В коридоре я вручил Фариду конверт. Тот разорвал его и разинул рот.
– Не знаю, как тебя благодарить, – сказал я. – Ты столько сделал для меня.
– Сколько здесь? – Лицо у моего водителя было обалделое.
– Чуть больше двух тысяч долларов.
– Двух ты… – Нижняя губа у Фарида задрожала.
Мы вместе вышли на улицу. Машина тронулась с места. На прощанье Фарид дважды нажал на клаксон и помахал мне рукой. Я махнул ему в ответ.
Больше мы с ним не виделись.
Я дотащился до номера. Сохраб лежал на кровати, свернувшись в калачик. Глаза у него были закрыты. Спит или нет? Телевизор он выключил сам.
Я сел, кривясь от боли. Лоб был в ледяном поту. Долго еще мне мучиться? Ни лечь толком, ни встать, ни поесть. А с мальчиком что делать?
Хотя в глубине души я уже знал ответ.
Налив в стакан воды из графина, я запил две обезболивающие таблетки, полученные от Арманда (вода была теплая и горьковатая), подошел к окну, задернул шторы и лег. Грудь моя разрывалась от боли. Когда стало чуть полегче и уже можно было дышать, я натянул на себя одеяло и принялся ждать, когда пилюли подействуют.
Когда я проснулся, уже темнело. В щели между занавесками алел закат. Простыни были мокрые от пота, в голове гудело.
Опять мне что‑то снилось, только что?
Постель Сохраба была пуста. Сердце у меня екнуло. Я позвал его. Голос мой был слаб и дик. Нереальность происходящего ужаснула меня. За тысячи миль от дома, в темном гостиничном номере, наполненном болью, с уст моих срывается имя мальчика, с которым я и знаком‑то всего несколько дней.
Я опять позвал Сохраба. Тишина.
С трудом стащил себя с кровати, заглянул в ванную, распахнул дверь номера, окинул взглядом крошечный коридор. Мальчика нигде не было.
|
|
Заперев дверь, вцепился в перила лестницы и поковылял вниз, к стойке портье. Холл был оклеен розовыми обоями с фламинго, из кадки торчала пыльная искусственная пальма. Портье читал газету.
Я описал ему Сохраба.
Портье отложил газету и снял очки. Прямоугольной формы усики были тронуты сединой, легкий изысканный аромат каких‑то тропических фруктов щекотал ноздри.
– Мальчишки такие непоседы, – вздохнул он. – У меня своих трое. Носятся весь день напролет, а мамаша волнуется.
Ну, что ты так на меня уставился?
– Этот мальчик вряд ли где‑то носится, – промычал я. – Да и сами мы нездешние. Как бы он не потерялся.
Портье покачал головой:
– Присматривать надо за детишками, господин хороший.
– Я знаю. Только стоило мне уснуть, как его уже нет.
– Мальчишки – они такие.
– Ну да. – Пульс у меня участился. Вот ведь чурбан бесчувственный!
Господин за стойкой принялся обмахиваться газетой.
– Велосипеды им подавай.
– Что?
– Я про своих. Требуют купить им велосипеды. «Мы больше никогда ничего у тебя не попросим, папочка». Как же. – Он хрюкнул. – Мамаша меня убьет на месте.
А Сохраб без сознания сейчас валяется где‑нибудь в канаве. Или, связанный, в кузове грузовика. Кровь его падет на мои руки. Нет, не только. Вина ляжет и на этого типа тоже.
– Прошу вас… – скосив глаза, я прочитал его имя на приколотом к голубой рубашке тэге, – господин Фаяз, скажите, вы его не видели?
– Мальчика‑то? Я рассвирепел:
– Ну да, мальчика! Который приехал со мной. Ради бога, скажите мне наконец, попадался он вам на глаза или нет?
Портье перестал обмахиваться и сузил глаза:
|
|
– Друг мой, вы бы потише. Я не виноват, что он у вас потерялся.
Лицо мое, наверное, приобрело малиновый оттенок.
