гравийных участков. Прохожу полсотни, сотню метров – удобства кончаются. Где же тропа? Проявляю непростительное легкомыслие. Пять минут назад я стоял на тропе. Значит, нужно было вернуться, любой ценой нащупать продолжение дороги, хотя бы она повела на подъем. Я же двинулся руслом, то есть совершил ошибку, типичную для самых неопытных туристов.
Утесы слева и справа сближаются, они неминуемо пересекут полосами стойких пород дно долины, и поток заиграет на них водопадами. Что за гипноз этот спуск? Вместо того чтобы вернуться на сто-двести метров, лезу вперед, скользя по все более крутому руслу, и, только когда оно уходит из-под ног, обрываясь водопадными ступенями, задумываюсь. Неужели тропа была тупиковая и пробита коровами только до границы леса? Тогда придется подниматься обратно на гребень! Или она идет рядом, но выше, по кручам левого берега? Беру левее, попадаю в непролазное криволесье, подтягиваюсь и спускаюсь на руках – тропы нет как нет. Решаю спускаться параллельно ручью, не снижаясь к его предательски скользкому ступенчатому руслу.
|
|
Ломлюсь через гнутые буки и рододендрон, разгибаю упрямящиеся кривые стволы. Такой спуск тяжелее подъема. Лишь там, где кусты пригнуты вниз по скату, двигаться чуть легче. Я скольжу по стволам и ветвям, съезжаю по ним то сидя, то верхом. Трещат брюки, на рубашке появляются дыры. Думал ли я, что повторю злоключения краснолицего?
Как странно, что та же природа, те же кусты и пихтарник, запахи, краски, когда ты один, приобретают новые оттенки, и восприятие всего этого обостряется. Отчего это? То ли потому, что не с кем делиться своими впечатлениями? Или потому что, как ни храбрись, а не уйдешь от сосущего чувства тревоги: ведь стоит подвернуть или вывихнуть ногу – и ты становишься беспомощным – поползи-ка отсюда на четвереньках!
Заросли такие густые, что, наверно, никакой зверь здесь не пройдет. Однако на первой же прогалине вижу кучу медвежьего помета, совсем еще теплого. Миша посторонился, услыхав треск моих шагов? В такой ситуации я предпочел бы отложить столь долгожданное свидание.
Сколько раз я с успехом применял в своих лекциях ловкую формулу Клеопатры Васильевны об исходе встреч со зверем:
«Турист убегает в одну сторону, медведь в другую».
Повторение этой остроты вызывало оживление самой безучастной аудитории. Но мне приходила на память и другая формула, принадлежащая знаменитому полярнику Амундсену, касавшаяся, правда, белых медведей:
«Я хорошо знаю, что полярный медведь человека не трогает, но я никогда не бываю уверен, знает ли это медведь».
|
|
Воевать с криволесьем в одиночку еще изнурительнее, чем когда идешь в компании. Сучья пружинят, бьют. При спутниках выругаешься, так хоть сосед посочувствует. А тут некому и пожаловаться на неудачу. Споткнулся, ушиб коленку – и возникает такое беспомощное чувство обиды...
Лезу по гнутым ветвям, спускаюсь на руках, держась за сучья и отыскивая ногами опору внизу, – еще метр, еще два метра... Вот снова повис, шарю ногами – пусто, нет ничего. Взглянул вниз и похолодел, только судорожнее вцепился в ветви. Отвес! С силой подтягиваюсь обратно. Внизу обрыв метров в двадцать. Сквозь кусты видно, что как раз по этому скальному перепаду низвергается пенистыми каскадами ручей. Я уже порядочно изнурен и даже деморализован. Выйду ли? Вдруг заночую, будут искать...
Добираюсь вдоль края отвеса до прорезающей его расщелины, так называемого кулуара, направленного вниз по склону. Изысканное театральное слово мало подходит для этой дикой трущобы, но так принято у альпинистов. Спускаюсь по кулуару, цепляясь подчас за травинки: бывает психологически важно ухватиться и за соломинку, чтобы сохранить равновесие.
Впереди просвет, совсем рядом ревет ручей. Сбегаю по крутой лощине и ошалело оглядываюсь: справа сверху рушится во всем великолепии мой старый знакомый, милый Аибгинский водопад! Ведь это все равно что дома, пусть впереди еще обход древолома и добрых шестьсот метров спуска, но это уже тропа – знакомая, своя, родная!
