Я потупил глаза.
– Я прошу тебя выполнить последнюю волю умирающего, – сурово проговорил Рахим‑хан. Что называется, зашел с козырной карты.
В воздухе повисло молчание. Какие слова я мог подобрать? А еще писатель.
– Наверное, Баба был прав, – пробормотал я наконец.
– Ты серьезно, Амир?
– А ты так не думаешь? – В глаза ему я смотреть не мог.
– Иначе я бы тебя сюда не пригласил. Я вертел на пальце обручальное кольцо.
– Ты всегда был слишком высокого мнения обо мне, Рахим‑хан.
– А ты о себе – слишком низкого. – Рахим‑хан передохнул. – Но есть и еще кое‑что. Об этом ты не знаешь.
– Рахим‑хан, умоляю тебя…
– Санаубар была Али не первой женой.
Я вскинул на него глаза.
– Его первая жена была хазареянка из Джагори. До твоего рождения было еще далеко. Они состояли в браке три года.
– И при чем тут все это?
– Детей у них не было, и через три года она ушла от Али, вышла замуж за доброго человека из Хоста и родила тому троих дочерей. Вот и все, что я хотел тебе сказать.
Я начал понимать, к чему он клонит. Но я не желал больше об этом слышать. Главное – это Калифорния, обеспеченная жизнь, старый викторианский дом с остроконечной крышей, карьера писателя, любящие родственники. Все остальное – побоку.
– Али был бесплоден, – пояснил Рахим‑хан.
– Как это? У него и Санаубар родился сын. И звали его Хасан.
– Он не мог иметь детей.
– А от кого же тогда Хасан?
– Сам знаешь от кого.
Мне казалось, я скатываюсь вниз по крутому склону, напрасно пытаясь ухватиться за траву и кусты ежевики. Комната качалась и кружилась у меня перед глазами.
– Хасан знал? – Застывшие губы меня не слушались.
Рахим‑хан закрыл глаза и покачал головой.
– Сволочи, – пробормотал я и вскочил на ноги. – Какие же вы все сволочи! Лживые мерзавцы!
|
|
– Прошу тебя сесть.
– Как вы могли скрывать это от меня? От него?
– Подумай сам, Амир‑джан. Ведь такой позор. Пошли бы сплетни, все было бы втоптано в грязь, и честь, и доброе имя. Проболтаться нам было никак нельзя, сам понимаешь.
Рахим‑хан протянул мне руку, но я оттолкнул ее и кинулся к выходу.
– Амир‑джан, не уходи. Я распахнул дверь.
– А что меня здесь держит? Что ты мне еще поведаешь? Мне тридцать восемь лет, и вдруг ты мне сообщаешь такое, что все прожитые годы летят псу под хвост! Вся моя жизнь – одна сплошная ложь! Чем теперь ты утешишь меня? Тебе нечего мне сказать!
С этими словами я пулей вылетел из комнаты.
Солнце почти село, окрасив небо в лиловые и малиновые тона. Дом, где жил Рахим‑хан, остался далеко позади. В густой толчее вязли велосипеды и рикши. Рекламные щиты призывали покупать кока‑колу и сигареты, на пестрых афишах пакистанских фильмов загорелые красавцы танцевали со страстными дамами на фоне цветущих лугов.
В крошечной чайной, куда я вошел, дым стоял столбом. Спросив чаю, я сел на складной стул, откинулся назад, потряс головой, провел по лицу руками. Мне уже не казалось, что я куда‑то лечу. Я словно проснулся в собственной кровати и обнаружил, что вся мебель в доме переставлена, привычная обстановка исчезла, все вокруг сделалось чужим и незнакомым и надо привыкать жить по‑новому.
