Эти слова сопровождались таким жалобным вздохом, что сам бог сна позавидовал бы прекрасной куртизанке.
Возможно, неделю спустя после ухода из земного рая Ева разыграла перед Адамом ту же комедию с мигренью, которая вот уже шесть тысячелетий продолжается с неизменным успехом. Мужчины над ней насмехаются, женщины потешаются, но при случае мигрень приходит на помощь каждому, кто ее призывает, и ей всегда удается прогнать гостя, появляющегося некстати.
Баррас оставался возле больной красавицы десять минут – ровно столько времени потребовалось, чтобы, когда она сомкнула свои печальные и в то же время смеющиеся глаза, ее дыхание стало ровным и спокойным, что свидетельствовало о том, что душа, возможно, еще бодрствует, но тело уже пустилось в плавание по безмятежному океану сна.
Баррас бережно положил на кружевной плед руку, которую он держал, запечатлел на белом челе спящей отеческий поцелуй и поручил Сюзетте предупредить хозяйку о том, что из‑за множества дел, он, вероятно, не сможет навестить ее в течение трех‑четырех дней.
Затем он вышел из спальни на цыпочках, как вошел, и снова, проходя мимо туалетной комнаты, испытал сильное желание толкнуть дверь локтем, ибо что‑то подсказывало ему: за ней таится причина мигрени прекрасной Орелии де Сен‑Амур.
Сюзетта заботливо проводила его до порога и тщательно закрыла за ним дверь на два оборота ключа.
Когда он вернулся в Люксембургский дворец, камердинер доложил ему, что его дожидается какая‑то дама.
Баррас, как обычно, спросил:
– Молодая или старая?
– Должно быть, она молода, сударь, – отвечал камердинер, – но я не смог разглядеть ее лица из‑за вуали.
– Как она одета?
– Как благородная женщина, в черном атласном платье, на манер вдовы.
– Вы ее впустили?
– В розовый будуар. Если монсеньер не захочет ее принять, не составит труда выпроводить ее, минуя кабинет. Угодно ли монсеньеру принять ее здесь или он пройдет в розовый будуар?
– Хорошо, – сказал Баррас, – я иду.
Но тут же он подумал, что, возможно, это светская женщина и ему даже в Люксембургском дворце следует соблюдать приличия.
– Доложите обо мне, – сказал он камердинеру.
Камердинер прошел первым, открыл дверь будуара и объявил:
– Гражданин генерал Баррас, член Директории.
Он тотчас же удалился, уступая место человеку, о котором доложил. Баррас вошел с внушительным видом, присущим людям аристократического общества: он все еще принадлежал ему, несмотря на три года Революции и два года Директории.
В одном из уголков будуара, где находился диван, стояла женщина в черном, как и говорил камердинер; по ее манере держаться Баррас тотчас же понял, что это отнюдь не искательница приключений.
Он положил шляпу на стол и подошел к ней со словами:
– Вы желали меня видеть, сударыня, вот и я.
Молодая женщина величественным жестом приподняла вуаль и явила взору лицо поразительной красоты.
Красота – это самая могущественная из фей и самая надежная из всех рекомендаций.
На миг Баррас застыл в восхищении.
– Ах, сударыня, – промолвил он, – я должен был провести часть ночи вне дома и счастлив, что непредвиденные обстоятельства заставили меня вернуться в Люксембургский дворец, где меня ждала такая удача. Будьте добры, сударыня, садитесь, пожалуйста, и скажите, чему я обязан счастью видеть вас.
Он попытался взять ее за руку и усадить на диван, с которого она встала, когда камердинер доложил о его приходе.
Но незнакомка, пряча руки под складками длинного покрывала, сказала:
– Простите, сударь! Я останусь стоять, как подобает просительнице.
– Просительница!.. Вы, сударыня!.. Такая женщина, как вы, не просит, а приказывает… или, по крайней мере, требует.
– Что ж, сударь, это именно так. От имени города, где мы оба увидели свет, от имени моего отца, который был другом вашего, во имя оскорбленной человечности и попранной справедливости я пришла потребовать возмездия!
– Это слово слишком сурово, – ответил Баррас, – для столь юных и прекрасных уст.
– Сударь, я дочь графа де Фарга, убитого в Авиньоне республиканцами, и сестра виконта де Фарга, который был недавно убит в Буркан‑Брес Соратниками Иегу.
