– Мне пора, – вздохнул доктор. – Если возникнут вопросы, скиньте мне на пейджер.
– Спасибо.
Эту ночь я провел у постели Бабы.
На следующее утро в приемной госпиталя на первом этаже было полно афганцев. Один за другим они входили к Бабе в палату. Будь то мясник из Ньюарка или инженер, который работал с Бабой на строительстве приюта, все они говорили шепотом и желали Бабе скорейшего выздоровления.
Вид у Бабы был измученный, но он оставался в сознании.
Ближе к середине дня явился генерал Тахери с женой. С ними пришла и Сорая. Наши взгляды на мгновение встретились.
– Как ты себя чувствуешь, друг мой? – осведомился генерал, осторожно касаясь руки Бабы.
Баба указал на капельницу, слабо улыбнулся и прохрипел:
– Вам всем не стоило задавать себе столько труда.
– Какой же это труд? – изумилась ханум Тахери.
– Мы не перетрудились, – подтвердил генерал. – Самое важное: тебе что‑нибудь нужно? Тебе стоит только попросить. Как ты просил бы своего брата.
Я вспомнил, что Баба говорил как‑то о пуштунах.
Может быть, мы упрямые гордецы, но, если ты попал в беду, лучшего друга, чем пуштун, не найти.
Баба помотал головой по подушке.
– Уже одно то, что вы пришли, наполнило мне душу счастьем.
Генерал улыбнулся и сжал Бабе руку.
– А ты как, Амир‑джан? Тебе ничего не нужно?
Как он на меня смотрит, какой добротой светятся его глаза…
– Благодарю вас, генерал‑сагиб, мне… – Комок застрял в горле, и я выскочил в приемную, где не далее как вчера мне демонстрировали лицо убийцы.
Дверь палаты приоткрылась, в комнату проскользнула Сорая и остановилась рядом со мной. На ней был серый свитер и джинсы, волосы распущены.
Как мне хотелось забыться у нее в объятиях!
|
|
– Какая жалость, Амир, – произнесла она. – Мы догадывались, что твой отец болен, но чтобы такое…
Я вытер рукавом глаза.
– Он не велел никому говорить.
– Тебе что‑нибудь нужно?
– Нет.
Я попытался улыбнуться. Она взяла меня за руку.
Первое прикосновение неземной сладостью отозвалось во всем моем теле. Я впитывал его, как губка.
– Ты лучше возвращайся. А то твой отец опять подкрадется ко мне сзади.
Она с улыбкой кивнула и выпустила мою руку.
– Да, мне надо идти.
– Сорая!
– Да!
– Я так счастлив, что ты пришла. Ты и представить себе не можешь.
Через два дня Бабу выписали. Его долго уговаривал специалист по лучевой терапии, но Баба отказался. Тогда врачи взялись за меня. Но лицо Бабы все равно выражало непоколебимую решимость. Мне оставалось только поблагодарить докторов, подписать все необходимые бумаги и отвезти Бабу домой на своем «форде».
Дома Баба сразу лег на диван, накрылся шерстяным одеялом и задремал. День клонился к вечеру, когда я принес ему горячего чаю и обжаренный миндаль. Помогая отцу сесть, я поразился, каким легким стало его тело. Тонкая землистого цвета кожа обтягивала ребра, лопатки торчали, словно крылышки ощипанной птицы.
– Что я еще могу для тебя сделать, отец?
– Ничего, бачем. Спасибо. Я присел к нему на диван.
– А ты для меня можешь кое‑что сделать? Если ты не очень утомлен.
– Что?
– Посватай меня. Попроси у генерала Тахери руки его дочери для сына.
Запекшиеся губы Бабы сложились в улыбку. Вот так – осталось еще зеленое пятнышко на сухом, пожухлом листе.
– А ты уверен?
– Как никогда в жизни.
|
|
– Ты все хорошо обдумал?
– Обдумал, Баба.
– Тогда дай мне телефон. И мой маленький блокнот.
Я изумленно заморгал.
– Прямо сейчас?
– А когда еще?
Я протянул ему телефон и черную записную книжечку, куда Баба записывал номера телефонов земляков.