Где были мои глаза? Ведь улик хватало. Баба пригласил доктора Кумара сделать Хасану пластическую операцию, Баба всегда делал подарки Хасану на день рождения. Что сказал мне отец, когда мы сажали тюльпаны и я заикнулся насчет новых слуг? Хасан останется с нами. Он здесь родился, здесь его дом, его семья. Да ведь Баба плакал, плакал, когда Али объявил, что они уходят от нас!
|
|
Официант поставил передо мной чашку. Кольцо из медных шариков, каждый размером с орех, как бы сцепляло скрещивающиеся ножки стола, один шарик еле держался. Я нагнулся и завинтил его. Ах, если бы вот так же легко можно было исправить собственную жизнь!
Я отхлебнул чернейшего чаю (давненько не пил такого) и попробовал отвлечься – заставил себя думать о Сорае, о генерале, о Хале Джамиле, о своем неоконченном романе. Передо мной сновали люди, из транзисторного приемника на соседнем столике звучал кавали [37], но ничто не занимало моего внимания. Образы прошлого поднимались в памяти. Вот Баба рядом со мной в машине после выпускного вечера. Как жалко, что Хасана нет сейчас с нами.
Как мог он все эти годы лгать мне, лгать Хасану? Вот я, маленький, сижу у него на коленях, он смотрит мне прямо в глаза. Существует только один грех. Воровство. Лгун отнимает у других право на правду. Это были слова Бабы. А теперь, через пятнадцать лет после его смерти, я узнаю, что Баба – сам вор, причем вор худшего пошиба, похитивший самое святое: у меня – брата, у Хасана – отца, у Али – честь.
Вопрос нанизывался на вопрос. Как Баба мог смотреть Али в глаза? Как мог Али жить в этом доме, зная, что хозяин надругался над его женой и над ним самим? И как мне самому теперь жить, когда привычный образ Бабы, ковыляющего в своем парадном коричневом костюме к дому генерала, чтобы попросить для меня руки Сораи, превратился в нечто постыдное?
|
|
Среди прочих штампов наш преподаватель литературного мастерства упоминал и такой: яблочко от яблони недалеко падает. Но ведь и это правда. Оказалось, у нас с отцом больше общего, чем я даже мог себе представить. Мы оба предали людей, которые были верны нам до гроба. И вот пришла расплата: ведь я должен искупить не только собственные грехи, но и грехи отца.
«Ты всегда был о себе слишком низкого мнения», – сказал мне Рахим‑хан.
Ну, основания‑то у меня были. Правда, это не я привел Али на минное поле и не я натравил на Хасана талибов. Зато я выгнал отца с сыном из дома. А если бы не я, как сложилась бы их судьба? Может быть, Баба взял бы их с собой в Америку, у Хасана была бы сейчас хорошая работа, семья, собственный дом, и он жил бы в стране, где никому нет дела до того, что он хазареец, где большинство людей и представления не имеет, кто такие хазарейцы. Конечно же, все могло получиться и по‑другому. Но такая возможность была.
«Я не поеду в Кабул. У меня в Америке жена, дом, карьера», – сказал я Рахим‑хану. Но разве могу я сейчас убраться восвояси и загубить тем самым еще одну жизнь?
Лучше бы Рахим‑хан не звонил мне. Жил бы я себе, как раньше, ни о чем не подозревая. Но он вызвал меня сюда и сообщил такое, что перевернуло всю мою жизнь, выставило ее чередой обманов, предательств и гнусных тайн.
«Тебе выпала возможность снова встать на стезю добродетели», – сказал он.
Возможность начать жизнь сызнова.
Для этого надо разыскать мальчика.
Сына Хасана. Сироту.
Где‑то в Кабуле.
Я подозвал рикшу и отправился обратно к Рахим‑хану. Баба как‑то сказал: моя беда в том, что я всегда прихожу на готовенькое. Мне тридцать восемь лет, волосы мои седеют и редеют, в уголках глаз появились «гусиные лапки». А если я так и не научился стоять за себя и не прятаться за чужие спины? Вдруг Баба оказался прав?
Я посмотрел на фотографию, на круглое лицо моего брата, наполовину скрытое тенью. Хасан любил меня как никто никогда не полюбит. Его сын сейчас в Кабуле.
Он ждет.
Рахим‑хан – черная тень в углу комнаты – читал молитву, обратясь лицом к востоку. За окном краснело небо.