Как он хорош, а сегодня особенно хорош, мой добрый друг, водопад!
И все же стою, озадаченный. Я промерил собственными ногами весь левый берег долины и не нашел тропы. Куда она могла скрыться? Вдруг осеняет догадка. Не перешла ли эта тропа на правый берег ручья, после того как несколько десятков метров она бежала прямо по его каменистому руслу? Было очень просто не заметить, как она юркнула в траву, вот я и продолжал шагать руслом, пока не вышел к отвесам. Но где же эта тропа выводит к водопаду?
Обшариваю правый берег от самого водопадного уступа. Спускаюсь вдоль ручья метров на пятьдесят – и вот долгожданная примета! На огромном стволе большая зарубка – именно отсюда, гораздо ниже водопада, вверх по правому (по течению) склону ведет старинная торная тропа, меченная зарубками и росписями эстонцев на стволах. Как я рисковал, а она шла рядом, по соседнему склону... Неладный же я следопыт!
Пусть сегодня я не пройду по этой тропе (я слишком измучен), но теперь я знаю, что подъем на Аибгу через водопад во много раз красочнее и разнообразнее подъема по скотоводческой тропе через Греческий мостик. Только так, только в этом направлении и надо водить экскурсии в кольцевой маршрут по Аибге!
ЛЮЛЬКА
Час крупным шагом по тропе, и я у Мзымты. Эх, если бы прямо вброд и на турбазу! Но июльская река мощна, а я уже достаточно измотан, без спутников рисковать с переправой не дело.
Вспоминаю, что ниже по Мзымте против поселка натянут металлический трос, по которому с берега на берег ездит корзиночка для перевозки пассажиров – ее называют люлькой. Мне еще не приходилось пользоваться этой переправой.
Вот и трос. Высокие столбы-стояки, на которые намотан железный канат дюймового сечения. Радость сменяется разочарованием: люлька оказывается на противоположном берегу, а там ни души. Неужели идти в обход? И вдруг озорная мысль. У меня совсем новый рюкзак, из грубого, пожалуй, даже слишком тяжелого и прочного брезента, с широкими лямками из толстых ремней. Не заменит ли он мне люльку?
Пробую ремни, разглядываю толстые нитки, которыми кожа пришита к брезенту, и решаюсь. Расстегиваю пряжки, перекидываю оба ремня через трос и вновь застегиваю. «Люлька» готова. Подтягиваюсь к тросу на руках и просовываю ноги между лямками. Вот я и «в седле». Ремни так прилегают к металлу под грузом тела, что двигаться оказывается вовсе не просто: приходится подтягиваться на одной руке, а другой поочередно передвигать ослабевающие лямки.
За один прием отвоевываешь всего каких-нибудь десять сантиметров. А ширина Мзымты не меньше полусотни метров. Выдержу ли? Ведь я уже изнурен трудным спуском.
Вишу верхом на брезентовом мешке и дециметр за дециметром продвигаюсь вперед. Ладони горят – так больно впиваются в них плетения троса.
Прибрежные нестрашные участки русла кончились. В полутора метрах подо мною беснуется порожистая Мзымта, горбы камней заставляют воду пенисто кипеть. Теперь нельзя допускать и мысли о падении в эту стремнину.
Хорошо в настоящей люльке: она на своем ролике пролетает почти до половины реки, как бы под уклон по провисающему тросу, и лишь вторую половину пути приходится «выбирать» ее на подъем. А на рюкзаке до середины с разгона не докатишься. Трос провис с первых же метров, и нужно все время преодолевать подъем.
Сколько я уже прополз? Пятнадцать? Восемнадцать метров? Уже кончаются силы, а я даже не на середине реки.
Отдыхаю, покачиваюсь. С независимым видом разглядываю воду: дугообразные водоскаты, веера, головокружительная, манящая струя стрежня...
Надо двигаться дальше. Подтягиваюсь на левой руке, правой передвигаю ослабевающие лямки. Смещаю одну... Сейчас вторая. Но где же она? Как? Где вторая лямка, второй ремень? Значит, я вишу на одном, последнем ремне!