– Опять они! – пробормотал Баррас. – Вы уверены в этом, мадемуазель?
Протянув руку, девушка показала Баррасу кинжал и бумагу.
– Что это? – спросил Баррас.
– Это доказательство того, о чем я только что рассказала, сударь. Тело моего брата было обнаружено три дня назад на площади Префектуры в Бурке, с этим кинжалом в груди и запиской на рукоятке кинжала.
Баррас с любопытством принялся осматривать оружие.
Кинжал был выкован из цельного куска стали и имел крестообразную форму, подобно старинным кинжалам трибунала святой Феме, если верить их описаниям. Он отличался лишь тем, что на его клинке были выгравированы два слова: «Соратники Иегу».
– Однако, – промолвил Баррас, – один кинжал не может служить доказательством. Возможно, он был украден или выкован специально для того, чтобы направить правосудие по ложному следу.
– Да, это так, – сказала молодая женщина, – но вот что должно вывести правосудие на истинный путь. Прочтите этот постскриптум, сделанный рукой моего брата и подписанный его же рукой. Баррас прочел:
Я умираю из‑за того, что нарушил священную клятву, поэтому я признаю, что заслужил смертный приговор. Если ты хочешь предать мое тело земле, его положат сегодня ночью на базарной площади Бурка. Кинжал в моей груди будет свидетельствовать о том, что я стал жертвой не подлого убийства, а справедливого возмездия.
Виконт де Фарга.
– Этот постскриптум адресован вам, мадемуазель? – спросил Баррас.
– Да, сударь.
– Он действительно написан рукой вашего брата?
– Это его почерк.
– В таком случае, что он имеет в виду, написав, что стал жертвой не подлого убийства, а справедливого возмездия?
– Мой брат тоже был Соратником Иегу и, когда его задержали, нарушил клятву, выдав своих сообщников. Это мне, – со странным смехом прибавила девушка, – мне следовало войти в общество вместо него.
– Постойте, – сказал Баррас, – в моих бумагах, кажется, есть сообщение, имеющее к этому отношение.
Глава 18
МИССИЯ МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕ ФАРГА
Баррас ненадолго оставил мадемуазель де Фарга, направился в свой кабинет, нашел и взял в папке, где хранилась его личная переписка, письмо прокурора Республики из Авиньона, в котором тот подробно сообщал ему об этом деле, вплоть до отъезда виконта де Фарга в Нантюа.
Он дал прочесть это письмо мадемуазель де Фарга.
Ознакомившись с ним, она нашла в нем лишь то, что сама знала о процессе, прежде чем уехала из Авиньона.
– Значит, – спросила она у Барраса, – за последние два дня вы не получили новых известий?
– Нет, – отвечал тот.
– Это не делает чести вашей полиции. Но, к счастью, при данных обстоятельствах я смогу ее заменить.
Она рассказала Баррасу о том, как последовала за братом в Нантюа, как по приезде сразу же узнала, что его недавно похитили из тюрьмы, подожгли канцелярию суда и сорвали начало процесса и, наконец, о том, как, проснувшись на следующее утро, она нашла тело брата без одежды с кинжалом Соратников Иегу в груди, на площади перед префектурой Бурка.
Все, что происходило на юге и востоке страны, было окутано тайной, и самые ловкие агенты полиции Директории безуспешно пытались в нее проникнуть.
Сначала Баррас надеялся, что прекрасная мстительница сможет представить ему неизвестные сведения; но из рассказа о ее пребывании в Нантюа и Бурке, которое приблизило ее к центру событий и представило его взору развязку дела, он не узнал ничего нового.
Баррас, со своей стороны, знал и мог сказать ей лишь о том, что эти сведения были связаны с событиями в Бретани и Вандее.
Директории было известно, что грозные грабители дилижансов занимались этим ремеслом не ради личной выгоды, а передавали деньги правительства Шарету, Стофле, аббату Бернье [491] и Жоржу Кадудалю.
Но Шарет и Стофле были схвачены и расстреляны; аббат Бернье сдался властям. Однако он нарушил свое обещание уехать в Англию и вместо этого затаился где‑то в стране; в результате период спокойствия, который продолжался год или полтора, внушил Директории такое чувство безопасности, что она отозвала Гоша из Вандеи и направила его в армию Самбры и Мёзы; тем временем распространились слухи о новых грабежах, и членов Директории известили о том, что в провинции появились четверо главарей: Престье, д'Отишан, Сюзанет [492] и Гриньон. Что касается Кадудаля, он никогда не шел на переговоры и не складывал оружия; он по‑прежнему не позволял Бретани признать республиканское правительство.