Я подождал, пока он закончит, и сообщил, что поеду в Кабул. Пусть звонит Колдуэллам.
– Я буду молиться за тебя, Амир‑джан, – сказал мой старый друг.
Снова морская болезнь. Мы еще не успели доехать до изрешеченного пулями щита «ПЕРЕВАЛ ХАЙБЕР ПРИВЕТСТВУЕТ ВАС», а рот у меня уже был полон слюны. Желудок дергало и крутило. Фарид, мой шофер, холодно посмотрел на меня. Сочувствия в его глазах я не заметил.
– Можно опустить стекло? – хрипло спросил я.
Шофер зажег сигарету, зажал ее двумя пальцами левой руки (больше пальцев на руке не было), не отрывая своих черных глаз от дороги, наклонился и откуда‑то из‑под ног достал отвертку. Я вставил ее в отверстие, где полагалось быть ручке, и несколько раз провернул. Стекло поехало вниз.
Во взгляде Фарида появилась почти не скрываемая враждебность. Он и десяти слов не произнес с тех пор, как мы выехали из Джамруда.
– Ташакор, – пробормотал я и высунулся в окно, подставляя лицо ветерку.
Дорога через горы с их глинистыми, усеянными камнями склонами была мне знакома – в 1974 году мы с Бабой возвращались этим путем. Ущелья, скалистые пики, древние крепости на вершинах утесов, снега Гиндукуша, белеющие на севере… Серпантины и проклятая тошнота.
– Пососи лимон, – неожиданно произнес Фарид.
– Что?
– Лимон. Если тошнит, очень помогает. Я всегда беру в путь лимон.
– Спасибо, не надо, – выдавил я. Стоило только подумать о кислом соке, как желудок мой взбунтовался.
Фарид хихикнул:
– Это тебе не американская химия, а старое народное средство. Меня мама научила.
– Тогда давай.
Надо к нему подольститься.
Из бумажного пакета на заднем сиденье Фарид достал половинку лимона и протянул мне. Я откусил кусочек, выждал пару минут, слабо улыбнулся и соврал:
– Ты прав. Полегчало. Вежливость никогда не повредит.
– Старое средство. Не надо никакой химии. – Несмотря на угрюмый тон, вид у водителя довольный.
Фарид – таджик по национальности, долговязый, черноволосый, с обветренным лицом, узкими плечами и длинной шеей. Кадык у него до того выдается, что даже борода его не прикрывает. Одет он так же, как и я: шерстяной башлык грубой вязки поверх пирхан‑тюмбана и телогрейка, на голове нуристанский паколь [38] слегка набекрень – как у кумира таджиков Ахмада Шах‑Масуда, «Льва Панджшера».[39]
С Фаридом меня свел в Пешаваре Рахим‑хан. По его словам, Фариду всего двадцать девять лет (хотя выглядел он на сорок с лишком), родился он в Мазари‑Шарифе, но, когда ему исполнилось десять, семья переехала в Джелалабад. В четырнадцать лет он вместе с отцом встал под зеленое знамя джихада. Два года они сражались с шурави в Панджшерском ущелье, пока залп с вертолета не разорвал родителя на кусочки. У Фарида две жены и пятеро детей. Их было семеро, но две младшие дочки подорвались на мине под Джелалабадом, а ему самому оторвало все пальцы на левой ноге и три на руке. После этого он с женами и детьми перебрался в Пешавар.
– КПП, – буркнул Фарид.
Я заерзал на сиденье, забыв на минуту про тошноту. Зря беспокоился. Два пакистанских солдата лениво подошли к нашей обшарпанной «тойоте» «лендкрузер», едва заглянули внутрь и махнули рукой, чтобы мы ехали дальше.