Баба разыскал телефон Тахери. Набрал номер. Прижал трубку к уху.
Сердце у меня так и прыгало.
– Джамиля‑джан? Салям алейкум. – Баба представился. – Значительно лучше, спасибо. Благодарю вас, что зашли меня проведать. – Баба немножко помолчал. Кивнул. – Я этого не забуду. Генерал‑сагиб дома? (Пауза.) Спасибо.
Баба бросил на меня косой взгляд. Ни с того ни с сего меня стал разбирать смех. Я сунул себе в рот кулак, только бы не прыснуть.
– Генерал‑сагиб, салям алейкум. Да, мне куда лучше. Вы так любезны. Я звоню, чтобы спросить, сможете ли вы и ханум Тахери принять меня у себя завтра? У меня почетное поручение… Да… Одиннадцать часов подойдет. До свидания. Хода хафез.
Он повесил трубку, и мы с ним уставились друг на друга. Сдерживаемый мною смех наконец прорвался наружу. Баба расхохотался вслед за мной.
Смоченные волосы Баба зачесал назад. Я помог ему надеть белую рубашку и повязал галстук, воротничок болтался на исхудавшей шее, вдруг сделавшись велик сразу дюйма на два. Сердце у меня сжалось – одной ногой отец уже стоял в могиле. Как пусто будет в мире без него… Нет, прочь эти мысли. Ведь Баба еще жив. И день сегодня такой радостный, не надо его омрачать.
Парадный коричневый костюм висел на отце как на вешалке – мне пришлось закатать у пиджака рукава, чтобы это не так бросалось в глаза. Шнурки на ботинках тоже завязывал я.
|
|
Генерал с женой и дочерью жил в одном из «афганских» районов Фримонта. Дом их был невысокий, одноэтажный, с эркерами и двускатной крышей. Крыльцо украшали горшки с геранью. Во дворе стоял серый микроавтобус.
Я помог Бабе выбраться из «форда» и опять уселся за руль. Баба наклонился ко мне:
– Будь дома. Я позвоню через часик.
– Хорошо. Удачи тебе. Баба улыбнулся.
В зеркало заднего вида я наблюдал, как он неуверенной походкой ковыляет к крыльцу. Он шел выполнять отцовский долг. Последний.
В ожидании звонка я мерил шагами квартиру. Пятнадцать шагов в длину, десять с половиной в ширину.
А что, если генерал откажет? Если я ему не нравлюсь?
Комната – кухня. Комната – кухня. Сколько там на часах микроволновки? Долго еще ждать?
Телефон зазвонил около двенадцати. У аппарата был Баба.
– Ну, что?
– Генерал согласен.
Я облегченно вздохнул. Руки у меня тряслись.
– Слава богу!
– Но Сорая‑джан пока у себя в комнате. Она хочет сперва поговорить с тобой.
– Я готов.
Баба кому‑то что‑то сказал. Послышался легкий щелчок.
– Амир? – Голос Сораи.
– Салям.
– Отец согласен.
– Знаю. – Я улыбался и потирал руки. – Я так счастлив. У меня просто нет слов.
– Я тоже счастлива, Амир. Не верится, что все это… на самом деле.
– Мне тоже.
– Только знаешь… Мне надо тебе рассказать что‑то очень важное. Прямо сейчас.
– Это все не имеет никакого значения.
– Ты должен знать. Не годится, чтобы мы начинали с тайн. Будет лучше, если ты узнаешь обо всем от меня.
– Если тебе так легче, говори. Но это ничего не изменит.
Сорая помолчала.
– Когда мы жили в Вирджинии, я сбежала из дома с одним афганцем. Мне было восемнадцать… глупый бунт… а он сидел на наркотиках… Почти месяц мы прожили вместе. Мы были на языках у всех афганцев в Вирджинии. Падар в конце концов разыскал меня… Явился к нам и забрал меня домой. Я устроила истерику. Визжала. Рыдала. Кричала, что ненавижу его… Но когда я вернулась в семью… – Сорая всхлипнула, отложила трубку и высморкалась. – Извини. – В ее голосе появилась хрипотца. – Оказалось, у мамы был удар, парализовало правую сторону лица… Меня так мучила совесть. Она‑то чем была виновата? Вскоре после этого наша семья переехала в Калифорнию.
