Одну «ногу» ледник спускает по эту сторону Замка, к центральному истоку Холодной. Другую «ногу» – второй язык того же ледника – мы до сих пор не могли видеть, потому что она переброшена по ту сторону Замка. Видимо, из второго языка и течет пенистый ручей Каменной поляны. Как соблазнительно спуститься по этому языку, чтобы выйти на Каменную поляну вкруговую! Но приходится сдерживаться: мало ли на какие кручи можно нарваться при спуске по неизвестному леднику! Лучше в следующий раз разведать подъем сюда от Каменной поляны вверх по ручью. А сейчас – как же не попытаться пролезть прямо по гребешку к шпилям Замка?
Гребень острый, скалистый. То, что издали выглядело небольшими зубчиками, оказывается утесами метров по пять-десять высотой – не через каждый из них перелезешь. А кое-где и не пройти по лезвию; садимся на гребень верхом и передвигаемся вдоль по нему, отталкиваясь руками. Где хребет шире, на нем такие же, как на Ачишхо, нагромождения остаточных глыб – руины былого гребня.
Высотомер показывает 2800 метров. Наконец мы на вершине Скального Замка, того грандиозного «сооружения», которое так недавно подавляло нас своим величием. Это было там, внизу, на Каменной поляне. А отсюда и ее огромные каменюки кажутся игрушечными кубиками.
Значит, есть довольно простые пути и на такие пики, которые поначалу могут показаться неприступными! Мы обошли Замок с тыла и оказались на пике без особого труда и риска. Неплохой урок выбора пути к вершинам!
Осторожно спускаемся вдоль края ледника, но, пытаясь сократить путь, легкомысленно заходим на широкую щебневую осыпь. Вдруг и ниже и выше нас камни приходят в движение. Мы попадаем под град разбуженного нами же камнепада. Перебегаем оставшуюся часть коварного щебневого плаща и, лишь встав на твердый грунт, с тревогой наблюдаем, как мимо нас еще минут десять проносятся грохочущие камни.
Вдруг Петр Петрович отрывисто говорит:
– Смотрите! Туры!
Где туры? Мне давно пора замечать их первому, самому. Шарю глазами по снегам, по черным скалам – все кажется необитаемым.
– Петр Петрович, ну где же?!
– Да вон же, на леднике! Пониже той скалы. Вон черненькие прыгают. Вроде как точечки.
Черненькие точечки! А я думал увидеть крупных бурых козлов, где-нибудь здесь, рядом. Всматриваюсь и наконец вижу: вон они, силуэтики, перебегающие по снегу к скалам.
Мои первые дикие звери в заповеднике! Не расшевели мы этой подвижной осыпи, они бы и не объявились. А теперь туры, вспугнутые нами, сами оказались на осыпи, и едва держащийся щебень с грохотом сыплется из-под их копытец.
Как же зорко надо вглядываться в эти склоны!
Сейчас туры видны маленькими желтоватыми личинками на темно-сером фоне скал. Скольких зверей я, наверное, не замечал на таких же расстояниях?
Живые туры – лучшая награда за все трудности вчерашнего маршрута и холодную полубессонную ночь.
Что стоит после этого померзнуть еще одну ночь в лагере, что нам еще тридцать километров обратного пути по грязи, под дождем, без кругозоров! Можно вытерпеть и впятеро больше в расплату за виденное, за вершину Замка, за долгожданную встречу с турами!
АИБГИАДА
Шумное напряженное лето. Турбаза перегружена. Выручают ставшие теперь массовыми походы групп в горы без проводников. Спокойно посылаю людей и на Ачишхо, и на Аибгу, и даже на Псеашхо. Уже десятки групп проходили эти маршруты благополучно. Их подробные рассказы позволяли давать следующим партиям туристов еще более исчерпывающие инструкции. Теперь ежедневно в горах ночует то двадцать, то тридцать человек – значит, освобождаются резервные койки, куда можно приткнуть хоть на одну ночь туристов, «приваливающих» сверх плана.