Баррас молчал. Казалось, он обдумывает какую‑то идею; но, как и всем рискованным идеям, что кажутся поначалу неосуществимыми, требовалось, видимо, некоторое время, чтобы она окончательно сложилась. Время от времени он переводил взгляд с гордой девушки на кинжал, который все еще держал в руке, и с кинжала на прощальное письмо виконта де Фарга, лежавшее на столе.
Диане надоело это молчание.
– Я попросила вас о возмездии, – промолвила она, – а вы мне так и не ответили.
– Что вы подразумеваете под возмездием? – спросил Баррас.
– Я подразумеваю под этим смерть тех, кто убил моего брата.
– Назовите нам их имена, – продолжал Баррас. – Мы заинтересованы не меньше вас в том, чтобы они поплатились за свои преступления. Как только они будут задержаны, наказание не заставит себя ждать.
– Если бы я знала их имена, – отвечала Диана, – я бы к вам не пришла: я заколола бы их собственной рукой.
Баррас посмотрел на девушку.
Она произнесла эти слова со спокойствием, свидетельствовавшем о том, что она не отомстила за брата лишь по этой причине.
– Ну что ж, – сказал Баррас, – ищите их, и мы тоже будем искать.
– Чтобы я искала? – воскликнула Диана. – Мое ли это дело? Разве я правительство? Разве я полиция? Разве мне поручено заботиться о безопасности граждан? Моего брата арестовали, посадили в тюрьму, и тюрьма, что принадлежит правительству, должна отвечать мне за моего брата. Вместо этого тюрьма открывается и выдает своего узника; правительство должно дать мне в этом отчет. И вот я прихожу к вам, ибо вы глава правительства, и говорю: «Мой брат! Мой брат! Мой брат!»
– Мадемуазель, – отвечал Баррас, – мы живем в смутные времена, когда самый зоркий глаз видит с трудом, самое решительное сердце не слабеет, но сомневается, и самая твердая рука опускается либо дрожит. На востоке и на юге мы имеем дело с Соратниками Иегу, которые убивают; на западе мы имеем дело с вандейцами и бретонцами, которые сражаются. Здесь три четверти парижан готовят заговор, две трети обеих Палат – против нас и двое наших коллег нас предали, а вы еще хотите, чтобы среди всеобщего хаоса государственная машина, которая, заботясь о себе, тем самым заботится о сохранении святых принципов, что изменят Европу, закрыла на все глаза и сосредоточила взгляд на одном‑единственном месте, той самой площади Префектуры, где вы обнаружили бездыханное тело вашего брата? Вы слишком много от нас хотите, мадемуазель: мы простые смертные, не требуйте от нас чуда как от богов. Вы любили брата?
– Я его обожала.
– Вы хотите отомстить за него?
– Я отдала бы жизнь, чтобы найти его убийцу.
– А если бы вам предложили способ отыскать убийцу, приняли бы вы этот способ, каким бы он ни был?
Диана на миг задумалась. Затем она решительно сказала:
– Каким бы он ни был, я бы приняла его.
– Ну, в таком случае, – продолжал Баррас, – помогите нам, и мы поможем вам.
– Что мне следует делать?
– Вы молоды, вы красивы, даже прекрасны…
– Дело вовсе не в этом, – произнесла Диана, не опуская глаз.
– Напротив, – сказал Баррас, – дело именно в этом. В великой битве, которая именуется жизнью, красота была дана женщине не как обычный дар небес, призванный ласкать взор любовника или супруга, а как средство нападения или защиты. У Соратников Иегу нет секретов от Кадудаля: он их подлинный главарь, ибо они работают на него, и он знает их имена от первого до последнего.
– Ну, и что же из этого следует? – спросила Диана.
– Все очень просто, – продолжал Баррас. – Отправляйтесь в Вандею или Бретань и разыщите Кадудаля, где бы он ни был; явитесь к нему под видом жертвы преданности делу монархии, что соответствует действительности. Постарайтесь завоевать его доверие. Это вам будет не трудно: Кадудаль влюбится в вас с первого взгляда, а полюбив, не сможет не доверять вам. Вы решительны и храните память о брате; поэтому вы не позволите кому бы то ни было больше, чем пожелаете сами. Таким образом вы узнаете имена людей, которых мы безуспешно ищем. Сообщите нам эти имена, и возмездие свершится; вот все, о чем мы вас просим. Если же ваше влияние на него будет столь велико, что вы убедите этого упрямого фанатика сдаться, подобно другим, не стоит говорить, что правительство не станет ограничивать вас в том…
Диана протянула руку.
