5) особняк в Париже;
Наконец, было обещано, что город Арбуа, где родился генерал Пишегрю, будет носить его имя и будет освобожден от всяких налогов в течение двадцати пяти лет.
Пишегрю наотрез отказался сдать Юненг.
– Я никогда не стану участвовать в заговоре, – сказал он. – Не хочу быть третьим изданием Лафайета и Дюмурье. [474] Мои средства и надежны и велики; их корни не только в моей армии, но и в Париже, в провинции и в моих коллегах‑генералах, которые разделяют мое мнение. Я ничего для себя не прошу. Когда добьюсь успеха, мне выделят мою долю: я не честолюбив. В этом отношении вы можете заранее быть спокойны. Но для того чтобы мои солдаты закричали «Да здравствует король!», каждому из них надо будет вложить в правую руку полный стакан, а в левую – экю в шесть ливров. [475] Я перейду через Рейн и вернусь во Францию под белым знаменем, пойду на Париж и свергну любое правительство, какое там будет, в пользу его величества Людовика Восемнадцатого. Однако мои солдаты должны получать свое жалованье каждый день, по крайней мере, вплоть до пятого дня после того, как армия вступит во Францию. Впрочем, они поверят мне на слово.
Переговоры прошли неудачно из‑за упрямства Конде, который хотел, чтобы Пишегрю провозгласил короля с другого берега Рейна и отдал ему город Юненг.
Хотя Бонапарт стал обладателем ценного документа, он отказался им воспользоваться: ему было нелегко обвинить в измене генерала с таким добрым именем, как Пишегрю, чей военный талант он высоко ценил; к тому же Пишегрю был его преподавателем в Бриенском училище. Но тем не менее он уже прикидывал, что мог бы сделать Пишегрю как член Совета старейшин.
В то утро, когда Бонапарт вел разведку в окрестностях Милана, ему принесли письмо от его брата Жозефа, извещавшего его о том, что Пишегрю был не только назначен членом Совета пятисот, но к тому же почти единогласно избран его председателем.
|
|
Итак, теперь у Пишегрю два козыря: новые гражданские полномочия и прежняя популярность среди солдат.
Вот почему Бонапарт немедленно принял решение послать к Ожеро гонца с сообщением, что он его ждет.
Кроме того, дуэль, свидетелем которой он стал, и повод к этой дуэли определенно повлияли на его выбор. А двое соперников даже не подозревали, что во многом благодаря их недавнему содействию Ожеро станет маршалом Франции, Мюрат – королем, а Бонапарт – императором.
И правда, ничего подобного бы не произошло, если бы 18 фрюктидора, как и 13 вандемьера, не уничтожило планы роялистов.
Глава 15
ОЖЕРО
На следующий день, когда Бонапарт диктовал Бурьенну письмо, один из его любимых адъютантов, Мармон, [476] который в это время из вежливости стал смотреть в окно, внезапно заявил, что видит в конце улицы развевающийся плюмаж Мюрата и довольно массивную фигуру Ожеро.
В ту пору, как уже было сказано, Мюрат был красивым молодым человеком лет двадцати трех‑двадцати четырех.
Поскольку его отец, трактирщик из местечка Ла‑Бастид, что близ Кагора, был одновременно начальником почты, Мюрат еще с детства привык к лошадям и стал превосходным наездником. Затем, не знаю, уж по какой прихоти отца, вероятно хотевшего, чтобы в семье был прелат, [477] его послали в семинарию, где, судя по письмам, что лежат перед нами, его даже не научили как следует правописанию.
|
|
К счастью или несчастью для Мюрата, Революция открыла двери семинарий; юный Иоахим выпорхнул оттуда и поступил в учрежденную конституцией гвардию Людовика XVI, где его пылкие суждения, дуэли и отвага выделяли его из рядов гвардейцев.
Отставленный от службы, как и Бонапарт, тем самым Обри, который в Совете пятисот продолжал вести жестокую борьбу с патриотами, он встретился с Бонапартом, подружился с ним, поспешил примкнуть к нему 13 вандемьера и последовал за ним в Италию в качестве адъютанта.