– Да, конечно. Извините. Это моя вина. Так вы его видели?
Портье опять надел очки и развернул газету.
– Нет, к сожалению, не видел.
Я еще минутку постоял у стойки, стараясь взять себя в руки, затем направился к выходу.
– Вы хоть представляете себе, где его искать?
– Нет. – Меня колотила нервная дрожь.
– Он чем‑нибудь интересуется? Мои, например, без ума от американских боевиков, особенно с Арнольдом Шварценеггером.
– Мечеть! – воскликнул я. – Огромная мечеть!
Когда мы проезжали мимо, Сохраб как‑то ожил. Смотрел на нее во все глаза.
– Шах Фейсал?
– Да. Можете меня туда отвезти?
– А вы знаете, что это самая большая мечеть в мире?
– Нет, но…
– Один только ее двор вмещает сорок тысяч человек.
– Отвезете меня туда?
– Да тут и километра не будет. Но он уже выходил из‑за стойки.
– Я заплачу за услугу.
Портье вздохнул и покачал головой.
– Подождите здесь.
И он скрылся за дверью.
Вернулся он скоро, в других очках и с ключами в руках. На его месте за стойкой расположилась маленькая круглолицая женщина в оранжевом сари.
– Денег я с вас не возьму, – гордо заявил Фаяз. – Отвезу так. Я ведь сам отец.
Что мне делать, когда стемнеет? Обратиться в полицию, сообщить им приметы Сохраба? Под укоризненным взглядом Фаяза отвечать на рутинные вопросы? И видеть, что за ними кроется одно: кому какое дело до мертвого афганского ребенка!
Слава богу, обошлось. Сохраб сидел на зеленом газончике посреди автостоянки. До мечети было метров сто.
|
|
Фаяз подъехал поближе и помог мне выйти.
– Мне пора возвращаться.
– Ничего страшного, мы немного пройдемся, – успокоил я его. – Очень вам благодарен, господин Фаяз. От всего сердца.
Он наклонился ко мне поближе:
– Можно мне вам сказать кое‑что?
– Конечно.
Лицо его скрывали сумерки, только очки блестели.
– Дело в том, что вы, афганцы… такие беспечные.
Меня терзала боль. Челюсть тряслась. Казалось, вместо внутренностей у меня колючая проволока. Но все‑таки я засмеялся.
– Что такого я сказал? – недоуменно спросил Фаяз.
А я давился смехом, мычал, хрюкал и фыркал.
– Ненормальные, – пробормотал портье.
Хлопнула дверь машины. Взвизгнули на повороте шины. Задние фонари мигнули в сгущающейся темноте.
– Как ты меня напугал! – Я сел на траву рядом с мальчиком и привалился спиной к дереву, чтобы не так донимала боль.
Сохраб не сводил глаз с гигантского шатра мечети Шаха Фейсала. Подъезжали и отъезжали автомобили, правоверные, одетые в белое, степенно поднимались и спускались по ступенькам. Мы молчали. С минарета мечети, сияющей сотнями огней, доносился призыв к молитве. Во мраке храм блистал, словно бриллиант, посылая в небо столб света. Светилось и лицо мальчика.
– Ты когда‑нибудь был в Мазари‑Шарифе? – неожиданно спросил он.
Колени его были поджаты к подбородку.
– Очень давно. Я уж и не помню ничего.
– Когда я был маленький, папа возил меня туда. Мама и Саса тоже ездили с нами. Папа купил мне на базаре коричневую обезьянку с хвостиком крючком. Не настоящую, надувную.
– В детстве у меня, наверное, тоже была такая.
– Мы с папой тогда побывали в Голубой Мечети. Сколько рядом с ней было голубей! И они совсем не боялись людей. Саса дала мне хлеба, и я покрошил его птицам. Они как накинулись все разом! Здорово было.
– Наверное, ты очень тоскуешь по родителям, – сказал я.
Видел он, как талибы их убивали, или нет?