– Берегитесь, сударь! – вскричала она. – Еще одно слово – и вы меня оскорбите. Я прошу у вас сутки на размышление.
– Располагайте временем, как вам будет угодно, мадемуазель, – ответил Баррас, – я всегда буду к вашим услугам.
– Завтра, здесь, в девять часов вечера, – сказала Диана. Мадемуазель де Фарга, взяв кинжал из рук Барраса и письмо со стола, спрятала их под корсажем, поклонилась Баррасу и удалилась.
На следующий день, в этот же час, члену Директории доложили о приходе Дианы де Фарга.
Баррас поспешил пройти в розовый будуар и застал там ожидавшую его девушку.
– Итак, моя прекрасная Немесида? [493] – спросил он.
– Я решилась, сударь, – отвечала она. – Но, как вы понимаете, мне нужно охранное свидетельство для республиканских властей. При той жизни, которую я буду вести, вполне возможно, что меня задержат с оружием в руках, когда я буду сражаться против Республики. Вы расстреливаете женщин и детей, ведя беспощадную войну с роялистами; пусть вас рассудят Бог и совесть. Меня могут схватить, но я не хочу, чтобы меня расстреляли прежде, чем я отомщу за себя.
– Я предвидел вашу просьбу, мадемуазель, и приготовил для вас не только паспорт, обеспечивающий вам свободу передвижения, но и охранное свидетельство, которое при чрезвычайных обстоятельствах вынудит ваших недругов встать на вашу защиту. Советую вам тщательно спрятать оба эти документа, особенно второй, от глаз шуанов и вандейцев. Неделю назад, потеряв терпение при виде того, как гидра гражданской войны беспрестанно обрастает новыми головами, [494] мы передали приказ генералу Эдувилю [495] не щадить жизни врагов. В соответствии с этим, как и в те прекрасные дни Республики, когда Конвент издавал декреты о победе, мы послали вслед за приказом одного из наших старых луарских потопителей по имени Франсуа Гулен, который хорошо знает те края, с новенькой гильотиной. Она предназначена как для шуанов, если они попадутся в плен, так и для наших генералов, если они позволят себя разбить. Гражданин Гулен ведет к генералу Эдувилю подкрепление из шести тысяч человек. Вандейцы и бретонцы не боятся расстрела, они идут на него, распевая псалмы, с возгласами: «Да здравствует король! Да здравствует религия!» Посмотрим, как они пойдут на гильотину. Вы встретите солдат во главе с гражданином Гуленом на пути из Анже в Рен и присоединитесь к ним. Если вы чего‑то опасаетесь, оставайтесь под их защитой до тех пор, пока не приедете в Вандею и не сумеете достоверно узнать, где располагается Кадудаль, и затем отправляйтесь к нему.
– Хорошо, сударь, – сказала Диана. – Благодарю вас.
– Когда вы уезжаете? – спросил Баррас.
– Моя карета и почтовые лошади ждут у ворот Люксембургского дворца.
– Позвольте задать вам деликатный вопрос, ведь я обязан спросить вас об этом.
– Спрашивайте, сударь.
– Нужны ли вам деньги?
– В этой шкатулке – шесть тысяч золотых франков, стоимость которых превышает двадцать тысяч франков в ассигнатах. Видите, я могу воевать за собственный счет.
Баррас протянул руку мадемуазель де Фарга, но она словно не заметила этого учтивого жеста.
Девушка сделала безукоризненный реверанс и удалилась.
– Прелестная ехидна! [496] – пробормотал Баррас. – Не хотел бы я оказаться на месте того, кто ее пригреет!
Глава 19
ПУТЕШЕСТВЕННИКИ
Как и сказала мадемуазель де Фарга члену Директории Баррасу, у ворот Люксембургского дворца ее дожидался экипаж; сев в него, она сказала кучеру:
– На орлеанскую дорогу!
Возница стегнул лошадей. Зазвенели колокольцы, и карета двинулась по направлению к заставе Фонтенбло.