Ожеро, бывший учитель фехтования, который, как помнит читатель, вернулся в Страсбуре к прежнему ремеслу и давал уроки нашему юному другу Эжену де Богарне, был старше Мюрата на семнадцать лет; в настоящее время, когда мы снова с ним встретимся, он уже достиг сорокалетнего возраста. Пятнадцать лет он прозябал в низших чинах, а затем перешел из Рейнской в Пиренейскую армию, во главе которой стоял Дюгомье.
В этой армии он постепенно продвинулся по службе, получив сначала чин подполковника, затем – полковника и, наконец, бригадного генерала; в этом чине он столь блестяще разбил испанцев на берегах Флувии, что за эту победу его неожиданно произвели в дивизионные генералы.
Мы уже упоминали о мирном договоре с Испанией и давали ему оценку. Этот договор сделал если не нашим союзником, то, по крайней мере, нейтральным государем самого близкого родственника Людовика XVI, обезглавленного Конвентом незадолго до этого.
Когда был заключен мир, Ожеро перешел в Итальянскую армию под командованием Шерера и во многом способствовал победе в битве при Лоано.
|
|
Но вот появился Бонапарт, и началась его бессмертная кампания 1796 года.
Подобно всем старым генералам, Ожеро с сожалением и почти с презрением воспринял назначение двадцатипятилетнего юнца на пост командующего самой значительной французской армией; но, как только Ожеро выступил в поход под командованием юного генерала, как только внес свой вклад в захват ущелий Миллезимо, как только в результате маневра, предписанного молодым соратником, разбил австрийцев в Дего и взял с неведомой ему целью редуты Монтенотте, он понял всю силу гения, руководившего этой прекрасной операцией, которая отсекла пьемонтцев от войск императора и тем самым обеспечила успешный исход кампании.
После этого он отправился к Бонапарту, честно признался в своей первоначальной неприязни к нему и публично покаялся. Ожеро был честолюбив и прекрасно понимал, насколько вредит ему недостаток образования; он попросил Бонапарта уделить ему часть наград, которые тот собирался раздать своим ближайшим помощникам.
Молодому главнокомандующему было нетрудно это сделать, тем более что Ожеро, один из самых храбрых воинов Итальянской армии и в то же время один из самых деятельных ее генералов, на следующий же день после того, как Бонапарт пожал ему руку, взял с бою укрепленный лагерь Чева и проник в Альба и Казале. Наконец когда французы встретились с неприятелем в начале моста Лоди, ощетинившегося яростно стрелявшими пушками, Ожеро устремился на мост во главе своих гренадеров, захватил несколько тысяч пленных, сокрушил все войсковые части, преграждавшие ему путь, выручил Массена, попавшего в трудное положение, и овладел Кастильоне; этому городу предстояло в один прекрасный день получить благодаря ему титул герцогства.
Наконец настал прославленный день Аркольского сражения, которому было суждено увенчать самым блистательным образом поход, где Ожеро отличился своими подвигами. Здесь, как и в Лоди, нужно было захватить мост. Трижды он увлекал за собой солдат до середины моста, и трижды его солдаты отступали под градом картечи. Наконец, когда он увидел, что знаменосец убит, он схватил знамя и без раздумий, не беспокоясь о том, следуют за ним или нет, перешел через мост и оказался среди пушек и штыков неприятеля. Но на сей раз солдаты, обожавшие Ожеро, преодолели мост вслед за ним, пушки были взяты и повернуты в сторону противника.
Этот день стал одним из самых славных дней кампании; подвиг Ожеро был столь высоко оценен, что правительство наградило его тем знаменем, с помощью которого он увлек за собой солдат.
Подобно Бонапарту, он решил, что всем обязан Республике и только Республика может позволить ему осуществить в будущем честолюбивые помыслы, которые он по‑прежнему лелеял. Он знал, что при короле ему не удалось бы подняться выше чина сержанта. Сын каменщика и зеленщицы, начинавший как простой солдат и учитель фехтования, он стал дивизионным генералом и при первом же удобном случае мог бы благодаря своей храбрости стать главнокомандующим, как Бонапарт, превосходивший его талантом, как Гош, превосходивший его честностью, или как Моро, превосходивший его знаниями.
Недавно он проявил свою алчность, и это несколько уронило его в глазах безупречных республиканцев, которые посылали свои золотые эполеты Республике, чтобы она их расплавила, и в ожидании, когда появится серебро, носили эполеты из сукна.