– А ты скучаешь по своим папе и маме? – склонил голову набок Сохраб.
– Я‑то? Маму я не помню. А отец умер несколько лет назад. По нему я скучаю, да. Иногда сильно.
– Ты помнишь, какой он был?
Мне вспомнилась могучая шея Бабы, его черные глаза, копна каштановых волос. Сесть ему на колени было все равно что на два бревна.
– Помню. И помню его запах.
– А я стал забывать их лица. Это плохо?
– Нет, – ответил я. – Время все стирает.
И тут меня словно что‑то толкнуло. Вот же она, фотография Хасана и Сохраба, у меня в нагрудном кармане!
– Держи, – протянул я мальчику снимок.
Он взял фото в обе руки, повертел перед носом, замер и смотрел долго‑долго. Не заплакал, молодец.
Мне вдруг вспомнилась фраза, которую я где‑то слышал или читал. «В Афганистане много детей, но мало детства».
– Возьми себе, – устало сказал я. – Фотография твоя.
– Спасибо.
Послышался цокот копыт, мимо нас проехал запряженный лошадью экипаж. Звенели колокольчики на сбруе.
– Я последнее время много думал о мечетях, – вымолвил Сохраб.
– Да? Почему вдруг?
– Просто они не шли у меня из головы. – Он взглянул на меня. Только сейчас из глаз у него полились слезы. – Можно тебя спросить, Амир‑ага?
– Разумеется.
– А Господь… – Сохраб всхлипнул, – Господь низвергнет меня в ад за то, что я сделал тому человеку?
Я попытался его обнять. Мальчик отшатнулся.
– Конечно, нет.
Как мне хотелось прижать его к себе, приласкать, утешить, объяснить, что ему не в чем себя винить. Слишком сурово судьба обошлась с ним самим.
Лицо у Сохраба немного разгладилось.
– Папа мне говорил, что нельзя никому причинять зло, даже плохим людям. Вдруг они просто не умеют иначе. И потом, самый плохой человек может однажды исправиться.
– Не всегда, Сохраб.
Он вопросительно посмотрел на меня.
– Асефа, человека, который обидел тебя, я знаю с детства. Наверное, ты сам это понял из нашего с ним разговора. Когда‑то давно (лет мне было, как сейчас тебе) он пытался… побить меня. Хасан меня спас. Он был очень смелый и встал за меня горой. И вот однажды Асеф жестоко оскорбил твоего папу. Это была месть с его стороны. А я не сделал ничего, чтобы помочь Хасану, как он когда‑то помог мне.
– Почему люди так цепляются к папе? – спросил Сохраб дрожащим голоском. – Он в жизни никому не сделал ничего плохого.
– Твой папа был очень хороший человек, ты прав. Только вот что я стараюсь тебе втолковать, Сохраб‑джан. В этом мире есть плохие люди, которые никогда не станут хорошими. Иногда приходится давать им отпор. Мне следовало разделаться с Асефом, еще когда я был мальчишкой. Ты сделал это за меня. Он получил по заслугам.
– Думаешь, папа рассердился бы на меня?
– Наверняка нет. В Кабуле ты спас мне жизнь. Он бы гордился тобой.
Сохраб вытер лицо рукавом. Рыдания сотрясали его маленькое тело.
– Я скучаю по отцу и по маме, – прохрипел он. – И я скучаю по Сасе и Рахим‑хан‑сагибу. Только… хорошо, что их со мной нет. Так мне порой кажется.
– Почему это? – Я коснулся его руки, и мальчик резко отдернул ее.
– Потому что… я не хочу, чтобы они видели меня таким. Я грязный. – Сохраб всхлипнул. – Я полон греха.
– На тебе нет грязи, – возразил я.
– Эти люди…
– И не смей так думать о себе.
– …они такое вытворяли… со мной… главный и два его помощника…
– На тебе нет грязи и нет греха. – Я взял‑таки его за руку, как он ни выдирался. – Я не обижу тебя. Обещаю.