Но однажды наступает такой день «пик», когда вся база – дачи, балконы и палатки – оказывается занятой, а Энгелю утром звонят из Сочи и сообщают о скором прибытии еще четырех автобусов со сверхплановыми туристами.
Владимир Александрович в смущении. Когда сверх нормы прибывали один-два туриста, он уступал свою комнату, сам спал в кресле в конторе. Но куда девать восемьдесят человек? Зовет меня, спрашивает:
– Скажи, сколько у нас сегодня ночует в горах?
– Сегодня мало, Владимир Александрович. Всего двенадцать человек.
– Ай-ай-ай, как же нам быть? Тогда вот что. Уговори на сегодня пойти на Аибгу с ночлегом человек этак семьдесят. А? Иначе некуда разместить пополнение. Вербуй народ, а я распоряжусь насчет продуктов.
Я не скрываю сомнений. Такую большую группу надо вести руководителю. Ее нельзя пустить по чертежику! Кроме того, уже поздно, мы не вышли с утра...
Туристы огорошены предложением, ломающим ранее намеченные планы. Сулим золотые горы: закат на вершине, солнечный блик в море, все прелести водопадов и лилий, вид на Абхазию, теплые одеяла, вкусный ужин... Нам настолько верят, что группа набирается быстро. Запись, как только достигнута нужная цифра – семьдесят, прекращаем.
Фемистокл вьючит двух лошадей, одну теплыми вещами, другую продуктами, и выходит по скотопрогонной тропе через Греческий мостик. А мы решаем подниматься «романтической» тропой через водопад, чтобы проводить закат с вершины и спуститься прямо к Полуторным балаганам. Там Фемистокл подготовит ночлег.
Семьдесят человек в сборе – это целая толпа. На одного руководителя даже не при альпинистском, а при горно-лесном маршруте – это слишком много. Я еще не знал, что это недопустимо много. Народ растягивается по дороге, экскурсовод перестает ощущать группу, особенно отстающих, напрягает голос: внимание большой толпы сильнее рассеивается, легче возникают группировки, становящиеся «в оппозицию» к гиду.
Однако обстоятельства заставили меня вести именно такую армию. Подбадриваю спутников как могу. Расчетливо задаю темп, чтобы сразу не утомить их. Лезем в обход завала. Отдыхаем у струй Аибгинского водопада.
Расписываю мощь лавин. На пути вдоль верхних водопадов рассказываю, как висел над этими отвесами при поисках тропы. Когда же нас обступает замкнутый таинственный мир цирка, а платья и прически девушек украшаются раструбами субальпийских лилий, кажется, уже не может быть оснований для плохого настроения. Погода безукоризненная, облака едва коснулись вершин.
Стоп! По цепи передают, что среди отстающих не все ладно – ссорятся какие-то супруги. Нашли место и время для семейных сцен! Прошу передать в конец колонны, что приглашаю означенную пару занять место рядом с собою. Чета подчиняется, и вскоре ко мне подходят круглолицый самодовольный брюнет но имени Адам – его почему-то все называют Адамчик – и его спутница – она тоже носит ласкательное имя – Эммочка. Это миловидная блондинка, довольно хрупкого сложения, с капризной мордочкой.
Пытаюсь шутками исправить их настроение, но они раздражены и не поддаются. Видимо, там, в конце колонны, уже действовала «противоэкскурсоводческая» оппозиция.
Вместе с этой парой с конца в голову колонны перемещаются еще три молодых человека: остролицый подвижный Ашот, спортивного вида Иосиф и добродушный белобрысый Ваня. Вся эта тройка, как вскоре выясняется, оказывает внимание Эммочке, а та, капризничая, отыгрывается на муженьке: «Мне трет ногу, забей гвоздь». «Достань цветок». «Ты опять не забил гвоздь». «Ты забил не тот гвоздь». И так далее без конца.
Мы уже выходим на гребень. Сейчас должна открыться панорама Абхазии. Но даже головокружительного карнизика, на котором ей к лицу было бы попищать, Эммочка не заметила, занятая упреками мужу.