Поскольку над Парижем нависла угроза близившихся волнений, заставы неусыпно охранялись и жандармерия получила приказ тщательно проверять всех тех, кто въезжал в Париж, и всех тех, кто выезжал из него.
Тот, у кого не было в паспорте подписи нового министра полиции Сотена [497] либо рекомендательного письма одного из трех членов Директории: Барраса, Ребеля или Ларевельера, должен был объяснить причину своего выезда из Парижа или въезда в него.
Мадемуазель де Фарга остановили у заставы, как и других; ей приказали выйти из экипажа и пройти в кабинет полицейского комиссара, и, хотя она была молода и красива, у нее потребовали паспорт столь же сурово, как если бы она была старой и безобразной.
Мадемуазель де Фарга достала из бумажника документ и предъявила его комиссару.
Он прочел вслух:
– Гражданка Мари Ротру, начальница почты, Витре (департамент Ильи‑Вилен). Подписано: Баррас.
Паспорт был в порядке; комиссар вернул его с поклоном, относившимся скорее к подписи Барраса, нежели к скромной начальнице почты; она, со своей стороны, слегка кивнула и удалилась, даже не заметив, что красивый молодой человек лет двадцати шести-двадцати восьми, который собирался предъявить паспорт, когда она вошла, отвел свою протянутую руку с учтивостью, выдававшей человека благородного происхождения, и пропустил прекрасную путешественницу вперед.
Он подошел к комиссару тотчас же после нее. Тот взял его паспорт, по‑прежнему проявляя необыкновенное внимание, с каким исполнял свои важные обязанности, и прочел:
Гражданин Себастьен Аржантан, сборщик налогов, Динан (департамент Кот‑дю‑Нор).
Паспорт был подписан не только Баррасом, но и двумя его коллегами. Следовательно, он мог вызвать еще меньше возражений, чем паспорт мадемуазель Ротру, подписанный одним Баррасом.
Получив свой паспорт обратно и вдобавок одаренный благосклонной улыбкой чиновника, г‑н Себастьен Аржантан вновь забрался на почтового конька‑иноходца и пустил его рысью; между тем почтарь, которому было поручено опередить путешественника и приготовить замену лошадей, пустил своего коня вскачь.
Всю ночь сборщик налогов скакал подле кареты с закрытыми окнами, не подозревая, что в ней сидит та самая хорошенькая особа, которой он уступил свою очередь у полицейского комиссара.
Когда рассвело, одно из окон экипажа распахнулось, открывая доступ утреннему воздуху; хорошенькая головка, которой еще не удалось стряхнуть с себя следы сна, спросила о времени, и он с крайним изумлением узнал начальницу почты из Витре, путешествовавшую в прелестной коляске, запряженной почтовыми лошадьми.
Но он помнил, что паспорт путешественницы был подписан Баррасом. Эта подпись многое объясняла в делах, касавшихся роскоши, особенно если речь шла о женщине.
Сборщик налогов вежливо поклонился начальнице почты, и она, припомнив, что накануне видела его лицо, приветливо кивнула ему в ответ.
Хотя юная женщина показалась ему очаровательной, молодой путешественник был слишком хорошо воспитан, чтобы заговорить с ней или приблизиться к коляске. Он ускорил ход своей лошади, будто удовлетворился обменом приветствиями, и скрылся за ближайшим подъемом дороги.
Однако путешественник знал, что его попутчица, чье место назначения было ему известно, так как он слышал, как читали ее паспорт, остановится пообедать в Этампе. Поэтому он остановился там, прибыв на полчаса раньше нее.
Он приказал подать ему в общий зал традиционный для постоялых дворов обед, то есть две котлеты, половину холодного цыпленка, несколько ломтиков ветчины, фрукты и чашку кофе.
Едва он приступил к котлетам, как экипаж мадемуазель Ротру остановился у постоялого двора, что был в то же время почтовой станцией, где меняли лошадей.
Путешественница попросила комнату, прошла через общий зал, кивнула на ходу своему попутчику (завидев ее, он встал) и поднялась к себе.
Господину д'Аржантану, уже решившему скрасить себе дорогу, насколько это было возможно, оставалось выяснить, будет мадемуазель Ротру обедать в своей комнате или спустится в общий зал.
Через несколько минут он узнал это. Камеристка, сопровождавшая путешественницу, спустилась, расстелила на столе белую скатерть и поставила один прибор.