Холодею от ужаса, впиваюсь обеими руками в трос. Что же произошло? Дрожа от напряжения, повисаю на одной руке, а другой вылавливаю висящую, как плеть, лямку.
Ощупываю ее конец и понимаю все, что случилось. Когда я оценивал прочность рюкзака, я не осмотрел места скрепления пряжек с ремнями. А они-то и подвели. Не швы, не ремни, а сами металлические скобы, которыми кожа сочленена с металлом. Скобы, рассчитанные на двухпудовый вес рюкзака, оказались слишком слабыми, чтобы выдержать груз четырехпудового тела. И именно скобы начали разгибаться. Одна разогнулась скорее, с нее-то и соскочила ременная петля. А вторая? Лихорадочно ощупываю вторую и с ужасом обнаруживаю, что она тоже подалась. Значит, и на оставшуюся лямку никакой надежды. Подо мною бешеная вода, теперь она кажется еще более пенистой, злой и зеленой. Впереди больше половины жгучего режущего троса – я не вынесу этой казни, этой пронзительной боли в ладонях, этого перенапряжения мышц! Скорее назад, к более близкому берегу – на одних руках, не доверяя оставшейся лямке, лишь изредка чуть приседая на рюкзак, чтобы дать секундную передышку немеющим мышцам.
Мучительно долгое приближение к суше. Как жжет ладони! Вот уже метра три до берега... Что-то со струнным треском рвется – разогнулась скоба второй лямки, – и я, пожалуй даже с облегчением, падаю на бок в прибрежную, уже не страшную, говорливо журчащую воду. Добегаю до берега по воде (здесь по колено) и, обессиленный, валюсь. Меня бьет дрожь от перенесенного волнения. Но что это с руками? Обе согнуты в локтях и точно скованы столбняком. Судорога. От боли хочется кричать. Пытаюсь разогнуть локти – они не поддаются. Лишь постепенно, преодолевая боль, отвоевываю у судорог сантиметр за сантиметром. Наконец руки снова становятся моими. Могу выжать брюки и злополучный, чуть не погубивший меня рюкзак. Как же я не подумал об этих каверзных скобах?
С ненавистью гляжу на трос и неприступную люльку. Сейчас мне не мила и любимая Мзымта и даже веселая тропка, по которой приходится идти три километра до Греческого мостик, а потом еще три с лишним обратно по противоположному берегу.
На базе меня ждут уже начавшие волноваться туристы. Они никак не ожидали, что я явлюсь настолько позже их. Удивлены, что я такой мокрый и измученный.
Сплю эту ночь тяжело, все тело болит, на руках выступили кровяные мозоли. Трижды мерещится кошмар: то вишу в кустах над отвесом, то на тросе над порогами Мзымты.
К ПСЕАШХО
Теперь дело было за Псеашхо. Этот хребет замыкал собою третью сторону краснополянского амфитеатра. Обычный туристский маршрут туда вел не к вершинам, а к так называемому Холодному лагерю – пустому сарайчику, где туристы укрывались от ледяных ветров и ненастья. После ночлега в этом лагере, в тридцати километрах от Поляны, – путь на ледник.
Группа сложилась пестрая. Солидный профессор, литературовед Тимофей Иванович, мечтательный бухгалтер Петр Петрович и пара голубков-молодоженов, для которых было все равно куда идти, они не глядели ни на пихты, ни на ледники – им хватало друг друга. Вьюки сопровождал рабочий Михаил Челаков – краснополянский грек.
Путь вел через Сланцы. От рудничного поселка взяли круто в гору. Навьюченная лошадь безукоризненно выбирала самые длинные и пологие зигзаги – так ей легче сохранять равновесие.
Главный Кавказский хребет со стороны Красной Поляны
Разнообразие в долгий подъем внесли лишь два родничка – путь к одному из них в сторону от тропы заботливо показывала дощечка с надписью. Буковый лес, казавшийся торжественным парком, сменился могучим пихтарником, который одевал склоны хребта Псекохо вплоть до самого гребня.
Впрочем, слово «гребень» мало подходило пологому водоразделу хребта, на который мы наконец выбрались.
На высотах в полтора километра нас встретили мягко округлые покатости, тропа пошла совсем горизонтально, позволила отдышаться.