Обнять его. Привлечь к себе.
Сохраб весь напрягся. Обмяк. Спрятал лицо у меня на груди.
Между теми, кто вскормлен одной грудью, существует братство. Но оно есть и между мною и маленьким мальчиком, смочившим слезами мою рубаху. Нас навеки связала победа над Асефом.
Когда же задать ему вопрос, который не дает мне уснуть по ночам? Может быть, сейчас и настал подходящий момент?
– Поедешь со мной в Америку? Будешь жить со мной и моей женой.
Сохраб не ответил.
Ведь ему надо было выплакаться.
Целую неделю я не заговаривал про Америку, будто этот вопрос меня вовсе не интересовал. И вот в один прекрасный день мы с Сохрабом взяли такси и отправились на смотровую площадку Дамани‑Ко, «край горы». Отсюда, со скалистого выступа на склоне одного из холмов Маргаллы, открывался прекрасный вид на Исламабад с его зелеными проспектами и белыми зданиями. Таксист сказал нам, что оттуда можно разглядеть президентский дворец, а после дождя, когда воздух чист, видны даже земли за Равалпинди.[48]Глаза его в зеркале заднего вида перебегали с меня на Сохраба и обратно. Моя физиономия была уже не такая опухшая, зато желтизны прибавилось.
Мы сели на скамеечку в тени эвкалипта, идеальное место для любителей пикников на природе. Был жаркий день, солнце стояло высоко, небо словно выцвело. На соседних лавках лакомились самсой и пакорой, слышалась знакомая мне индийская мелодия из какого‑то старого фильма, по‑моему, из «Пакизы». Ребятишки играли в мяч, заливисто смеялись, кричали. Вспомнилась крыса в кабинете директора детского дома в Карте‑Се, и у меня вдруг дыхание перехватило.
Во что мои соотечественники превратили родную землю!
– Что с тобой? – спросил Сохраб.
– Ничего страшного, – улыбнулся я. – Уже прошло.
Мы расстелили на нагретом солнцем столе гостиничное полотенце и принялись играть в панджпар. Музыка не утихала, теперь мотивы шли все больше незнакомые.
– Смотри, – Сохраб картами указал на ястреба, кружившего в неохватном небе.
– Я и не знал, что в Исламабаде есть ястребы, – сказал я.
– И я не знал. – Мальчик не отрывал глаз от птицы. – А там, где ты живешь, они есть?
– В Сан‑Франциско‑то? Наверное. Только они как‑то не попадались мне на глаза.
Я надеялся, он спросит еще о чем‑нибудь. Но Сохраб перетасовал карты и сказал, что хочет есть. Пришлось достать из бумажного пакета кофту. Сам‑то я питался исключительно протертыми бананами и апельсинами – с этой целью пришлось одолжить у госпожи Фаяз на неделю блендер. Чашка вместо тарелки, соломинка вместо ложки.
Сохраб подал мне салфетку и проследил, чтобы я хорошо вытер губы. Я благодарно улыбнулся, и он ответил мне улыбкой.
– Твой папа и я были братьями, – неожиданно вырвалось у меня. Тогда, у мечети, я почему‑то не смог ему об этом сказать. Только тайнам между нами места теперь не было. – У нас был один отец.
Сохраб отложил лепешку.
– Папа никогда не говорил, что у него есть брат.
– Он и не знал.
– Почему?
– Ему не сказали. И мне никто ничего не сказал. Все выяснилось совсем недавно.
У Сохраба сделалось такое лицо, будто он видит меня впервые в жизни.
– А почему люди скрывали это от папы?
– Я сам себе задавал этот вопрос. И ответ мне совсем не понравился. Скажем так: в глазах других мы не годились друг другу в братья.
– Потому что он был хазареец?
Я заставил себя посмотреть ему прямо в глаза.
– Да.
– А ваш отец одинаково любил тебя и папу?
Озеро Карга. Мы пускаем камешки по воде, и плоский голыш Хасана рикошетит целых восемь раз. Баба хлопает Хасана по плечу.