Скромная трапеза путешественницы, спустившейся вниз, когда г‑н д'Аржантан заканчивал свой обед, состояла из яиц, фруктов и чашки шоколада.
На ней был непритязательный, но достаточно красивый наряд – свидетельство того, что огонек кокетства отнюдь не угас в хорошенькой начальнице.
Молодой человек с радостью это отметил.
Видимо решив, что, пришпорив коня, всегда догонит ее, он в свою очередь заявил, что нуждается в отдыхе, и попросил комнату.
Бросившись на кровать, он проспал два часа.
Между тем мадемуазель Ротру, успевшая отдохнуть ночью, снова села в экипаж и продолжала свой путь.
Около пяти часов она увидела впереди колокольню Орлеана и услышала позади конский топот и звон колокольцев; было ясно, что ее догоняет путешественник.
Теперь молодые люди были уже давними знакомыми.
Они учтиво приветствовали друг друга, и г‑н д'Аржантан счел себя вправе подъехать к дверце коляски и справиться у юной красавицы о ее здоровье.
Несмотря на бледность ее лица, нетрудно было заметить, что она не слишком страдает от усталости.
Он сказал ей об этом в похвалу и признался, что ему, как ни приятно ехать верхом, видимо, не удастся преодолеть расстояние без остановок, прибавив, что если бы ему представился случай купить экипаж, то он продолжил бы путь менее утомительным образом.
Иными словами, он спрашивал мадемуазель Ротру, не согласится ли она разделить с ним свою коляску и почтовые расходы.
Мадемуазель Ротру ничего не ответила на сделанное ей предложение, заговорила о погоде, которая была прекрасной, и о том, что ей, вероятно, придется задержаться на день в Туре и Анже; всадник ничего на это не ответил, мысленно пообещав себе остановиться там же, где и она.
После оставшегося без ответа предложения, а затем и отказа было бы бестактно продолжать ехать рядом с экипажем. Господин д'Аржантан пустил свою лошадь вскачь, заявив мадемуазель Ротру, что закажет ей в Орлеане перекладных.
Всякая другая на месте гордой Дианы де Фарга, чье сердце было заковано в тройную броню, отметила бы изящество, учтивость и красоту путешественника. Однако, то ли ей на роду было написано оставаться бесчувственной, то ли ее сердце нуждалось в более сильных потрясениях, чтобы полюбить, так или иначе ничто из того, что привлекло бы внимание другой женщины, не задержало ее взора.
Будучи всецело во власти ненависти, она не могла, даже когда улыбалась, отвлечься от мысли о цели своего путешествия и, как бы тая за этой улыбкой угрызения совести, сжимала рукоятку стального кинжала, открывшего ее брату доступ на Небо прежде нее.
Оглянувшись вокруг, чтобы убедиться, что она одна, и увидев, что, насколько хватает глаз, дорога пустынна, она достала из кармана последнее письмо брата, и прочла, а затем перечитала его, подобно тому как с раздражением и в то же время упрямо люди бередят старые раны.
Затем она впала в дремоту и очнулась, лишь когда ее экипаж остановился для смены лошадей. Она осмотрелась: лошади были готовы, как и обещал ей г‑н д'Аржантан; но, когда она осведомилась о нем, ей ответили, что он отправился вперед.
В течение пяти минут перепрягали лошадей.
Затем коляска двинулась по дороге в Блуа.
На первом же подъеме путешественница заметила своего галантного спутника: он ехал шагом, словно поджидая ее; подобная дерзость, если только так это можно расценить, была столь извинительна, что ее тотчас же простили.
Вскоре мадемуазель Ротру догнала всадника.
На сей раз она заговорила с ним первая, чтобы поблагодарить его за проявленную им предупредительность.
– Я благодарю, – ответил молодой человек, – свою счастливую звезду, которая привела меня к полицейскому комиссару одновременно с вами и позволила уступить вам очередь, а также узнать из вашего паспорта, куда вы направляетесь. В самом деле, судьбе угодно, чтобы наши пути сошлись: вы едете в Витре, а я – в город, расположенный в шести‑семи льё от него, в Динан. Если вы не задержитесь в этих краях, мне, по крайней мере, будет приятно познакомиться с очаровательной особой, а также иметь честь сопровождать ее на протяжении девяти десятых этого пути. Если же, напротив, вы останетесь там, то, поскольку я буду всего лишь в нескольких льё от вас и дела вынуждают меня разъезжать по трем департаментам: Манш, Кот‑дю‑Нор и Иль‑и‑Вилен, – я попрошу у вас разрешения, когда судьба забросит меня в Витре, напомнить вам о себе, при условии, конечно, если для вас в этом не будет ничего неприятного.