В списке неотложных дел, который составили мы с Рахим‑ханом, знакомство с Фаридом стояло на первом месте, а уже потом следовал обмен долларов на рупии и афгани, приобретение необходимой одежды и паколя (по иронии судьбы, я никогда не носил традиционного наряда, даже когда жил в Афганистане), копирование фотографии, запечатлевшей Хасана и Сохраба, и, наконец, покупка, пожалуй, самого необходимого – фальшивой окладистой бороды, соответствующей указаниям шариата по версии талибов. Рахим‑хан знал в Пешаваре человека, основным занятием которого было изготовление бород. Порой его услугами пользовались даже западные журналисты, освещавшие ход войны.
Рахим‑хан настаивал, чтобы я провел в Пешаваре еще несколько дней: надо же хорошенько обдумать план действий. Но я торопился – боялся, что передумаю, ведь если тянуть и предаваться размышлениям, то картина моей благополучной жизни в Америке наверняка перевесит остальное, и я не отважусь на безрассудный поступок, означавший искупление грехов. А потом все то новое, что ворвалось в мою жизнь, потихоньку забудется и канет в Лету. Сорае я, разумеется, ничего не сказал про Афганистан, иначе она прилетела бы сюда первым же рейсом.
Стоило нам пересечь границу, как бедность и нищета обступили нас со всех сторон. Разбросанные между скал кучками детских кубиков убогие деревушки, растрескавшиеся саманные хижины… Да что там хижины! Четыре деревянных столба и кусок брезента вместо крыши – вот и все жилище бедняка. Дети в лохмотьях пинали ногами шмат тряпок – играли в футбол. На сгоревшем советском танке, словно вороны, сидели старики. Женщина в коричневой одежде тащила на плече откуда‑то издалека большой кувшин, осторожно переступая натруженными босыми ногами по разбитой проселочной дороге.
– Как странно, – заметил я.
– Что странно?
– Кажусь себе туристом в собственной стране. – Я глядел на пастуха в окружении шести тощих коз.
Фарид осклабился:
– Ты все еще считаешь эту страну своей?
– Она у меня в душе, – ответил я резче, чем следовало бы.
– И это после двадцати лет жизни в Америке?
Фарид осторожно объехал рытвину.
– Мое детство прошло в Афганистане. Фарид фыркнул.
– Тебе смешно? – спросил я.
– Не обращай внимания.
– Интересно узнать, почему ты фыркаешь? Глаза у шофера блеснули.
– Хочешь знать? – ехидно спросил он. – Давай сыграем в угадайку, ага‑сагиб. Ты, наверное, жил в большом доме за высоким забором, два или даже три этажа, большой сад, а за фруктовыми деревьями и цветами ухаживал садовник. Отец твой ездил на американской машине, и у вас были слуги, хазарейцы, скорее всего. Когда в доме устраивались приемы, комнаты украшали специально нанятые люди. На пиры приходили друзья, пили и болтали про свои поездки в Европу или Америку. И клянусь глазами моего старшего сына, ты сейчас впервые в жизни надел паколь. – Фарид ухмыльнулся. Зубы у него были гнилые. – Я все верно описал?
– Зачем ты так?
– Ты ведь сам спросил. – Фарид указал на бредущего по тропе старика в лохмотьях, который, сгорбясь, тащил на спине мешок с соломой: – Вот настоящий Афганистан, ага‑сагиб, тот, который я знаю. А ты всегда был здесь туристом. Откуда тебе знать, как живут люди?
Рахим‑хан предупреждал меня, чтобы я не рассчитывал на теплую встречу со стороны тех, кто остался и перенес все тяготы войны.
– Мне жаль, что твоего отца убили, – сказал я. – Мне жаль, что твои дочки погибли. Мне жаль, что ты потерял пальцы на руке.
– А что мне толку с твоих слов? Ты‑то зачем вернулся сюда? Продашь отцовский участок и с денежками в кармане упорхнешь обратно в Америку к мамочке?
– Моя мама умерла, когда рожала меня. Фарид молча закурил.
– На обочину!
– Что?!
– Сверни на обочину и остановись! – просипел я. – Меня сейчас вырвет.
И я выскочил из машины и замер, зажмурившись.