– Дай мне платок. Куда ты его вечно прячешь?
– Постыдись давать мне такую грязь. Я давала тебе чистый платок.
...Теперь и панорама Абхазии будет с этим гарниром!
Вышли на гребень. Общее «ах»! Люди захлебываются открывшимися просторами. Средство столь сильно действующее, что «выключается» даже Эммочка. Нам с гребня хорошо видно, как змейкой поднимается растянувшаяся колонна. Пересчитываю людей – все налицо, никто не отстал. Дождемся всех на вершине.
Дальние панорамы с Первого пика – надо ли их описывать? И повторяются они в своей грандиозности, и вечно новы и неповторимы – то чеканно ясные, то в уборе из белых облаков, то в хмурых грозовых тучах. А сейчас все решал закат, закат при ясном небе.
Солнце, если смотреть с Аибги, садится прямо в море, а до горизонта с такой высоты около полутораста километров. Водная гладь встает далекой голубой стеной, и кажется, что высота этой стены тоже превышает два километра – как и высота вершины, с которой мы смотрим. И во всю высь вздыбившейся глади моря бежит, горит, ликует исполинский блик – сверкающая река солнечной дорожки. Она кажется выпуклой, словно заходит за горизонт, и создается впечатление, что мы воочию видим сферичность Земли. Картина приобретает поистине космическое величие.
Солнце все ближе к горизонту. Дорожка из огненно-оранжевой превращается в пурпуровую, дробится на куски. На пунцовый диск все легче смотреть.
Вот он коснулся своего багряного отблеска в море и на несколько мгновений превратился в фантастическую вазу на широкой подставке. Миг – и ваза пропадает: диск начал прятаться за горизонт и теперь подрезан снизу. Все замолкают, словно присутствуют при великом таинстве.
Светило тонет неправдоподобно быстро. Вот оно превратилось в пылающий абажур, а потом – в скромную тюбетейку, в малый ломтик-скобочку...
– Смотрите зорче, не мелькнет ли зеленый луч!
Последняя долька солнца скрывается, поглощенная морем. Зеленый луч не мелькнул, не удостоились. Исчезает солнечная полоса с моря. Поминутно меркнут и меняются краски на вершинах более высоких гор. Вот-вот скроются последние зайчики розовых бликов со снегов Псеашхо.
Стоять бы и стоять на вершине, однако тревожно задувает холодный вечерний ветер. Солнце на юге падает под горизонт круто, поэтому смеркается гораздо быстрее, чем на севере. Надо спешить к ночлегу – к крову, к воде, к топливу. Спуск займет всего полчаса, к темноте успеем. Собрав на пике всю группу, стремляюсь вниз по крутосклонному лугу без тропы, выбирая ступенчатые, менее скалистые участки. Советую держать интервал шагов в десять, чтобы не угощать идущих впереди случайно сорвавшимися камнями. Беру правее, ведь слева склон пересечен несколькими ярусами скалистых уступов.
Спустившись метров на сто получаю по цепи донесение, что двое – конечно, Адамчик и Эммочка – не могут ступить и шага с вершины, что Эммочка в истерике, а с Адамчиком плохо.
– Кто-нибудь с ними остался?
– Нет, все ее кавалеры впереди.
Как быть? Предстоит пройти еще четыреста метров лугового спуска. Мимо большой вьючной тропы люди не проскочат, но все-таки неприятно, что к месту ночлега группа будет подходить вразброд. Однако раздумывать некогда. Если на вершине остались люди, надо прежде всего помочь им. Вдруг кому-нибудь из них действительно плохо? И как это я позабыл в самом начале спуска поставить этих Адама и Еву в голову колонны под свой надзор. Как ни устал, поворачиваю назад. Торопясь, а значит, и нарушая все нормы дыхания, набираю высоту, руками подтягиваюсь за траву. Подбодрил нескольких встреченных отстающих, советовал не брать левее. Задыхаюсь, пульс бешеный.