Больничная палата, с лица Хасана сняли повязки, волнение и радость отца.
– Думаю, он любил нас одинаково, только каждого по‑своему.
– Ему было стыдно за папу?
– Нет. Думаю, ему было стыдно за самого себя.
Мы уехали со смотровой площадки ближе к вечеру, разморенные зноем. Всю дорогу я чувствовал на себе взгляд Сохраба.
Возле магазина я попросил водителя остановиться и купить мне телефонные карты.
Когда стемнело, мы лежали на кроватях у себя в номере и смотрели телевизор. Два служителя Аллаха с седеющими бородами и в белых чалмах отвечали на звонки правоверных со всего света. Мусульманин из Финляндии по имени Аюб поинтересовался, попадет ли его сын в ад за то, что его штаны висят на бедрах слишком низко, даже трусы видны.
– Я однажды видел Сан‑Франциско на картинке, – сообщил Сохраб.
– Правда?
– Там был красный мост и высокий дом с острой верхушкой.
– Тебе бы на улицы посмотреть, – сказал я.
– Они такие интересные?
Муллы на экране оживленно обсуждали тему.
– Они такие крутые, что, когда машина одолевает подъем, видишь только ее капот и небо.
– Страшно, наверное. – Сохраб повернулся спиной к телевизору.
– Только на первых порах. Быстро привыкаешь.
– А снег там идет?
– Нет. Зато тумана хоть отбавляй. Ты хорошо запомнил фото с красным мостом?
– Да.
– Иногда туман такой плотный, что моста совсем не видно. Из мглы торчат только две башни.
– Ух ты! – В его улыбке было удивление.
– Сохраб?
– Да?
– Ты подумал над тем, о чем я тебя спросил?
Улыбка исчезла у него с лица. Муллы в телевизоре пришли к выводу, что сын Аюба отправится прямиком в ад. А нечего таскать такие неприличные штаны.
– Я подумал, – выговорил Сохраб.
– И что?
– Мне страшно.
– Понятное дело, – ухватился я за соломинку. – Но ты быстро выучишь английский и привыкнешь…
– Я не об этом. Хотя… Только самое страшное другое…
– Что?
Сохраб сел на кровати и подтянул колени к подбородку.
– Что, если я тебе надоем? Что, если я не понравлюсь твоей жене?
Я сполз со своей койки и сел рядом с ним.
– Ты никогда не надоешь мне, Сохраб. Обещаю. Ты ведь мой племянник, помни. А Сорая‑джан очень добрая. Поверь мне, мы будем любить тебя. Это я тоже обещаю.
Я взял его за руку. Сохраб поежился, но руку не отдернул.
– Я не хочу опять в приют, – тихо сказал он.
– Этого никогда не будет. – Я стиснул ему руку. – Ты поедешь домой вместе со мной.
Он беззвучно заплакал. Через минуту его рука сжала мою.
Мы кивнули друг другу.
Дозвонился я с четвертой попытки.
– Алло, – прозвучал в трубке голос Сораи. В Исламабаде половина восьмого вечера.
Значит, в Калифорнии половина восьмого утра. Сорая уже час как на ногах и скоро уйдет на работу.
– Это я. – Сидя на кровати, я смотрел на спящего Сохраба.
– Амир! – радостно вскрикнула она. – У тебя все хорошо? Гд е ты?
– В Пакистане.
– Почему ты не звонил? Я так волновалась! Мама каждый день молилась и совершала назр.
– Прости. Сейчас у меня все хорошо.
Я сказал ей, что уезжаю на неделю, самое большее на две. А прошел уже почти месяц.
– Скажи Хале Джамиле, пусть прекратит истребление овец, – улыбнулся я.
– Почему «сейчас»? И что такое у тебя с голосом?
– Не волнуйся за меня. Все замечательно. Честное слово, Сорая. Мне надо о многом рассказать тебе, я давно собирался. Но сперва самое важное.