Миновали субальпийскую поляну – зеленый круг из высоких трав, окаймленный строгим пихтовым лесом.
На кроки нанес надпись «Пихтовая поляна».
Как ни полог был водораздел, а все же чувствовалось, что и слева и справа скаты, и за лесом скрыт огромный простор – как всегда, это приподнимало настроение.
Но тут же встречалось и такое, что утомляло и раздражало.
Отдельные повышения плоского гребня тропа, чтобы избежать лишних подъемов, огибала по косогору, подрезая обрывчиками склон. Из этих обрывчиков сочились неистощимые слезы – грунтовая вода расквашивала почву в жидкую грязь. Какою же сыростью напоен этот лес, если даже у самого водораздела почва насыщена влагой, как губка!
Недаром на тонкость этой тропы жаловался еще Торнау. Видно, и в его времена тут приходилось так же хвататься за стволы и ветки, чтобы не угодить в хлюпающее месиво. Но нам-то хорошо – в крайнем случае мы просто лезем на стенку, в обход слякотных участков. А каково лошади? Ведь вся тропа – чередование скользких порожков и поперечных выбоин – следов конских копыт. В каждой выбоине лужа или чавкающая грязь по колено. Лошадь с мучительным напряжением вытаскивает из нее ноги.
Пологий путь кончился, и даже крутой подъем криволесьем порадовал: стало по крайней мере сухо. Поднялись метров на триста, и лес стал редеть. Все более обширные секторы далекого горизонта стали открываться, не заслоняемые деревьями. Наконец, последние кусты под нами – и мы на дивном, кажется, всеобъемлющем кругозоре.
Глубоко, в почти двадцатикилометровой дали голубеет дно долины Мзымты с белыми точками домиков Поляны. А что творится правее Чугуша? Первозданный хаос, черные, грубо иззубренные хребты, страшные кручи. Думается, в этом грозном лабиринте и не разберешься. На переднем плане привольные и спокойные луговые склоны горы Перевальной – они хорошо видны и из Красной Поляны. Но можно ли было предположить, что совсем рядом с ними скрываются такие умопомрачительные трущобы?
Нелепой, некрасивой выглядела отсюда Аибга – скоплением тупых шишек. А как вытянулся Аибгинский хребет к востоку! Как манила к себе ставшая ближе верхняя часть долины Мзымты с великолепной, над всем царящей пирамидой Агепсты! Мой будущий путь к Кардывачу...
Тропа забирает левее по скальной выемке в крутом склоне лугового хребта. Наверное, зимой здесь не пройдешь. Недаром Торнау писал:
«Эта тесная и опасная дорога служит для медовеевцев лучшею защитой с северной стороны...»
Все выше, выше. Судя по высотомеру, уже две... две тысячи сто... Вот и перевал. Две тысячи сто пятьдесят метров! Как же так? Ведь отметка перевала Псеашхо на карте всего 2010 метров. Конечно, нужно внести в отсчеты высотомера поправку на разность давлений – за время нашего пути произошли общие изменения погоды. Но неужели разница так значительна?
Перевал разочаровывает. За ним не открывается никакой ошеломляющей панорамы. Спускаемся на широкое луговое плато. Торнау называл его равниной, огороженной со всех сторон остроконечными скалами. Действительно, гребни гор, окружающих плато, круты и скалисты.
Вокруг пестреют луга. Сколько здесь бархатно-лиловых и ярко-желтых анютиных глазок! Крупные, как на клумбах. А ими здесь усыпаны целые гектары.
По плато струится ручей. Читаем жестяную дощечку на столбике, поставленном заповедником: «р. Бзерпи». Какое ласковое название. Но что же это? Ведь речка Бзерпи относится к бассейну Мзымты, к южной покатости Главного хребта. Значит, преодоленный нами перевал был не на Главном хребте, а на передовом его выступе. И, следовательно, это не перевал Псеашхо! {* Теперь этот Бзерпинский карниз с перевальчиками называют Медвежьими воротами }.
Идем по широкой долине. Тропу пересекают десятки ручейков, к каждому хочется наклониться и прильнуть. Вот текущие в Бзерпи. А чуть дальше, за совсем неприметным водоразделом, текут уже не навстречу нам, а по пути с нами. Значит, именно тут, на совсем плоском месте, мы миновали перевал Псеашхо? Недаром еще зоркий Торнау писал:
«Эта равнина, неприметно склоняясь с одной стороны на северо-восток, с другой на юго-запад, образовывала перелом местности» (курсив Ю. Е.).