Близился вечер. Дорога спускалась в долину Ланди‑Хана, сожженные солнцем вершины и голые бесплодные склоны сменились пейзажами, куда более радующими глаз. За Торхамом вдоль дороги появились сосны, правда, их было как‑то меньше, чем помнилось мне, и многие деревья стояли без хвои. Мы подъезжали к Джелалабаду. Ночевать мы собирались у брата Фарида.
Еще до захода солнца мы въехали в Джелалабад, столицу провинции Нангархар. Когда‑то город был знаменит прежде всего своими фруктами и мягким теплым климатом. Каменные дома и многоэтажные здания по‑прежнему украшали центр города, но пальм поубавилось. Зато тут и там появились развалины.
Фарид свернул в узкий незамощенный переулок и остановился у пересохшей канавы. Я выскользнул из машины, распрямил мышцы и вдохнул полной грудью. В старые добрые времена ветерок донес бы с орошаемых полей сладкий запах сахарного тростника, весь город был пропитан им. Я закрыл глаза и принюхался. Приятные ароматы отсутствовали начисто.
– Идем, – поторопил меня Фарид.
Мимо голых тополей и разрушенных саманных стен мы пробрались по засохшей грязи к обветшавшему домику. Оглянувшись, Фарид постучал в дверь.
Выглянула молодая женщина в белом платке, подняла на меня зелено‑голубые глаза и отшатнулась. Но тут взгляд ее упал на Фарида. Лицо женщины осветила радость.
– Салям алейкум, Кэка Фарид!
– Салям, Мариам‑джан. – Фарид впервые за весь день улыбнулся и поцеловал ее в макушку.
Женщина отступила в сторону, пропуская нас в дом. На меня она глядела с опаской.
Низкий потолок, совершенно голые стены, пара светильников в углу, соломенная циновка на полу. Обувь полагалось снять, что мы и сделали. У стены на тюфяке, прикрытом одеялом с обмахрившимися краями, скрестив ноги, сидели три мальчика. Высокий, широкоплечий бородач встал, чтобы поздороваться с нами. Они с Фаридом обнялись и расцеловались.
– Это Вахид, мой старший брат, – представил бородача Фарид. – А это Амир‑ага, он приехал из Америки.
Вахид усадил меня рядом с собой, напротив мальчиков, которые так и повисли на Фариде. Как я ни противился, Вахид велел старшему сыну принести еще одеяло, чтобы мне было удобно на полу. Мариам занялась чаем.
– Как доехали? Не повстречали грабителей на перевале Хайбер? – шутливым тоном спросил Вахид. Хайбер во все века был знаменит своими разбойниками с большой дороги. – Хотя какой уважающий себя дозд покусится на колымагу моего брата.
Фарид устроил шутливую возню – повалил младшего сына Вахида на пол и принялся щекотать его здоровой рукой. Мальчик визжал и брыкался.
– Какая ни есть, а машина, – возразил Фарид обиженно. – Как там поживает твой осел?
– На моем осле ездить куда удобнее, чем на твоем механизме.
– Хар хара мишенаса, – съехидничал Фарид. – Осла узнаешь не скоро.
Братья засмеялись, и я вместе с ними.
Из соседней комнаты послышались тихие женские голоса. С моего места было хорошо видно, что там происходит. Мариам и пожилая женщина в коричневом хиджабе – наверное, ее мать – разливали чай по чашкам.
– Чем ты занимаешься в Америке, Амир‑ага? – спросил Вахид.
– Я писатель.
Хихикнул Фарид или мне показалось?
– Писатель? – неподдельно удивился Вахид. – Ты пишешь про Афганистан?
– Писал когда‑то. Но сейчас работаю над другими темами.
В моем последнем романе «Пепелище» университетский преподаватель застает жену в постели со студентом и уходит в табор к цыганам. Пресса у произведения была неплохая – некоторые обозреватели именовали роман «хорошим», а один критик даже удостоил его определения «захватывающий». Но мне почему‑то вдруг стало стыдно. Хоть бы Вахид не спросил, о чем я сейчас пишу.
– Может, тебе стоит опять взяться за Афганистан и рассказать всему миру, что творят талибы в нашей стране? – предложил Вахид.