Вот и вершина. Уже смерклось. Перед самым пиком сидят, обнявшись, двое, мерзнущие от холодного вечернего ветра. Рыдающая Эммочка конвульсивно бьется в объятиях растерянного мужа. Увидав меня, мгновенно успокаивается и злорадно говорит: – А, вот и вы! Вот и полюбуйтесь на свои горы. Вот – не может шагу ступить.
– Кто, Адам?
– Ну да, но и я тоже не могу. Мы оба не можем. Голова кружится, мы свалимся в эту вашу Абхазию. Ой, что же нам делать!
Решительно говорю:
– Ну, хватит рыданий. Давайте ваши руки, и я вас сведу. Никуда вы не упадете!
Тьма сгущается. Пробую вести их раздельно. Беру за руку Эммочку, даже немножко цыкаю на нее. Слушается и с дрожью все-таки проходит десяток метров. Сажаю ее, возвращаюсь за Адамчиком и с ужасом вижу, что у мужа настоящий психоз. Ярко выраженная боязнь пространства, страх высоты. Он, как и когда-то Петюнин в походе с профессором Пузановым, не замечая этой боязни, шел вверх, но дрожит при одном взгляде вниз. Тащу его за руку, заставляю опереться на мою руку, обнимаю за талию, того гляди взвалю на себя, как куль, уговариваю, словно ребенка, пытаюсь отвлечь разговором – ни в какую.
Что делать? Остаться с ними? Но там, глядя на ночь, сползают по склону без троп без малого семьдесят человек, усталые, уже раздраженные случившимся.
Стаскиваю с себя лыжную куртку и приказываю Эмме ее надеть. Обиженно подчиняется. Решаю оставить их вдвоем на вершине, спуститься к группе, организовать ужин, а затем, хотя бы среди ночи, вернуться сюда с фуфайками, одеялами и продуктами.
Оттаскиваю обоих на менее крутое место, усаживаю и говорю, что отправляюсь за помощью.
– Вас, Эмма, назначаю старшей, Адам должен подчиняться. Приказываю обоим никуда с этого места не двигаться ни в одиночку, ни вдвоем.
– Ни в коем случае не вздумайте спускаться в темноте к ночлегу – разобьетесь, погибнете. Часа через три принесем вам еду и теплые вещи.
Решительный тон действует, а обязанности «старшей» вынуждают Эмму прекратить причитания. В их положении так мало можно предпринять, что я не особенно беспокоюсь – вряд ли Эмма в чем-нибудь злоупотребит своей «властью».
Со словами «до скорого свидания» оставляю супругов одних на ночной вершине Аибги. Кажется, никогда еще я не «сыпался», не «рушился» с такой быстротой вниз по луговому склону. В темноте даже менее страшно, чем днем, – не так ощутима крутизна, не видны и грозящие мелкие неприятности. Несколько раз съезжаю по пятьдесят метров сидя, хватаясь руками за траву, иногда нарочно, но иногда и непроизвольно. Вскоре обгоняю еще продолжающих спускаться отставших туристов – они судорожно цепляются друг за друга, за стебли, уже изрядно деморализованы – ведь темно, страшно... Хорошо, что застряли немногие.
Вот и тропа. Балаганы легко опознаются по лаю собак. Сколько псам беспокойства! С гор в полной тьме продолжают спускаться все новые «волны» туристов.
Подхожу к балагану, сталкиваюсь с группой возмущенных и недоумевающих людей: никакого ночлега нет, лошадей нет, все прошли дальше. Куда? Ко Вторым балаганам!
Час от часу не легче! Что за фантазия пришла в голову неладному Фемистоклу? Ведь ясно же было сказано, где нас ждать!
Кто мог подумать, что он перепутает номера балаганов? А туда еще два километра – полчаса пути даже днем.
Народ возмущен и угнетен. Говорят, что многие уже пошли по тропе. Подбираю отставших. Освещаю карманным электрофонариком тропу, ослепляю разъяренных псов, которые не выносят прожекторного луча и смущенно ретируются.