– Я еще сама не знаю, сколько времени пробуду в Витре, – отвечала молодая женщина скорее доброжелательно, чем сухо. – В награду за службу моего отца меня назначили, как вы узнали из моего паспорта, начальницей почты в Витре. Но я не думаю, что буду сама исполнять свои обязанности. Революция разорила меня, и мне придется извлечь какую‑то пользу из милости, что оказывает мне правительство. Это означает, что я продам или сдам свою должность и буду получать за нее ренту, избавившись от необходимости служить самой.
Д'Аржантан поклонился с лошади, словно удовлетворившись этим признанием и как бы выражая признательность особе, в конечном счете не обязанной перед ним отчитываться.
Таким образом, у них завязался разговор на нейтральные темы, которые не затрагивают человеческой души, но соприкасаются с ее потаенными уголками.
О чем они могли говорить, направляясь в Витре и в Динан, как не о движении шуанов, которое наводило ужас на три или четыре департамента, входящие в состав древней Бретани?
Мадемуазель Ротру выразила сильное опасение попасть в руки тех, кого называют разбойниками.
Вместо того чтобы разделить с ней это опасение или усилить его, д'Аржантан воскликнул, что, если с его попутчицей случится подобная беда, он будет самым счастливым человеком на свете: когда‑то он учился в Рене вместе с Кадудалем и ему теперь представится случай выяснить, так ли верен прославленный вождь шуанов своим дружеским привязанностям, как утверждали.
Мадемуазель Ротру задумалась и перестала поддерживать беседу, а затем она утомленно вздохнула и сказала:
– Я устала сильнее, чем полагала, и думаю, что остановлюсь в Анже хотя бы на одну ночь.
Глава 20
НЕТ ТАКОЙ ПРИЯТНОЙ КОМПАНИИ,
КОТОРУЮ НЕ ПРИШЛОСЬ БЫПОКИНУТЬ [498]
Казалось, что г‑н д'Аржантан обрадовался вдвойне, узнав, что мадемуазель Ротру сделает остановку в Анже. Лишь человек, имевший большой опыт в верховой езде и столь превосходный наездник, каким был г‑н д'Аржантан, мог преодолеть, подобно ему, ряд этапов из Парижа до Анже без отдыха, даже если предположить, что он ехал из столицы, а не из более далекого города. Таким образом, он решил сделать остановку одновременно со своей попутчицей по двум причинам: во‑первых, чтобы отдохнуть, и, во‑вторых, чтобы немного ближе познакомиться с ней.
Несмотря на то что в его паспорте было указано местожительство в провинции, г‑н д'Аржантан, обладавший изысканными манерами и говоривший на безукоризненном языке, являл собой тип парижанина, не просто жителя Парижа, а обитателя аристократических кварталов города.
Он был очень удивлен – хотя ничем не выдал этого, – что после обмена ничего не значащими словами с совершеннолетней и красивой особой, которая путешествует одна, как мадемуазель Ротру (и к тому же, что говорит не в ее пользу, под защитой паспорта, подписанного Баррасом), их беседа не стала более откровенной, а знакомство не сдвинулось с места.
Покинув кабинет полицейского комиссара, он поехал вперед, зная, что направляется в ту же сторону, что и путешественница, чей паспорт был зачитан в его присутствии; но, еще не зная, каким образом она проделает этот путь, он вознамерился проделать его вместе с ней. Когда же наутро д'Аржантана догнала превосходная коляска и он увидел, что она служит гнездышком прелестной перелетной птичке, он вновь пообещал себе это и очень хотел сдержать свое обещание.
Однако мадемуазель де Фарга, как мы видели, в меру отвечая на авансы своего попутчика, так и не позволила ему поставить носок сапога на ступеньку экипажа, куда у него на миг мелькнула надежда проникнуть.
Таким образом, остановка в Анже и ночной отдых пришлись как нельзя кстати, чтобы г‑н д'Аржантан немного оправился от усталости и сумел, если окажется возможным, сделать к концу поездки еще один шаг на пути сближения с неприступной начальницей почты.