– Знаешь… не уверен, что справлюсь. Я ведь не публицист.
– Вот оно что, – смутился Вахид. – Тебе, конечно, виднее. Кто я такой, чтобы давать тебе советы?
Вошли Мариам и ее мать с чаем. Я вскочил с места, прижал руки к груди и согнулся в поклоне:
– Салям алейкум.
– Салям, – поклонилась мне в ответ пожилая женщина. Нижняя часть ее лица была прикрыта хиджабом. Не глядя мне в глаза, женщина поставила передо мной чашку с чаем и неслышно вышла из комнаты.
Я сел и отхлебнул черного ароматного напитка.
Вахид прервал напряженное молчание:
– Что привело тебя обратно в Афганистан?
– А что их всех приводит в Афганистан, дорогой братец? – Фарид говорил с Вахидом, но глаз не сводил с меня. В них читалось презрение.
– Бас! – цыкнул на него Вахид.
– Всегда все одно и то же, – не унимался Фарид. – Продать участок, дом, взять денежки и смыться, словно крыса. Как раз хватит, чтобы съездить с семьей в Мексику.
– Фарид! – взревел Вахид. Все вокруг вздрогнули от неожиданности. – Как ты себя ведешь? Ты у меня дома, Амир‑ага – мой гость, своим поведением ты меня позоришь!
Фарид открыл было рот, но передумал и не сказал ничего, только устроился поудобнее у стены. Его пронзительный взгляд так и преследовал меня.
– Извини нас, Амир‑ага, – уже спокойно сказал Вахид. – У него с детства язык опережает разум.
– Это моя вина, – попытался улыбнуться я. – Я ничуть не обижен. Мне следовало с самого начала объяснить ему, зачем я вернулся на родину. Я не собираюсь продавать недвижимость. Мне надо найти в Кабуле одного мальчика.
– Мальчика, – повторил Вахид.
– Именно так.
Я вытащил снимок из кармана брюк. Стоило взглянуть на улыбающегося Хасана, как сердце у меня заныло и на глаза навернулись слезы. Я протянул фото Вахиду.
– Вот этого мальчика? – уточнил он. Я кивнул.
– Хазарейца?
– Да.
– Он тебе чем‑то дорог?
– Его отец был мне очень дорог. Он рядом с ним на снимке. Его убили.
Вахид сощурился:
– Он был тебе друг?
Скажи «да», шептал мне внутренний голос, будто не желая, чтобы я выдал тайну Бабы. Только лгать больше не хотелось.
– У нас один отец. – Признание далось мне с трудом. – Только матери разные.
– Прости за любопытство.
– Ничего страшного.
– Как ты с ним поступишь, когда отыщешь?
– Заберу его в Пешавар. Есть люди, которые о нем позаботятся.
Вахид вернул мне фото и положил на плечо свою могучую руку.
– Ты честный человек, Амир‑ага. Настоящий афганец.
Внутри у меня все сжалось.
– Я горжусь тем, что дал тебе приют под своей крышей, – торжественно сказал Вахид.
Я смущенно поблагодарил и посмотрел на Фарида. Потупив глаза, тот теребил края циновки.
Немного погодя Мариам с матерью подали нам по миске шорвы из овощей и по лепешке.
– Прости, что не предлагаю тебе мяса, – извинился Вахид. – Сейчас только талибы едят мясо.
– Как вкусно, – сказал я совершенно искренне. – Угоститесь вместе с нами.
– Мы все хорошо поели перед вашим приходом, – отказался Вахид.
Нам с Фаридом оставалось только закатать рукава и начать макать хлеб в миски.
Смуглые коротко стриженные ребятишки не отрываясь смотрели мне на руки. Младший прошептал что‑то старшему на ухо. Брат кивнул в ответ, раскачиваясь взад‑вперед.
Их заинтересовали мои кварцевые часы, понял я.