Прошли с полкилометра и слышим, что слева доносятся еще какие-то крики, ауканье. Неужели и там застряли туристы? Ведь левее по спуску много скал! Вот голоса явно над нами. Откликаемся, зовем к себе. Сверху слышны проклятия горам, туризму, экскурсоводам и всем на свете.
Оставляю спутников на тропе («Никуда без меня не двигайтесь») и лезу по траве наверх. Ага, здесь лощинка с ручьем. Ну, конечно, попали в тальвег и теперь спотыкаются о камни. За руку по одному вывожу туристов из лощины на склон. Почему взяли левее? Увидели, что спустившиеся первыми идут по тропе налево, ну и сами полезли влево косогором. Вышли над скалами, падали, обцарапались.
С одного из поворотов мы и сами прямо с тропы видим огонь. Костер горит на опушке, правее тропы. Оттуда нам что-то кричат. Во Вторых балаганах истошно заливаются собаки. Впереди неожиданно возникает человек – это Иосиф, он вышел навстречу, чтобы сопровождать отставших с тропы к лагерю.
– А много ли еще людей наверху?
– Человек пять, их ведет Ашот вместе с пастухами. Действительно, вскоре слышна армянская речь (этим летом на Вторых балаганах стояли пастухи одного из армянских колхозов Черноморья), ик нам присоединяется последняя пятерка заблудившихся. Тут же и трое юношей – колхозные пастухи, которые помогли Ашоту и отставшим.
– Как же это вы взяли так влево?
– А чего? Увидели костер и пошли.
Пастухи говорят, что свели людей с самых крутых скал над Вторыми балаганами в полной темноте.
Подходим к лагерю. Пылает большой костер, на нем закипает котел с будущей кашей. В группе нашлись и костровые и кашевары. Ваня вскрывает ножом мясные консервы. В свете костра появляются два хлопца, принесшие воду.
– А что же Фемистокл?
– Поди уговори этого тюфяка! Ничего делать не хочет, говорит, свое сделал. На Полуторных балаганах он с кем-то в ссоре, а на Вторых у него друзья, вот он сюда и пропорол.
Сообщаю товарищам об обстановке на вершине. Решаем идти туда через час.
Ваня рассказывает, какую картину он застал на облюбованном Фемистоклом месте. Сидело уже человек тридцать туристов – злые, усталые. Чем больше группа, тем сильнее и иждивенческие настроения. Ведь придет три-пять человек – и ясно, что один – по воду, другой – за костер. Здесь – никто. Одни претензии: а почему ничего не приготовлено?
Ваня с Иосифом молодцы. Пристыдили нескольких дюжих дядей, отправили их по дрова, сами распалили костер, при его свете распаковали мешки с одеялами, фуфайками и продуктами, раздали теплые вещи. Достали котлы, отправили парней за водой. Потом Иосиф и Ашот ушли встречать отставших.
До сих пор часть туристов в скандальном настроении – заявляют, что не сомкнут глаз всю ночь! Сами не сомкнут – значит и другим не дадут. При помощи двух-трех фраз выявляю пяток возмутителей спокойствия. Беру из костра одну из пылающих коряг, прошу Ваню захватить с собою часть топлива и отхожу с этим хозяйством метров за пятьдесят, за большую пихту. Там разжигаю новый костер, после чего приглашаю туда самых больших ворчунов. Они подчиняются, что и требовалось. Пусть точат и портят настроение только друг другу. Остальные сразу облегченно вздохнули.
Роздана по мискам каша, разлито по кружкам кофе со сгущенным молоком. Народ с аппетитом ужинает. Относим пищу и в «изолятор» к скептикам.
Обращаюсь к обитателям главного лагеря с речью:
– Товарищи! Вы сейчас крепко заснете – вы заслужили хороший отдых, а мы уже завтра попросим у вас прощения за неприятности и неудобства, в которых мы, сотрудники турбазы, конечно, виноваты. Но сейчас не до этого. Наверху остались люди. Им нужна помощь. Они мерзнут на ледяном ветру на вершине без теплого платья и без еды. Надо им принести и то и другое. Мне одному трудно будет, ведь завтра надо спустить больного (товарищи, там не каприз, человек действительно болен). Поэтому приглашаю с собою трех мужчин – кто вызовется добровольно?