– Слушаю тебя, – сказала она уже более спокойным тоном.
– Я вернусь не один. Со мной приедет маленький мальчик. Его надо будет усыновить.
– Что?
Я посмотрел на часы.
– У меня на этой дурацкой телефонной карте всего пятьдесят семь минут, а мне столько всего надо тебе сказать… Сядь, пожалуйста.
Судя по звукам, к телефону подтащили стул.
– Ну, – сказала жена.
И впервые за пятнадцать лет нашего брака я поведал ей все. Раньше я не мог без ужаса подумать о признании. А теперь у меня прямо камень с души упал. Мне кажется, сама Сорая испытала нечто подобное, когда рассказала мне о своем прошлом во время сватовства.
Когда я закончил свой рассказ, она плакала.
– Что ты на это? – спросил я.
– Не знаю, что и подумать, Амир. Столько всего сразу…
– Я понимаю.
Она высморкалась.
– В одном убеждена: он должен жить с нами. Я настаиваю.
– Это точно? – Я закрыл глаза и улыбнулся.
– И ты еще спрашиваешь? Ведь он твой каум, родственник, значит, и мой тоже. Ты не можешь выгнать его на улицу. – Она помолчала. – А какой он из себя?
Я поглядел на спящего Сохраба.
– Очень милый и серьезный.
– Невинная душа. Хочу его видеть.
– Сорая?
– Да?
– Достет дарум. Я люблю тебя.
– И я тебя. – В ее голосе звучала улыбка. – Только будь осторожен.
– Постараюсь. И вот еще что. Не говори родителям, кто он. Я сам.
– Ладно.
И мы закончили разговор.
Тщательно постриженную лужайку перед американским посольством в Исламабаде украшали круглые цветочные клумбы и декоративные кусты. Само здание, невысокое и белое, мало чем выделялось из рядовой застройки. Металлодетекторы живо реагировали на каркас, скрепляющий мою челюсть, и на всех трех КПП меня обыскали. Когда же мы попали в само посольство, мне будто плеснули в лицо ледяной водой – кондиционеры работали на совесть. Я назвал свое имя секретарше – худощавой блондинке за пятьдесят в бежевой блузке и черных брюках, – и она улыбнулась мне. Впервые за много дней передо мной предстала женщина, одетая не в бурку или шальвар‑камиз. Постукивая карандашом по столу, блондинка просмотрела список записавшихся на прием, нашла мое имя и предложила сесть.
– Лимонаду не желаете?
– Я – нет, спасибо.
– А ваш сын?
– Простите?
– Вот этот милый молодой джентльмен, – улыбнулась она Сохрабу.
– Да, будьте любезны. Благодарю вас.
Мы с Сохрабом сели на кожаный диван, рядом с которым стоял американский флаг на длинном древке. Мальчик взял со стеклянного столика журнал и принялся невнимательно листать.
– Что? – вдруг спросил он.
– Не понял?
– Ты улыбаешься.
– Просто я думал о тебе.
Мой племянник нервно усмехнулся, взял другой журнал и пролистал за полминуты.
– Не бойся, – я коснулся его руки, – ты среди друзей. Успокойся и будь как дома.
Хороший совет. Мне самому не помешало бы последовать ему. А то сижу как на иголках. Да тут еще шнурок развязался.
Секретарша поставила перед мальчиком высокий стакан – лимонад со льдом:
– Пожалуйста.
Сохраб застенчиво улыбнулся.
– Большое спасибо, – произнес он по‑английски. Еще он знал, как будет «до свидания». Вот и весь его запас иностранных слов.
– Не за что, – рассмеялась дама в брюках и, постукивая каблучками, вернулась за свой стол.
– До свидания, – вежливо произнес Сохраб.
Ручки у невысокого Реймонда Эндрюса были маленькие, чистенькие, ухоженные, на безымянном пальце блестело обручальное кольцо. Рукопожатие вялое. «Наши судьбы теперь в этих руках», – подумал я, усаживаясь напротив чиновника. На стене у него за спиной рядом с топографической картой США висел рекламный плакат фильма «Отверженные». В горшке на подоконнике росли помидоры.