Вправо открывается узкая крутосклонная долина, уводящая глубоко вниз. В нее устремляются и все ручейки. В ее вырезе на минуту одна за другой появляются из-за отрогов гордые пирамиды Псеашхо – наконец-то можно понять, где мы находимся по отношению к ним. Долина тесная, неприветливая. Далеко в глубине она сворачивает вправо. Спрашиваю проводника, что это за речкам? Отвечает – Пслух.
Пслух? Но ведь Пслух тоже приток Мзымты! Что же это за наваждение такое? Выходит, мы не прошли перевала? Да, теперь мы идем навстречу левым истокам Пслуха.
Мы уже устали, да еще угнетало сознание, что перевал Псеашхо все еще где-то впереди. Понуро шагая, мы даже не заметили, как все в той же ровной долине появились ручьи, направляющиеся на север, опять по пути с нами. А это означало, что мы все-таки миновали заветную точку.
Да, перевал оказался действительно незаурядным. Здесь не было гребня, который преграждал бы наш путь, а шла единая поперек всего водораздела пологая и широкая долина (конечно, «долина» здесь все же точнее, чем «равнина»). И перевальная точка лежала тут совсем не на гребне, а на еле видной выпуклости дна этой плоской долины. Ручьи по ней растекались в противоположные стороны. Перевал не седловинного, а долинного типа! Понятно, что с него не открылось никаких далей.
Левее тропы у подножия крутого склона стыло мрачное темно-зеленое озеро. Торнау насчитал здесь даже несколько «бездонных» озер. Горное озеро! Казалось бы, рвануться к нему, заглянуть бы в его строгую глубь. Нет, усталость брала свое, проводник торопил – уже близился вечер, – и мы уныло шагали, подчиняясь пологой тропе, по монотонному коридору долины Уруштена среди корявых стволов клена и совсем северных поэтичных березок.
Впоследствии мне пришлось провести в этой долине десятки чудесных дней, среди которых были всякие – и солнечные и грозовые. Очарованный ее зеленью и цветами, ее целительным воздухом, я не раз с улыбкой вспоминал, какой неуютной, непривлекательной показалась она мне при первом знакомстве.
Тропа берет правее. В Уруштен впадает крупный приток, мы поворачиваем в его широкую долину и невольно вздрагиваем. Уже не легкой пирамидой, а вздыбившейся громадой черных скал встает перед нами в верховьях этой долины страшный Псеашхо – с него пахнуло леденящим ветром. Сверху отвесы обрезаны почти ровной линией горизонтального гребня – гора и отсюда напоминала трапецию, только более широкую, чем со стороны Красной Поляны. Под верхними отвесами разметались белые полосы снега. В некоторых, наиболее крутых местах в снегу виднелись трещины, голубеющие в изломе. Это ледник, первый в краспополянском районе ледник, который я вижу вблизи {* Лишь позже нам удалось выяснить, что белое пятно на левой трапеции Псеашхо, видное прямо из Красной Поляны, это тоже ледник – Пслухский }. Из его нижнего конца и вытекает серой струйкой правый приток Уруштена. Питаемый ледником, этот приток гораздо многоводнее, чем сам Уруштен, сочащийся из пустопорожней перевальной долины.
Переходим приток по кладке. На земле лежит – очевидно, сваленный лавинами – столбик с надписью «р. Холодная». Лошадь неохотно преодолевает вброд ее ледяные и бурные воды. Несколько десятков метров подъема и мы у пустующей избушки, выстроенной на плече отрога, который спускается к устью реки. Это и есть лагерь Холодный.
НОЧЬ В ХОЛОДНОМ ЛАГЕРЕ
Радуемся остановке. Развьючиваем лошадь и надеваем на себя привезенные во вьюке теплые вещи. В лагере пусто и неуютно. Правда, на лавочке лежат спички, соль, пакетик с сухарями и пучок сухих щепок – растопки – хороший пример туристской взаимопомощи на случай, если люди придут в дождь и останутся без продуктов. Но даже это не умилило. В лагере не было хотя бы примитивных нар, очаг, занимающий углубление в центре пола, топился по черному, стены исписаны бездарными надписями. Ощущаю приступ ворчливой пассивности и желание быть на кого-то в претензии.