Из группы решительно вышли трое – конечно, Иосиф, Ашот и Иван. Что ж, с этими не страшно полезть куда и когда угодно.
Надо оставить кого-то дежурным.
Дежурные... Ага, вон, сидящие в «изоляторе». Они же обещали не спать всю ночь. Подхожу к ним. Двое из них уже закутались в одеяла и благополучно всхрапывают. Не надолго хватило пороха! Но самые махровые ворчуны упрямо бодрствуют. Вот они-то мне и нужны.
– Друзья! Мы вчетвером уходим на вершину, на помощь больному. Группе в шестьдесят с лишним человек нужно обеспечить спокойный отдых. А утром организовать завтрак из остатков продуктов. Назначаю вас троих дежурными – пользуюсь вашим обещанием не спать. Присмотрите за порядком, с восходом солнца организуйте подъем.
В сущности это был тот же прием, что и на вершине с Эммой. Главные заводилы беспорядка оказывались начальством при этом в самый безвредный период, когда все спят. Для них это было и формой переключения нервной энергии и льстило самолюбию – вон что им доверили! А по существу, и что самое важное, предотвращало с их стороны дальнейшее смакование бед. Дежурные вступили в свои права.
Пусть все эти сцены – и приготовление ужина, и кормление, и укладывание спать – стоили Адаму и Эмме лишнего часа холода и голода на вершине, зато мы покидали бивак уверенные, что с группой ничего неслучится.
НА ВЕРШИНУ НОЧЬЮ
Вышли тропой к Полуторным балаганам. Сначала мигали фонариком, а потом оказалось, что глаза притерпелись к кромешной тьме, а ноги сами почти безошибочно чувствуют тропу. Всего раза три сбились на двух километрах пути к балаганам. На нас свитеры, за спиной одеяла, свои и наших вершинных отшельников. У Иосифа термос с горячим кофе, миска с кашей, хлеб.
Все выше по огромной черной горе, по высокой траве, по круче, где и днем-то не всюду пройдешь. Ответственность, что ли, прибавляет уверенности? Идем ночью на вершину Аибги – еще полдня назад я счел бы такое предприятие безумием!
Коровья тропка давно кончилась. Подтягиваемся на руках, держась за траву, иногда напарываемся на колючки. Не выйти бы мимо вершины к северным обрывам гребня – кто ведает, как они выглядят в такой тьме?
Вот трава становится мягче – в ней меньше колючек и чемерицы. Чистота субальпийского луга – признак близости вершины. Да и поднимаемся мы уже больше часа. Пробую аукнуться:
– А-дам-чик!
А друзья втроем:
– Эм-моч-ка!
Отклика нет. А ну-ка вчетвером, еще раз:
– Эм-моч-ка!
Сверху из кромешной тьмы доносится жиденький мужской голос:
– Мы здесь.
Еще пятнадцать минут подъема.
Ищу несчастных лучем фонарика. Вот они – так и сидят под самой вершиной, прижавшись друг к другу, нахохлившись, как птицы.
– Добрая ночь, вот и мы.
Адам, заикаясь от озноба, произносит:
– Вот уж м-мы н-не д-д-думали, н-не в-верили, что в-в-вы п-п-придете.
– Иосиф, давайте им скорее горячий кофе.
Они уже надели фуфайки и запеленались в свои одеяла.
Больные, освещаемые лучом фонарика, живо уплетают ужин и, вдохновленные нашим ночным подъемом, изъявляют готовность чуть ли не сейчас же спускаться. Э, нет, не пойдет. В такой тьме я не рискнул бы низвергаться с этих скатов и в одиночку, а не то что с Адамчиком на буксире.
Надо попытаться вздремнуть до рассвета. Но где? Круча такая, что, заснув, можно сорваться. Может быть, на самом пике ровнее?