– Закурите? – спросил Эндрюс глубоким баритоном, удивительным для такой тщедушной фигурки.
– Нет, благодарю.
На Сохраба едва взглянул. На меня и вовсе старается не смотреть. К чему бы это?
Эндрюс достал из ящика стола початую пачку сигарет и щелкнул зажигалкой. Намазал руки лосьоном (баночка явилась из того же ящика). С зажатой в зубах сигаретой посмотрел на помидорный куст. Закрыл ящик и выдохнул дым.
– Ну что же, – глаза его сощурились, – рассказывайте.
Я почувствовал себя как Жан Вальжан перед инспектором Жавером.[49]Пришлось напомнить самому себе, что я на американской земле, что этот господин – не противник мне, а союзник и что помогать людям вроде меня – его работа.
– Я намерен усыновить этого мальчика и увезти с собой в Штаты.
– Рассказывайте, – повторил он, аккуратно стряхивая пепел в мусорную корзину.
Я изложил ему версию, которая созрела у меня в голове, пока я разговаривал с Сораей. В Афганистан я прибыл, чтобы разыскать сына моего сводного брата. Мальчик проживал в детском доме в ужасающих условиях. Я заплатил директору энную сумму и забрал племянника. И вот мы в Пакистане.
– Вы приходитесь ребенку дядей?
– Да.
Эндрюс взглянул на часы, протянул руку и повернул горшок с помидорами.
– Кто‑нибудь может удостоверить этот факт?
– Да. Только я не знаю, где этот человек сейчас.
Чиновник повернулся ко мне и кивнул. Лицо его ничего не выражало.
Он хоть в покер‑то играет своими нежными ручками?
– Челюсть у вас закована в металл, как я предполагаю, вовсе не потому, что так велит мода?
Да, Сохраб, вляпались мы с тобой.
– В Пешаваре на меня напали грабители.
– Я так и думал. – Он откашлялся. – Вы мусульманин?
– Да.
– Практикующий?
– Да.
По правде говоря, последний раз я молился Аллаху, когда доктор Амани сказал, что прогноз у Бабы неблагоприятный. И молитвы вспомнились сами собой, не зря в школе зубрил.
– Хотя в вашем положении это не так уж и важно. – Он провел рукой по безукоризненно уложенным волосам.
– Что вы имеете в виду?
Я взял Сохраба за руку. Мальчик вопросительно смотрел то на меня, то на чиновника.
– Ответ получится очень длинным. Можно для начала дать вам краткий совет?
– Слушаю вас.
Эндрюс затушил сигарету и сморщился.
– Откажитесь от этой затеи.
– Простите?
– Не подавайте заявления об усыновлении. Ничего не выйдет. Вот вам мой совет.
– Принято к сведению, – мрачно сказал я. – Может, объясните почему?
– Значит, вам понадобился длинный ответ, – бесстрастно произнес Эндрюс и сдвинул руки вместе, будто собираясь пасть на колени перед образом Девы Марии. – Предположим, все в вашем рассказе правда, хотя даю голову на отсечение, вы кое о чем умолчали. А кое‑что добавили. Но не это важно. Вы здесь, он тоже здесь, все остальное побоку. Та к вот, ваше заявление столкнется с серьезными препятствиями. Начать с того, что этот ребенок – не сирота.
– А кто же он тогда?
– С юридической точки зрения он сиротой не является.
– Его родителей расстреляли прямо на улице. Соседи это видели.
Хорошо еще, Сохраб не понимает по‑английски!
– У вас имеется свидетельство о смерти?
– О смерти? Это в Афганистане‑то? Там у большинства населения нет свидетельств о рождении.
Глаза у чиновника так стеклянными и остались.
– Сэр, не я составляю законы. Как бы вы ни возмущались, вам придется доказывать, что его родители умерли. Мальчик должен быть официально признан сиротой.