Он позволил солдатам грабить взбунтовавшийся город Лаго в течение трех часов. Правда, он сам не принимал участия в мародерстве, но затем скупил у солдат захваченные ими дорогие вещи за бесценок. Он возил за собой фургон; его содержимое, по слухам, оценивалось в миллион, и вся армия знала о фургоне Ожеро.
В это утро Бонапарт, предупрежденный Мармоном, поджидал Ожеро.
Мюрат вошел первым и доложил о нем.
Поблагодарив его жестом, Бонапарт сделал знак ему и Мармону удалиться. Бурьенн тоже хотел уйти, но Бонапарт взмахнул рукой, приказывая ему остаться на месте. У него не было секретов от своего секретаря.
Вошел Ожеро. Бонапарт подал ему руку и жестом усадил.
Ожеро сел, поставив саблю между ног, повесил шляпу на ее эфес, положил руки на шляпу и спросил:
– Итак, генерал, в чем дело?
– Дело в том, – отвечал Бонапарт, – что я должен тебя похвалить за благоразумие твоего армейского корпуса. Вчера я оказался на месте дуэли, где один из твоих солдат дрался с солдатом из армии Моро из‑за того, что тот назвал его «господином».
– Ах, – произнес Ожеро, – беда в том, что мои удальцы не слушают доводов разума; это уже не первая дуэль по такому поводу. Поэтому сегодня утром, перед отъездом из Виченцы, я огласил приказ, который касается каждого солдата в моей дивизии. Тот, кто употребит слово «господин» в устной или письменной форме, будет разжалован; если же это рядовой, он будет признан непригодным для службы в республиканской армии.
– Таким образом, – сказал Бонапарт, пристально глядя на Ожеро, – ты не сомневаешься в том, что, приняв эту меру предосторожности, можешь спокойно покинуть свою дивизию на месяц‑другой, не так ли?
– Вот как! – воскликнул Ожеро. – Зачем же мне покидать дивизию?
– Ведь ты просил у меня разрешения съездить в Париж по личным делам.
– Отчасти и по твоим тоже, не так ли? – спросил Ожеро.
– Я думал, – довольно сухо заметил Бонапарт, – что ты не отделяешь своей судьбы от моей.
– Нет, нет, – живо отвечал Ожеро, – и тебе, должно быть, нравится, что я всегда буду скромно довольствоваться второй ролью.
– Разве в Итальянской армии у тебя не такая роль? – спросил Бонапарт.
– Да, конечно, но, чтобы получить ее, я немного постарался, и, возможно, обстоятельства не всегда будут складываться настолько благоприятно.
– Значит, ты понимаешь, – сказал Бонапарт, – что, когда ты окажешься бесполезным в Италии – другими словами, когда обстоятельства изменятся, я найду повод, чтобы ты приносил пользу во Франции.
– Ах, вот как! Послушай, значит, ты посылаешь меня на помощь Республике, не так ли?
– К несчастью, да, у Республики плохие защитники, но даже с такими защитниками она жива.
– Значит, Директория… – начал Ожеро.
– В ней царит раскол, – отвечал Бонапарт. – Карно и Бартелеми склоняются в пользу королевской власти, и на их стороне, надо признать, большинство в обоих Советах. Но Баррас, Ребель и Ларевельер‑Лепо твердо стоят за Республику и Конституцию Третьего года, и мы на их стороне.
– Я думал, – сказал Ожеро, – что они бросились в объятия Гоша.
– Да, но не следует их там оставлять; в его армии не должно быть рук длиннее наших, а наши руки должны протянуться через Альпы и в случае надобности снова устроить в Париже тринадцатое вандемьера.
– А почему ты сам туда не едешь? – спросил Ожеро.
– Потому что если бы я отправился туда, то для того, чтобы свергнуть Директорию, а не для того, чтобы поддержать ее, а также потому, что я еще недостаточно много сделал, чтобы играть роль Цезаря.
– И ты отправляешь меня туда, чтобы я сыграл роль твоего заместителя? Хорошо, мне большего не надо. Что я должен там сделать?
– Следует прикончить врагов Франции, не добитых тринадцатого вандемьера. До тех пор пока Баррас будет действовать в интересах Республики, помогай ему изо всех сил, со всей решимостью; если он начнет колебаться, сопротивляйся; если он станет предателем, возьми его за шиворот как последнего из граждан. Если ты не выдержишь, мне потребуется неделя, чтобы прибыть в Париж с двадцатью пятью тысячами солдат.