После трапезы, когда Мариам принесла нам в глиняном горшке воды вымыть руки, я спросил Вахида, можно ли мне сделать его детям хадиа, подарок. Он долго не соглашался, но наконец разрешил. Я отстегнул часы и протянул их младшему. Тот застенчиво пробормотал «ташакор».
– Они показывают, который теперь час во всех крупных городах мира, – пояснил я.
Мальчики вежливо поклонились, по очереди примеряя хитрый прибор. Только скоро часы надоели и, никем не востребованные, так и остались лежать на полу.
– Почему ты мне не сказал? – шепотом спросил Фарид, когда мы с ним улеглись на целую кипу соломенных циновок, которые жена Вахида собрала для нас по всему дому.
– О чем?
– Зачем ты приехал в Афганистан. – Из голоса Фарида исчезли резкие интонации, характерные для него чуть ли не с первой минуты нашего знакомства.
– Ты не спрашивал.
– Ты обязан был сказать.
– Но ведь ты не спрашивал.
Он перекатился на другой бок и сунул руку под голову. Теперь его лицо было обращено ко мне.
– Может, я помогу тебе найти мальчика.
– Спасибо, Фарид.
– Нельзя сразу плохо думать о людях, не разобравшись. Я был не прав.
Я вздохнул.
– Не расстраивайся. Так мне и надо.
Руки у него скручены за спиной, грубая веревка впилась до костей, глаза завязаны. Он стоит на коленях над сточной канавой, полной зловонной воды, голова низко склонена, он раскачивается в молитве, кровь сочится из разбитых коленей и сквозь ткань штанов пачкает гравий.
В лучах заходящего солнца его длинная тень колеблется и пляшет. Разбитые губы шевелятся. Подхожу ближе. «Для тебя хоть тысячу раз подряд», – повторяет он снова и снова. Поклон – и назад. Поклон – и назад. Он поднимает голову, и я вижу шрам над верхней губой.
Рядом с нами стоит кто‑то еще.
Сперва я вижу только ствол автомата, а потом за ним вырисовывается фигура человека в камуфляже, с черной чалмой на голове. В глазах у человека пустота. Он отступает на шаг, вскидывает автомат и упирает ствол в затылок коленопреклоненного. Свет играет на блестящей стали.
Следует оглушительный выстрел.
Взгляд мой скользит выше и выше. Из дыма проступает лицо человека с автоматом.
Это – я.
Просыпаюсь. В горле у меня застрял крик.
Я вышел на улицу, стараясь не шуметь. Надо мною простиралось небо, густо усыпанное звездами, светилась серебром половинка луны. В темноте надрывались сверчки, ветерок шевелил ветви деревьев, земля под босыми ногами была такая холодная… И только сейчас, впервые после пересечения границы, я почувствовал, что вернулся. Столько лет прошло, и вот я снова дома. На этой земле мой прадед женился в третий раз и умер от холеры год спустя. Но новая жена успела родить ему сына, не то что две предыдущие. На этой земле мой дед ездил на охоту с королем Надир‑шахом и убил оленя. На этой земле скончалась моя матушка. И на этой земле я старался завоевать любовь отца.
Я сел у саманной стены. Нахлынувшее на меня внезапно чувство родины поразило меня самого. А я‑то думал, все давно забыто и похоронено, ведь я уже так давно живу в другой стране, которая для людей, мирно спящих сейчас в доме у меня за спиной, нечто вроде иной галактики. И вот память ко мне вернулась, и при свете полумесяца Афганистан поднялся у меня из‑под ног. Может быть, и моя родина меня вспомнит?
Где‑то там, за этими горами, лежит Кабул, настоящий, всамделишный город, не бледное воспоминание и не краткое сообщение «Ассошиэйтед Пресс» с пятнадцатой страницы «Сан‑Франциско кроникл». Где‑то за горами спит Кабул, где я со своим сводным братом запускал воздушных змеев. Город, где бессмысленно убили коленопреклоненного человека из моего сна. Город, где жизнь когда‑то поставила меня перед выбором, а через четверть века опять привела сюда, чтобы я ответил за последствия.
Из дома послышались голоса. Среди говоривших, несомненно, был Вахид.