– Но…
– Я еще не закончил. Ведь вам нужен длинный ответ. Следующая сложность – взаимодействие с властями страны, где ребенок родился. Это и вообще не просто, а если речь идет об Афганистане – тем более. Американского посольства в Кабуле нет. Это очень затрудняет дело. Вопрос становится почти неразрешимым.
– Так что же мне делать? Выкинуть мальчика на улицу?
– Я этого не говорил.
– Его изнасиловали. – Мне вспомнились колокольчики и подведенные глаза.
– Очень сожалею. – Полнейшее равнодушие, словно про погоду говорит. – Но для Службы иммиграции и натурализации это не повод для выдачи молодому человеку визы.
– Что вы хотите этим сказать?
– Если желаете как‑то помочь своей родине, переведите деньги какой‑нибудь достойной благотворительной организации. Или идите добровольцем в обслугу лагеря беженцев. Но в данный конкретный момент мы не рекомендуем гражданам США усыновлять афганских детей.
– Идем, Сохраб, – сказал я на фарси и поднялся с места.
Мальчик скользнул ко мне и прижался головой к моему бедру. На фото Хасан с сыном стояли в такой же позе.
– Можно еще вопрос, мистер Эндрюс?
– Слушаю.
– У вас есть дети?
Сощурился. Моргнул. Впервые за все время.
– Так есть или нет? Вопрос очень простой. Молчание.
– Так я и думал. На вашем месте должен сидеть человек, который понимает, каково это – хотеть ребенка.
Я направился к выходу, Сохраб за мной.
– А вам можно задать вопрос? – ожил Эндрюс.
– Валяйте.
– Вы успели пообещать мальчику, что возьмете его с собой в Америку?
– И что, если успел? Он покачал головой:
– Давать обещания детям – дело опасное. – Вздохнул и опять открыл ящик стола. – Так вы не отступитесь?
– Не отступлюсь.
Эндрюс протянул мне визитку:
– Тогда советую обратиться к хорошему адвокату по делам иммиграции. Омар Фейсал работает здесь, в Исламабаде. Скажите, что вы от меня.
– Спасибо, – пробормотал я и взял карточку.
– Желаю удачи.
Выходя из кабинета, я оглянулся. Ярко освещенный солнцем, Реймонд Эндрюс смотрел в окно, пальцы его нежно гладили помидорный куст.
– Всего наилучшего, – попрощалась с нами секретарша.
– Ваш босс мог бы быть и полюбезнее, – пожаловался я.
Как она отреагирует? Округлит глаза и скажет что‑нибудь вроде: «Известное дело. Все жалуются»? Она понизила голос:
– Бедный Рей. После смерти дочери он просто сам не свой.
Я вопросительно поднял бровь.
– Самоубийство, – прошептала дама в брюках.
В такси на пути в гостиницу Сохраб прижался головой к окну, не отрывая глаз от проплывающих мимо элегантных зданий, осененных эвкалиптами. Его дыхание то и дело туманило стекло.
Сейчас спросит меня, как прошла беседа.
Но он так и не спросил.
За закрытой дверью ванной шумно лилась вода. С первого дня нашего пребывания в гостинице Сохраб взял в привычку мыться перед сном не меньше часа. В Кабуле‑то горячего водоснабжения было не сыскать днем с огнем.
Пока он отмокал в благоухающей пене (ну теперь‑то ты чистый, Сохраб?), я позвонил Сорае.
Рассказал о нашем разговоре с Реймондом Эндрюсом.
Спросил:
– Что скажешь?
– Давай считать, что он не прав.
Она звонила в несколько международных агентств по усыновлению. За афганского ребенка никто из них не берется, но ведь еще не вечер.
– Как родители восприняли новость?
– Мадар рада за нас. Ты же знаешь, как она к тебе относится, что бы ты ни сделал, ей все по душе. Падар… ну, по нему никогда не поймешь. Он не торопится раскрывать душу.