Размагнитилась вся компания. Нахохлились новобрачные – сели и ждут, что будет дальше. Уткнул голову в колени совсем замученный пожилой профессор. Бухгалтер увлекся чтением настенных изречений – этого занятия хватило бы на два часа. Не сознавая, что поступаю совсем неладно, я тоже уселся на скамейку, где лежали спички, и застыл в блаженном оцепенении. Тридцать километров горного пути в день – не пустяк.
Ночлеги на Аибге? Но там приходишь в обитаемые балаганы, к горящему очагу, ночуешь на нарах, на мягких кошмах, ни о чем не заботишься... А тут? Тут ничего нет!
Челаков развьючил лошадь и с недоумением сказал:
– Что же вы сели? Я же не успею один и дров натаскать и воды принести. А постели делать не будете?
Глядим на проводника с не меньшим недоумением. Зачем дрова? Зачем вода? Какие еще постели?
Великая лень души и тела охватила нас.
Но нет, мы не лентяи, мы герои, готовые съесть свой сухой паек всухомятку, не разжигая очага и ничего не варя; готовые спать прямо на голых холодных досках лагерного пола. Мы же туристы, нам все нипочем, мы все вытерпим, перенесем, вот мы какие!..
Обескураженный Челаков уходит. Я вспоминаю все же о своих обязанностях, лезу в мешок с едой и начинаю делить сухой паек. Но продуктов, пригодных для закуски без варки, совсем немного: банка консервов, хлеб да грудинка. Остальное – крупы, кусок свежего мяса, немного овощей – требовало кулинарии. Разрезал хлеб и грудинку, роздал сахар... Угрюмо поели, оставив порцию и проводнику. Он явился с охапкой хвороста для костра и снова исчез, на этот раз с чайником в руках, недружелюбно взглянув на всю компанию.
Мы уже доедали, давясь, свои сухие бутерброды с пересоленной грудинкой, когда Челаков притащил воды, раздул маленький костерок и укрепил чайник над огнем на двух рогульках и палке. Дым от очага заставил закашляться и прослезиться, но каким теплом повеяло от огня в этом неуютном холодном сарае! И разве не упоителен сейчас будет глоток горячего чая? Только тут мелькнула смутившая мысль: а обязан ли проводник нас обслуживать подобным образом? Разве он меньше устал, чем мы?
Встал и вышел на улицу. Сумерки быстро сгущались. Потускневший и мрачный, дышащий холодом, высился всем фронтом своих обрывов Псеашхо. А ведь когда мы подходили, на нем только начинали светиться закатные краски. Значит... Значит, просидев в сарае, мы непростительно прозевали весь закат на Псеашхо, может быть, то главное, ради чего сюда вообще стоило идти! Да что же это такое! Можно ли так раскисать и опускаться? Ведь я же обязан задавать тон. Не мудрено, что так распаялась и вся «армия».
Вхожу в сарай. У проводника уже закипает полный чайник. Он щедро заваривает его чуть ли не полупачкой чая и угощает нас всех. Кружки жгутся. Хлеб уже съеден, а только теперь приходит настоящая радость ужина.
Профессор произносит роковую фразу:
– Знаете что? Вряд ли мы завтра пойдем на этот ледник. У меня хватит сил только на то, чтобы вернуться. Предлагаю поэтому не растягивать продукты на три дня, давайте еще хлеба и грудинки.
Коллеги поддерживают. Была не была, роздано по второй порции хлеба и закуски. С горячим чаем это кажется волшебным яством.
Челаков снова исчез. Через пятнадцать минут он явился с охапкой травы и мягких веток и предложил нам постелить свои одеяла на эти «матрасы». Может быть, он и прав, так заботясь о комфорте?
Перед сном выхожу еще раз на воздух. Жгучий холод. Мы словно на дне черной бездны. Вокруг темные, почти невидимые скаты хребтов, небо усыпано пронзительно яркими звездами, а впереди, в верховьях Холодной, встает освещенный скрытой от нас луной Псеашхо с едва белеющим разметавшимся призраком ледника.