Буквально несколько шагов, и мы на вершине. Но высунулись лишь на одно мгновение, настолько силен и порывист оказался там ледяной северный ветер. И все же сознание, что мы хоть миг постояли ночью на самом пике, что больше ощутили, чем увидели, черные бездны отвесов под ногами, – это сознание стало теперь навсегда нашим достоянием.
– Ну, а сейчас спокойной ночи!
Укладываемся прямо на склоне, соорудив из камней и грунта опоры подошвам. Впрочем, на круче в тридцать градусов никакая опора не держит, ползешь вместе с ней вниз. Но мы так устали, что ухитряемся вздремывать и в этом подвешенном состоянии. До рассвета часа три полусна – съезжаем, подтягиваемся повыше, снова сползаем...
Не будем говорить и о том, как нам было «тепло» при ночном ветре без палаток на высоте в два с половиной километра.
Рассвет. Рассвет, видимый с большой горной вершины, с моей любимой Аибги.
Проснуться над еще дремлющей Абхазией, ловить блики солнца сначала на самых больших, а потом на все более низких горах, любоваться облаками, прикорнувшими на днищах долин, – великая награда за перенесенные трудности.
Веселым, нарочито спортивным голосом кричу:
– Подъем!
Все быстро вскакивают.
– Теперь марш завтракать к общему лагерю! Адам, советую вам зажмуриться и довериться нам. Ведь мы тут и ночью прошли. Значит, стыдно бояться при свете! Адамчика справа и слева берут под руки Ашот и Иван. Мы с Иосифом крепко держим под руки Эмму. Она было пикнула:
– Ой, как же я...
Резко отвечаю:
– Ничего, дойдете! Слушайтесь нас.
Наши руки оказались настолько устойчивой опорой, что Эммочка быстро освоила приемы травяного спуска. Она шла легко, местами даже прыгала – хотелось же ей продемонстрировать, что она может быть изящна, как серна.
Адамчик пытался напомнить о своем недомогании, но компаньоны служили ему такими отличными костылями, что скоро и он понял – спуск не угрожает особыми опасностями. Сначала Адам действительно зажмурился, но потом начал робко приоткрывать глаза и посматривать вниз.
От Полуторных балаганов супруги быстро, уже своим ходом дошли до лагеря. Здесь пылал костер, кипел кофе, варилась каша, народ просыпался, ежился от холода, бегал к ледяному ручью умываться. Настроение у большинства было отличное. Адамчик и Эммочка без капли смушения давали интервью о своем самочувствии на вершине и ощущали себя именинниками.
Позавтракали, погуляли по окрестным лугам и пошли на спуск. В голову колонны ставлю обоих горе-героев под надежным конвоем друзей. Адама даже на тропе страхуем при спуске – боязнь пространства и тут напоминает о себе.
В одном месте замечаю, что, увлекшись, сбился на незнакомую мне левую тропу – вероятно, заброшенный зигзаг. Спохватился сразу же. Резко останавливаюсь и говорю:
– Ой, простите, сбились.
Эммочка бледнеет и испуганно произносит:
– Что? Сбились? Ах, мне плохо!
Ее головка кокетливо ложится на плечо к конвоирующему Иосифу. Много я читывал о женских обмороках, но такой откровенной симуляции еще не видал. Подбегаю к ней и дергаю за руку:
– Ничего вам не плохо, вон тропа!
– А, что? Тропа? Ну хорошо.
...На турбазе Энгель благодарит туристов за помощь. Делюсь с ним своими переживаниями и решительно заявляю, что впредь таких экспериментов делать не буду. На одного экскурсовода должно быть не больше пятнадцати туристов. Да и проводник с вьюками должен быть надежнее и умнее.
Оставшиеся три дня своего пребывания на турбазе Адамчик и Эммочка провели в обстановке нарастающего интереса к их особам. Они не ходили больше ни в какие маршруты, красовались в ослепительных туалетах, давали интервью, фотографировались с вновь приехавшими. У них уже начала складываться какая-то собственная версия, новая трактовка событий и оценка в них своей роли и заслуг...