Сорая смолкла.
– И какие у тебя теперь отношения с отцом? – спросил я.
– Мы с ним не во всем сходимся, впрочем, у нас всегда были некоторые разногласия… Но я благодарна ему за то, что он не дал мне погибнуть, спас меня. – Сорая снова примолкла. – Ты расстроился?
– Немножко. Лгать я ей не мог.
Конечно, моя мужская гордость, ифтихар, была уязвлена: в ее жизни уже был мужчина, а я еще не ложился с женщиной. Но ведь прежде, чем попросить Бабу идти свататься, я столько раз обдумывал все это… И ответ мой был неизменен: я не вправе никого осуждать за грехи прошлого.
– Ты не передумал жениться на мне?
– Нет, Сорая. У меня и в мыслях не было. Я хочу взять тебя в жены.
В ответ Сорая разрыдалась.
А ведь я завидовал ей. Она поведала мне свою тайну. Ей больше нечего было скрывать. Я уже открыл было рот, чтобы рассказать ей, как я предал Хасана, как по моей вине он, оклеветанный, вынужден был оставить дом, где его отец прожил сорок лет, где слуг и хозяев связывала близкая дружба… Но мне недостало смелости. Во многих отношениях Сорая Тахери была лучше меня. И уж точно храбрее.
Церемония обручения лафц была назначена на следующий вечер. Когда мы подъехали к дому Тахери, я вынужден был припарковать свой «форд» на другой стороне улицы, потому что весь двор и подъезды к нему были забиты машинами. На мне был темно‑синий костюм – я купил его накануне, когда отвез Бабу домой после сватовства.
Я посмотрел в зеркало заднего вида – проверил, правильно ли у меня завязан галстук.
– Ты сегодня хорошо выглядишь, – сказал Баба.
– Спасибо, отец. А сам‑то ты как? Выдержишь?
– Ты еще спрашиваешь? Да сегодня счастливейший день моей жизни! – утомленно улыбнулся Баба.
Из дома доносился гомон множества голосов, смех, негромкая афганская музыка – по‑моему, классический газель [29] в исполнении Устада Сара‑ханга. Я нажал кнопку звонка. В окне прихожей шевельнулась занавеска, мелькнуло чье‑то лицо и скрылось. «Это они!» – произнес женский голос. Шум стих. Музыка смолкла.
Дверь открыла ханум Тахери в элегантном черном платье ниже колен. Волосы завиты, на лице радость.
– Салям алейкум, – пролепетала она и тут же всхлипнула. – Видишь, Амир‑джан, ты впервые в моем доме, а я уже плачу.
Я поцеловал ей руку – накануне Баба подробно наставлял меня, как себя вести.
Через ярко освещенную прихожую ханум провела меня в гостиную – мимо висящих на стенах фотографий людей, которые отныне будут мне родственниками. Юная ханум Тахери с пышной прической и генерал на фоне Ниагарского водопада. Ханум Тахери в легком платье и генерал в пиджаке с узкими лацканами. Сорая на американских горках, она смеется и машет рукой, от серебряных скобок на зубах расходятся лучики. Генерал при полном параде пожимает руку королю Иордании Хусейну. Портрет Захир‑шаха.
Гостиная была битком – человек тридцать сидело на стульях, расставленных вдоль стен. Когда вошел Баба, все встали. Отец медленно двинулся по кругу, пожимая руки и приветствуя каждого гостя в отдельности; я следовал за ним. Баба и генерал – все в том же сером костюме – обнялись и похлопали друг друга по спине. «Салям» прозвучало негромко и с особым уважением.
Генерал подпустил меня на расстояние вытянутой руки и тонко улыбнулся, как бы желая сказать мне: вот теперь, бачем, все как полагается у добрых людей. Мы троекратно расцеловались.
Я и Баба сели рядом. Напротив расположились генерал с женой. Дыхание у Бабы участилось, то и дело он доставал носовой платок и вытирал пот со лба. Заметив мой беспокойный взгляд, Баба вымученно улыбнулся и чуть слышно прошептал: «Со мной все хорошо».