– Хорошо, – сказал Ожеро, – мы постараемся выдержать. Когда я должен ехать?
– Как только будет готово письмо, которое ты повезешь Баррасу.
Затем, обернувшись к Бурьенну, он сказал:
– Пиши.
Бурьенн держал перо и бумагу наготове. Бонапарт продиктовал ему следующее:
Гражданин член Директории!
Я посылаю к тебе Ожеро, мою правую руку. Для всех он приехал в Париж в отпуск, чтобы уладить личные дела. Для тебя он советник, который идет одним путем с нами. Он предоставит в твое распоряжение свою шпагу, и я уполномочил его сказать тебе, что в случае необходимости ты можешь взять из итальянской кассы один, два и даже три миллиона.
Деньги – нервы войны, особенно гражданской войны.
Я надеюсь услышать через неделю, что Советы очищены и клуба с улицы Клиши больше не существует.
Привет и братство.
Бонапарт.
P.S. Что это еще за рассказы о грабителях дилижансов и шуанах, которые слоняются по большим дорогам Юга под именем Соратников Иегу? Задержите четверых или пятерых этих негодяев и накажите их в назидание другим.
Б.
Бонапарт перечел, по своему обыкновению, письмо и поставил подпись новым пером, отчего его почерк не стал более разборчивым. Затем он запечатал письмо и вручил его гонцу.
– Прикажите выдать Ожеро двадцать пять тысяч франков из моей кассы, Бурьенн, – сказал он.
После этого он обернулся к Ожеро со словами:
– Когда у тебя кончатся деньги, гражданин генерал, ты попросишь их у меня.
Глава 16
ГРАЖДАНЕ ЧЛЕНЫДИРЕКТОРИИ
Гражданину генералу Бонапарту было пора обратить свой взор на граждан членов Директории: как уже было сказано, между пятью избранниками, заседавшими в Люксембургском дворце, произошел открытый разрыв.
Карно и Бартелеми полностью разошлись с Баррасом, Ребелем и Ларевельер‑Лепо.
В результате этого правительство не могло оставаться в прежнем составе; одни министры были ставленниками Барраса, Ларевельер‑Лепо и Ребеля, а другие – Бартелеми и Карно.
В правительстве было семь министров: полиции – Кошон, внутренних дел – Бенезеш, морского флота – Трюге, иностранных дел – Шарль Делакруа, финансов – Рамель, [478] юстиции – Мерлен и военный – Петье.
Кошон, Петье и Бенезеш запятнали себя, перейдя в стан роялистов. Трюге был высокомерен, необуздан и старался все делать по‑своему. Делакруа не справлялся со своими обязанностями. Только Рамель и Мерлен, по мнению большинства членов Директории, то есть Барраса, Ребеля и Ларевельера, должны были остаться на своих местах.
Оппозиция, со своей стороны, требовала сменить четырех министров: Мерлена, Рамеля, Трюге и Делакруа.
Баррас уступил ей Трюге и Делакруа, но убрал также еще троих, которые были членами Совета пятисот; их смещение должно было вызвать сильный переполох в обеих Палатах.
Это были, как мы уже сказали, Кошон, Петье и Бенезеш.
Мы надеемся, что читатель не забыл о салоне г‑жи де Сталь; как вы помните, именно будущий автор «Коринны» [479] делала политику, почти столь же влиятельную, как политика Люксембургского дворца и улицы Клиши.
Госпожа де Сталь, уже назначившая одного министра при монархии, горела желанием назначить другого при Директории.
Жизнь человека, которого она прочила на этот пост, изобиловала бурными событиями и всяческими любопытными перипетиями. Это был мужчина сорока трех лет, принадлежащий к одной из самых знатных семей Франции. Он был хромым от рождения, как Мефистофель, [480] на которого несколько походил лицом и характером; это сходство еще больше усилилось, когда он нашел своего Фауста. [481] Несмотря на то что он был старшим сыном в семье, из‑за увечья ему было предназначено служить Церкви, и он стал епископом Отёнским в возрасте тридцати пяти лет. Вскоре началась Революция. Наш епископ приветствовал все ее идеи, был избран в Учредительное собрание, добился там отмены церковных десятин, отслужил обедню на Марсовом поле во время праздника Федерации, благословил знамена Республики, принял новый закон о духовенстве и посвятил в сан епископов, присягнувших конституции, в результате чего папа Пий VI [482] отлучил его от церкви.