Через пять лет они мне встретились в Москве и трогательно рассказали, как они ночью «спускались с вершины в пропасть».
Здесь горы видят. Их глаза –
Озер немая бирюза.
К ОЗЕРАМ (1934 г.)
Заочная любовь
МЕТОДИСТ турбазы – а где я бываю?
Ачишхо, Аибга, Псеашхо, снова Ачишхо – и совсем потерянный счет Сланцам, Греческим мостикам и Охотничьим дворцам. Может быть, и я не чувствовал бы такой ограниченности этого круга маршрутов, если бы то и дело не консультировал все новые группы, уходившие – без меня! – на горные озера, на Кардывач и Рицу.
Не побывав на них сам, я все-таки посылал туда людей. Как это было возможно? Во-первых, я изучил все, что были, материалы об этом маршруте. Во-вторых, получал от туристов, уже совершивших путешествие, письма с подробными описаниями пути и рекомендациями: зайти к Энгельмановском нарзану, искать мост через Лашипсе справа в кустах, обойти вокруг Кардывача.
Вот и изучил весь маршрут заочно: знал километраж, темпы, в каких балаганах вкуснее мацони и добрее собаки. Было известно, что лошади с вьюком до Рицы не доходят, что, выйдя к Рице, не надо и пытаться пройти вдоль ее крутых берегов: следует вызвать лодку с метеостанции. Кричать бесполезно – домик от устья Лашипсе не виден и голоса не слышно. Надо разжигать костер. Метеоролог выезжает ловить форель, видит огонь и подъезжает за туристами. Знал я также, что путь от Рицы до Гагр нелегок и ведет через два больших перевала.
Начиняемые этими сведениями, группы шли и шли к манящим озерам, а я все оставался и оставался в Поляне.
В один прекрасный день на турбазе появилась необычная группа из шести немолодых и очень представительных мужчин. Прекрасно одетые, в выутюженных костюмах, отнюдь не приспособленных к трудным походам, при галстуках, в необычайных по тем временам роговых очках с прямоугольными стеклами. У каждого по два фотоаппарата, по большому биноклю, анероиды, эклиметры, буссоли – пять ремней вперекрест...
Перед нами была экспедиция института по проектированию курортов, учреждения, которое сокращенно именовалось не совсем обнадеживающе – Гипрокур. Цель экспедиции - ознакомиться с трассой для будущей туристской автомагистрали от Красной Поляны через Кардывач и Рицу на Гагры, запланировать оборудование этой трассы гостиницами, приютами...
...Экспедиция! Само это слово своей романтикой манило бы и безотносительно к целям. А тут такие вдохновляющие задачи! Украсить побережье, сделать доступными его горные кручи для сотен тысяч людей...
Как много увидят эти проектировщики! Будущее любимого края зависит теперь от их фантазии, знаний, вкуса...
С жаром и... ревностью консультирую их. При всей своей неопытности в туризме кажусь им бывалым скитальцем и нужным человеком. Они просят Энгеля отпустить меня с ними, но август – месяц пик, на базе тьма народу, и старик не может остаться на целую неделю один без методиста. Обещает освободить меня для похода на Рицу в сентябре.
В сентябре! А тем временем экспедиция состоится, остановит свой выбор неведомо на чем... С ними пойдет проводник Димитрий, а для возврата лошадей от Аватхары – Фемистокл.
Было тихое солнечное утро, когда гипрокуровцы с обреченными лицами, неуверенно, видимо впервые в жизни, воссели на коней, утратив при этом всякую представительность. Под звуки фортепьянного марша, несущиеся с веранды, караван тронулся в путь.
Промелькнула в очередных делах и малых походах неделя. Дни шли разные, в том числе и дождливые. Часто вспоминал, где-то сейчас мокнет, что-то делает экспедиция? Добиться толку от вернувшегося с лошадьми Фемистокла было трудно: «Шли и шли, ехали и ехали».