В соответствии с традицией, Сорая отсутствовала.
Пара вежливых фраз – и вот уже генерал откашливается. Все затихают. Генерал кивает Бабе.
Отец начинает говорить. Дыхания ему не хватает, и приходится прерываться посреди фразы, чтобы набрать в грудь воздуха.
– Генерал‑сагиб, ханум Джамиля‑джан… мы с сыном сегодня смиренно… прибыли под ваш кров. Вы… достойнейшие люди… выходцы из выдающихся и прославленных семейств… для которых честь всегда была превыше всего. Выражаю… свое глубочайшее почтение… ихтирам … лично вам, членам… ваших семей и… вашим предкам. – Отец перевел дыхание и вытер лоб. – Амир – мой единственный ребенок… и он был мне хорошим сыном. Надеюсь, он покажет себя достойным… вашей доброты. Окажите честь Амир‑джану и мне… примите его в свою семью.
Генерал вежливо наклонил голову.
– Это большая честь для нас – выдать дочь за сына такого человека, как вы, со столь безупречной репутацией. В Кабуле я был вашим горячим поклонником и остаюсь им по сей день. Соединение наших семей – великая радость для нас.
Что касается тебя, Амир‑джан, супруг моей дочери, светоча моих очей, ты будешь мне сыном. Твоя боль да будет нашей болью, твоя радость да будет нашей радостью. Да будем мы, Хала Джамиля и я, вторыми родителями в твоих глазах и да будет ваша с Сораей жизнь исполнена счастья. Благословляем вас.
Все захлопали в ладоши и как по команде повернулись к двери. Долгожданная минута настала.
В традиционном афганском темно‑красном платье с золотой отделкой Сорая появилась в гостиной. Баба сжал мне руку. Ханум Тахери заплакала. Сорая медленно подошла к нам, сопровождаемая целой свитой родственниц, поцеловала руку моему отцу и села, потупив глаза.
Грянули аплодисменты.
Пир в связи с помолвкой – Ширини‑хори, Сладкую трапезу, – как принято, должна была дать семья Сораи. Через несколько месяцев следовала свадьба. Тут уж все расходы ложились на Бабу.
От Ширини‑хори мы с Сораей сразу отказались, и все понимали почему, хоть и не высказывались на этот счет. Тянуть было нельзя, до свадьбы в положенные сроки Баба мог и не дожить.
Сорая и я никуда не выходили вдвоем, пока шли приготовления к свадьбе: мы ведь еще не были женаты, да и церемония обручения была смазана – Сладкая трапеза‑то не состоялась. Все, что мне оставалось, – приходить в гости вместе с Бабой, сидеть за обеденным столом напротив Сораи и воображать, как она кладет голову мне на грудь, как я вдыхаю запах ее волос, целую и ласкаю ее.
Баба потратил на свадьбу целых тридцать пять тысяч долларов, сбережения чуть ли не всей жизни. Он снял во Фримонте огромный банкетный зал, принадлежащий одному афганцу, разумеется знакомому по Кабулу. Хозяин предоставил значительную скидку. Баба заплатил за обручальные кольца и за выбранное мною колечко с бриллиантом, купил мне смокинг и традиционный зеленый наряд для ники – обряда принесения клятвы брачующимися.
Из всех свадебных событий и хлопот – к счастью, организовывала все по большей части ханум Тахери с друзьями – память удержала немногое.
Помню нашу нику. Мы сидим за столом – оба в зеленом, цвет Корана, но также цвет весны и новых начинаний. На мне костюм, на Сорае (единственной женщине из присутствующих) – вуаль. С нами Баба, генерал (на этот раз в смокинге) и несколько дядюшек Сораи. Вид у всех самый что ни на есть торжественный. Мулла задает вопросы свидетелям и читает Коран. Мы произносим слова клятвы, подписываем бумаги. Дядюшка Сораи из Вирджинии, Шариф‑джан, брат ханум Тахери, поднимается и прочищает горло. Сорая говорила мне, что он живет в США уже более двадцати лет, женат на американке и работает в службе иммиграции. К тому же он еще и поэт. Маленький человечек с птичьим лицом и пухом на голове читает длиннейшее стихотворение, посвященное Сорае. Почему‑то оно написано на фирменной бумаге какой‑то гостиницы.