Людовик XVI послал его в качестве помощника нашего посла г‑на де Шовелена [483] в Лондон, где он в 1794 году получил предписание сен‑джемского кабинета выехать из страны и одновременно получил из Парижа известие о том, что Робеспьер вынес постановление об его аресте.
Эти две санкции принесли ему удачу: он был разорен, уехал в Америку и вновь разбогател, занимаясь торговлей. Он вернулся во Францию всего лишь три месяца назад.
Его звали Шарль Морис де Талейран‑Перигор. [484]
Госпожа де Сталь, чрезвычайно умная женщина, была очарована умом этого обаятельного человека; она заметила глубину, таившуюся под напускным легкомыслием своего нового друга. Она познакомила его со своим тогдашним чичисбеем [485] Бенжаменом Констаном, и тот свел его с Баррасом.
Баррас пришел в восторг от нашего прелата. После того как г‑жа де Сталь представила его Бенжамену Констану, а Бенжамен Констан – Баррасу, Баррас представил его Ларевельеру и Ребелю. Он покорил их так же, как покорял всех, и было решено, что его сделают министром иностранных дел вместо Бенезеша.
Пятеро членов Директории собрались на совещание, чтобы тайным голосованием избрать членов нового правительства, призванных сменить членов прежнего кабинета, которые должны были уйти в отставку. Карно и Бартелеми не подозревали о тайном сговоре трех своих коллег и полагали, что смогут им противостоять. Но они были разочарованы, когда увидели, что трое единодушно подали голоса за отставку тех, кто должен был уйти, за сохранение тех, кто должен был остаться, и за назначение тех, кто должен был войти в состав правительства.
Кошон, Петье и Бенезеш были смещены, а Мерлен и Рамель оставлены; г‑н де Талейран был назначен министром иностранных дел, Плевиль‑ле‑Пле – морским министром, Франсуа де Нёфшато – министром внутренних дел и Ленуар‑Ларош – министром полиции. [486]
Гош стал военным министром, хотя ему было только двадцать восемь лет, а для этого поста требовался человек не моложе тридцати. Именно это назначение вызвало тревогу у Бонапарта, находившегося в свой ставке в Милане.
Тайное совещание закончилось бурной ссорой между Баррасом и Карно.
Карно упрекал Барраса за его приверженность к роскоши и распутный образ жизни.
Баррас упрекал Карно за то, что он перешел на сторону роялистов.
От оскорблений оба перешли к грубейшим выпадам.
– Ты гнусный мерзавец, – обвинял Баррас Карно, – ты продал Республику и хочешь погубить тех, кто ее защищает! Подлец, разбойник! – продолжал он, вставая и грозя ему кулаком. – Нет ни одного гражданина, который был бы не вправе плюнуть тебе в лицо!
– Хорошо, – отвечал Карно, – не пройдет и дня, как я отвечу на ваш вызов.
Прошел еще один день, но Баррас так и не дождался секундантов Карно.
Происшествие осталось без последствий.
Назначение этих министров без консультаций с обоими Советами произвело сенсацию среди депутатов. Они тотчас же решили объединиться для борьбы.
Одно из главных преимуществ контрреволюций состоит в том, что они снабжают историков документами, которые иначе не были бы получены.
В самом деле, когда Бурбоны вернулись во Францию в 1814 году, все наперебой хотели доказать, что участвовали в заговоре или против Республики, или против Империи, то есть предавали родину.
Предстояло получить вознаграждение за предательство, и вот мы увидели, как постепенно становятся явными и подтверждаются все заговоры, которые низвергли Людовика XVI с трона и о которых при Республике и при Империи мы имели лишь смутное представление, ибо никогда не хватало доказательств.
Зато в 1814 году доказательств было уже достаточно.
Правой рукой каждый предъявлял свидетельство о своей измене, а левую протягивал за наградой.
Именно к этому времени, когда нравственность вызывала презрение и люди оговаривали себя, следует обратиться, чтобы публично поведать о распрях, в ходе которых преступников подчас считали жертвами, а поборников справедливости – угнетателями.