Какое огромное, никогда прежде не испытанное чувство торжественной чистоты и величия природы! Неужели ежедневно и еженощно царствует здесь эта победительная красота, никому не видная, не вызывающая ничьих восторгов!
Залезаю на ночь в свой мешок, сшитый из байкового одеяла. Лагерь оправдывает свое название – он действительно холодный. Челаков, по-моему, вообще не спит – он всю ночь поддерживает огонь в очаге и поочередно греет то спину, то бок, то грудь и руки. Беспокойная и мучительно длинная ночь вздохов, кряхтенья... Забываюсь, вероятно, уже на рассвете.
Утром Тимофей Иванович, встав раньше всех, вместе с Челаковым варит нам вкусную кашу, поджаривает мясо и кипятит чай. Горячий завтрак возвращает силы и бодрость. Неужели группа все-таки не захочет идти на ледник?
Профессор непреклонен, новобрачные тоже, бухгалтер колеблется. И когда я решаю отпустить туристов вместе с Челаковым обратно, Петр Петрович соглашается идти со мной на разведку к леднику.
Проводник вьючит лошадь, нам оставляют наши одеяльца и остатки хлеба, грудинки и сахара. Мы идем на ледник!
СКАЛЬНЫЙ ЗАМОК
От кладки через Холодную идем лугами левого берега вверх по ее широкой долине, вступая в новый, неведомый мир. Как хорошо, что нас только двое. Может быть, сегодня нам покажутся наконец и заповедные звери, о которых я уже столько рассказывал туристам, хотя сам еще не встречал ни единого...
Проводник предупреждал: не подниматься к нижнему краю ледника – он часто рождает обвалы. Выполняем это напутствие и от развалин старого коша берем направо по тропке в лесок.
На противоположном скате долины реки Холодной показалось нечто диковинное. Из середины зеленого лугового склона горы вырывался мощный поток. Он клокочущей белой диагональю пересекал склон и тут же, через несколько десятков метров, впадал в Холодную. Я еще не знал тогда, что перед нами исток целой реки. Да, это настоящая река, вырвавшаяся из пещер и туннелей, которые прорыты подземными водами в толщах мрамора. Во Франции такие выходы подземных рек называют воклюзами.
Назовем свой воклюз Мраморным водопадом.
Тропка вильнула и неожиданно вывела нас из мелколесья на большую поляну, заваленную огромными камнями. Каменная поляна. По ней весело скачет ручей – левый приток Холодной. А прямо над поляной с стороны Псеашхо громоздится невидный до этого отрог – грозный, диковинной архитектуры замок с тремя крутостенными башнями. Центральная выше, боковые пониже. Скальный Замок!
Куда же идти? Вправо вверх, по притоку Холодной? Но ведь он течет откуда-то сбоку, совсем не из виденного нами ледника. Перейдя ручей, пробираемся косогором под Замком левее.
Троп больше нет. Приходится подтягиваться на руках, цепляясь за кусты рододендронов. Кустарник преодолен, и перед нами высятся похожие на железнодорожные, сложенные из остроугольного щебня насыпи. Взбираемся на одну из них и обнаруживаем, что нижний конец ледника лежит под нами, а насыпь, на которой мы стоим, сопровождает боковой край льда непрерывным валом. Вспоминаю из школьной географии, что подобные насыпи называются моренами.
Проходим по морене до места, где легко спуститься прямо на лед. Впереди крутая часть ледника с лабиринтом синеющих трещин. Мария Павловна Преображенская называла растрескавшиеся участки ледопадами. Она же предостерегала: по ледникам без альпинистского снаряжения не ходить!
Поэтому к ледопаду приближаться не рискуем. Лучше подняться вдоль края ледника, как можно выше в обход Скального Замка.
Идем. Лед сменяется питающими его полями слежавшегося зернистого снега – это фирн. Дышится легко и свободно: кажется, сейчас нам доступны любые вершины.
Мы поднялись уже высоко. Всего на полкилометра возвышаются над нами отвесы главных вершин Псеашхо. И вдруг оказывается, что Замок оставшийся справа, отделен от стены пиков большой седловиной, на которую, словно всадник в седле, посажен ледник. Башня Скального Замка – лишь передняя лука этого седла.