– Детям ничего не осталось…
– Пусть мы голодны, но мы не хамы! Он наш гость! Что мне было делать? – Вахид старался говорить потише.
– Надо завтра хоть чем‑нибудь разжиться! А то чем я детей накормлю? – В женском голосе слышались слезы.
Я на цыпочках прокрался в дом. Теперь мне было ясно, почему часы так скоро наскучили детям. Они и не на часы вовсе смотрели. Они наблюдали, как я ем.
Мы уезжали рано. Садясь в машину, я поблагодарил Вахида за гостеприимство. Он ткнул пальцем в свою лачугу:
– Это твой дом.
Трое мальчишек, стоя в дверях, прощались с нами. У младшего на руке болтались мои часы.
Отец с сыновьями скрылись в облаке пыли. Меня поразила мысль, что в другом мире, в том, где живу я, дети‑попрошайки не бегают за машинами.
На рассвете, когда никто не видел, я сунул под тюфяк комок банкнот. Нечто подобное я уже проделывал в своей жизни.
Двадцать шесть лет тому назад.
А ведь Фарид меня предупреждал. А как же. Только, как оказалось, впустую.
Мы ехали по усеянному рытвинами шоссе Джелалабад – Кабул. По этой же дороге тряслись мы с отцом в крытом брезентом грузовике – только в противоположном направлении. В ту ночь Бабу чуть не застрелил обкурившийся русский солдат, и я сполна познал, что такое тревога, ужас и гордость. Целых две войны оставили свой след на петляющем меж скал серпантине – сгоревшие танки, съеденные ржавчиной опрокинутые военные грузовики, взорванный бронетранспортер на склоне горы… Какие‑то мелкие эпизоды из первой войны я видел сам – вторая предстала передо мной на экране телевизора. И вот теперь я глядел на нее глазами Фарида.
Лавируя между рытвинами, отчаянно вертя баранку туда‑сюда, Фарид был в своей стихии. После ночевки в доме Вахида он стал куда разговорчивее. Сейчас я сидел на пассажирском сиденье рядом с ним, и нам было удобнее общаться. Водитель даже пару раз улыбнулся. Чуть ли не в каждой деревне, через которые мы проезжали, Фарид кого‑нибудь знал. Теперь почти все его знакомые были либо в могиле, либо в Пакистане в каком‑нибудь лагере беженцев.
– Мертвым‑то проще, – утверждал Фарид. Черные обгоревшие стены без крыш. Ни души, только спящий пес.
– И здесь у меня был приятель. Велосипеды чинил – отличный был мастер. Талибы застрелили его, убили всю его семью и сожгли деревню.
Наша машина с ревом прокатила через пепелище. Пес даже не шелохнулся.
В старые времена дорога от Джелалабада до Кабула занимала часа два. Мы с Фаридом тащились целых четыре. А уж когда приехали…
Еще у водопада Магипар Фарид предупредил меня:
– Кабул теперь совсем другой. Его не узнать.
– Мне говорили.
«Услышать – не то что увидеть», – читалось во взгляде Фарида.
Да уж. Когда столица предстала перед нами, я был совершенно уверен, что мы попали не туда, что это какой‑то другой город. Выражение, появившееся у меня на лице, было Фариду не в новинку – ведь он то и дело возил сюда старых кабульцев. И физиономии у всех были такие же обалдевшие.
Он угрюмо хлопнул меня по плечу:
– Добро пожаловать на родину.
Куда ни посмотри – груды камней и нищие. В мое время тоже были попрошайки – Баба, выходя из дома, всегда брал с собой пригоршню мелочи и никому не отказывал в милостыне. Теперь нищие кучами сидели на каждом углу – грязные, в жутких лохмотьях, с протянутыми руками. И большинство – дети, худенькие и печальные, некоторые не старше пяти‑шести лет. Безмолвные матери, закутанные с головой, прижимали их к себе, а дети тянули нараспев: «Бакшиш, бакшиш». Безотцовщина, с запозданием понял я. Все война и война – мужчины теперь в дефиците.