Впрочем, читатель, вероятно, заметил, что в сочинении, которое мы предлагаем его вниманию, автор выступает скорее как романический историк, а не как исторический романист. Мы полагаем, что уже достаточно часто обнаруживали фантазию, и теперь читатель позволит нам проявить точность, сохраняя при этом в нашем повествовании долю поэтического вымысла, делающего чтение более легким и захватывающим, чем чтение исторического труда, лишенного всякой художественности.
Поэтому мы прибегаем к одному из таких разоблачающих свидетельств контрреволюции, чтобы показать, какая угроза нависла над Директорией и каким неотложным был государственный переворот, решение о котором было принято.
Мы видели, что три члена Директории остановили выбор на Гоше, оставив в стороне Бонапарта, и этот шаг по отношению к человеку, усмирившему Вандею, встревожил главнокомандующего Итальянской армией.
К Гошу обратился Баррас.
Гош готовился к походу в Ирландию и решил выделить двадцать пять тысяч солдат из армии Самбры и Мёзы, чтобы направить их в Брест.
Во время передвижения по Франции эти двадцать пять тысяч человек могли остановиться неподалеку от Парижа и через день быть в распоряжении Директории.
Приближение этой армии толкнуло членов клуба Клиши на последнюю крайность. Конституция предусматривала создание национальной гвардии. Клуб Клиши, зная, что эта гвардия будет по составу той же, что и секции, решил ускорить ее организацию.
Пишегрю был назначен руководителем и докладчиком этого проекта.
Он составил свой доклад с искусством, вдохновленным его талантом в сочетании с ненавистью.
Пишегрю был глубоко обижен и на эмигрантов, не сумевших использовать его преданность делу монархии, и на республиканцев, наказавших его за эту бесполезную преданность. Он стал мечтать о перевороте, который он ради собственной выгоды устроил бы в одиночку. В это время его репутация еще по праву уравновешивала авторитет трех его выдающихся соперников: Бонапарта, Моро и Гоша.
Свергнув Директорию, Пишегрю стал бы диктатором и подготовил бы почву для возвращения Бурбонов, и у них, быть может, попросил бы только пенсию для отца и брата да дом с большой библиотекой для себя с Розой.
Читатель помнит, кто такая Роза. Это была его подруга; ей он послал зонтик, купленный им на свои сбережения во время службы в Рейнской армии; отвез ей этот подарок маленький Шарль.
Тот самый маленький Шарль, хорошо знавший Пишегрю, впоследствии сказал о нем: «Империя была бы слишком мала для его гения, поместье – слишком велико для его лени».
Было бы долго пересказывать план Пишегрю относительно национальной гвардии; но, если бы эта гвардия была сформирована, она была бы всецело в его власти и, предводительствуемая им, могла снова устроить 13 вандемьера, что в отсутствие Бонапарта могло привести к падению и гибели членов Директории.
Книга, опубликованная в 1821 году шевалье Деларю, [487] вводит нас в клуб улицы Клиши.
Дом, в котором проходили заседания клуба, принадлежал Жильберу Демольеру. [488]
Именно из этого дома исходили все планы контрреволюционеров, которые доказывают, что переворот 18 фрюктидора отнюдь не был обыкновенным превышением власти и жестоким капризом Директории.
Клуб Клиши был застигнут в расплох приближением войск и союзом Гоша с Баррасом.
Члены клуба немедленно собрались там, где обычно проходили их заседания. Все столпились вокруг Пишегрю и принялись спрашивать его, как он думает сопротивляться.
Захваченный врасплох, как Помпеи, [489] Пишегрю не мог предложить реального средства. Он уповал лишь на возмущение партий.
Затем они заговорили о планах Директории; по изменениям в составе правительства и передвижению войск было сделано заключение, что члены Директории готовят государственный переворот, чтобы распустить Законодательный корпус.
Были предложены самые крайние меры: приостановить деятельность Директории, возбудить против нее судебное дело и даже объявить ее вне закона.
Но не хватало сил, чтобы осуществить это решение: в их распоряжении были только тысяча двести гренадеров, составлявших гвардию Законодательного корпуса, и часть 21‑го драгунского полка во главе с полковником Мало; [490] наконец, отчаявшись, они предложили отправить в каждый из округов столицы взводы гренадер, чтобы сплотить вокруг них граждан, взявшихся во время вандемьера за оружие.
На сей раз члены Законодательного корпуса, в отличие от Конвента, поднимали Париж на борьбу с правительством.
Они много говорили, но так и не пришли к согласию, как это всегда случается с теми, кто слаб.
Пишегрю, к которому обратились за советом, заявил, что он, со своими незначительными средствами, не сможет выдержать никакого сражения.
Смятение достигло предела, когда принесли послание Директории, содержавшее сведения о передвижении войск.
В послании говорилось, что войска Гоша, направлявшиеся из Намюра в Брест, чтобы отплыть в Ирландию, должны были пройти поблизости от Парижа.
Тут раздались громкие заявления, что Конституция III года запрещает войскам приближаться к Парижу в радиусе двенадцати льё.
Посланец Директории показал жестом, что у него есть ответ на это возражение. Военный комиссар, пояснил он, вернее, пояснило послание, не знал об этой статье Конституции. Закон был нарушен исключительно по ошибке. К тому же войска, по утверждению Директории, получили приказ немедленно отступить.
Пришлось довольствоваться этим объяснением за неимением другого, но оно никого не удовлетворило, и волнение, которое охватило клуб Клиши и оба Совета, передалось всему Парижу, где каждый стал ждать не менее важных событий, чем те, что произошли 13 вандемьера.
Глава 17
МИГРЕНЬ МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕ СЕНТ‑АМУР
Каждый из членов Директории поселился в Люксембургском дворце, исходя скорее из своих привычек и вкусов, нежели в соответствии со своими потребностями.
Баррас, предприимчивый человек и любитель роскоши, возомнив себя важным вельможей или индийским набобом, занял целое крыло, где ныне располагается картинная галерея со своими пристройками.
Ребель и Ларевельер‑Лепо поделили между собой другое крыло.
Карно занял вместе с братом часть первого этажа, где оборудовал огромный кабинет для себя и своих карт.
Бартелеми, который был избран последним и враждебно встречен коллегами как представитель контрреволюции, вынужден был довольствоваться оставшимися апартаментами.
В тот вечер, когда состоялось бурное заседание в клубе Клиши, Баррас вернулся домой в довольно посредственном настроении. Он никого к себе не пригласил и рассчитывал провести вечер у мадемуазель Орелии де Сент‑Амур; на его послание, написанное в два часа, она ответила любезным письмом, сообщив, что, как всегда, будет рада его видеть.
Но когда он явился к ней в девять часов, мадемуазель Сюзетта открыла ему, подойдя к двери на цыпочках, приложила палец к губам, призывая к тишине, и сказала, что у ее хозяйки приступ мигрени, против которой медицинский факультет, при всех своих выдающихся знаниях, еще не нашел лечебного средства, ввиду того что этот недуг коренится не в теле, а в воле больного.
Член Директории последовал за Сюзеттой, ступая столь же осторожно, как если бы, завязав глаза, играл в жмурки.
Проходя по коридору, Баррас недоверчиво взглянул на плотно закрытую дверь туалетной комнаты. Его провели в известную нам спальню, которая была освещена одной лишь алебастровой лампой с душистым маслом, подвешенной к потолку.
Комментарии были излишни: мадемуазель Орелия де Сент‑Амур лежала в кровати розового дерева, инкрустированной севрским фарфором, в кружевном чепчике, который она надевала в дни болезни. Она промолвила жалобным голосом, как бы превозмогая себя:
– Ах, дорогой генерал, как мило с вашей стороны, что вы пришли, и до чего мне нужно было вас видеть!
– Разве мы не условились, – отвечал Баррас, – что я приду провести вечер вместе с вами?
– Да, и поэтому, невзирая на гнусную мигрень, терзающую меня, я ничего вам не сказала, настолько велико было мое желание видеть вас. Когда мы страдаем, мы особенно ценим присутствие тех, кого любим.
Вялым движением она вынула горячую и влажную руку из‑под одеяла и протянула ее Баррасу; тот галантно поцеловал ее и сел в ногах у Орелии.
От боли у Орелии вырвался стон.
– Вот как! – воскликнул Баррас, – значит, вы больны не на шутку.
– И да и нет, – отвечала Орелия, – стоит немного отдохнуть, и это пройдет… Ах! Если бы я могла уснуть!