– Вах, вах, Шариф‑джан, – восклицают все, когда он заканчивает.
Помню, как мы медленно идем к сцене, сцепив руки. На этот раз я в смокинге, Сорая – в белом платье с вуалью. Рядом со мной мелкими шажками семенит Баба, генерал с женой следуют за своей дочерью. В зале полно дядюшек, тетушек и кузенов, они расступаются перед нами, бьют в ладоши, щелкают фотоаппаратами. Вспышки ослепляют нас. Сын Шариф‑джана держит у нас над головами Коран. Из динамиков несется старинная «Аэста боро» – эту песенку распевал русский солдат на блокпосту в Магипаре, когда мы с Бабой бежали из Кабула:
Пусть превратится утро в ключ и упадет в колодец,
Не торопись, красавица‑луна, не торопись.
Пусть длится ночь и солнце не встает,
Не торопись, красавица‑луна, не торопись.
Помню, как мы, держась за руки, сидим на сцене на диване, словно на троне, и триста человек не сводят с нас глаз. Обряд именовался Аена Масшаф. Нам дали зеркало и набросили на нас покрывало, и мы остались как бы одни и смотрели на свои отражения, и никто нам не мешал. В зеркале мне улыбалась Сорая, и я, воспользовавшись символическим уединением, впервые шепнул, что люблю ее. Щеки ее вспыхнули.
Помню живописные блюда с кебабом чопан и оранжевым диким рисом. Помню Бабу, он сидит, улыбаясь, на диване между нами. Помню, как залитые потом мужчины танцевали традиционный атан – собравшись в круг, взявшись за руки, они скакали, и бежали, и вертелись все быстрее и быстрее, крутились все стремительнее, пока почти все не повалились на пол от изнеможения. Помню, как мне было жалко, что Рахим‑хана нет с нами.
Интересно, а Хасан женился? Тогда чье лицо он созерцал в зеркале под покрывалом? Чьи выкрашенные хной руки касались его?
Около двух часов ночи гости покинули банкетный зал и отправились к нам на квартиру. Чай лился рекой и музыка гремела, пока соседи не вызвали полицию. До рассвета оставалось меньше часа, когда все наконец разошлись по домам.
Сорая и я впервые легли вместе. Всю мою жизнь я пребывал среди мужчин. В эту ночь я открыл для себя нежность женщины.
Сорая сама пожелала переехать к нам с Бабой.
– Я‑то думал, ты будешь настаивать, чтобы мы с тобой жили вдвоем, – удивился я.
– И оставить Кэку‑джана одного? Такого больного? – В глазах у Сораи плескалось возмущение.
Я поцеловал ее.
– Благодарю тебя.
Теперь все заботы о Бабе взяла на себя моя жена. Она поила его чаем по утрам, помогала лечь и встать, давала обезболивающее, стирала белье, регулярно читала вслух газеты (международный раздел). Она готовила ему его любимое блюдо – картофельную шорву (несколько ложек Баба еще мог проглотить) – и каждый день выводила на прогулку вокруг дома. Когда болезнь окончательно приковала отца к постели, Сорая сама переворачивала его с боку на бок, дабы не образовались пролежни.
Как‑то я пришел домой пораньше – и успел заметить, как Сорая быстро спрятала что‑то отцу под одеяло.
– А я все видел. Что это вы там вдвоем затеяли? – закричал я с порога.
– Ничего, – смущенно улыбнулась Сорая.
– Вруша. – Сунув руку в постель, я нашарил какой‑то прямоугольный предмет. – Что это?
Но я уже и сам догадался. В руках у меня был блокнот в коричневой кожаной обложке, подаренный мне Рахим‑ханом на тринадцатилетие.
Перед глазами встало ночное кабульское небо, разрываемое разноцветными сполохами фейерверка.
– Я и не знала, что ты так хорошо пишешь, – пролепетала Сорая.
Баба приподнял голову от подушки.
– Это я ей подсказал. Ты, надеюсь, не против?
Я сунул блокнот Сорае и пулей выскочил из комнаты. Ведь Баба терпеть не мог, когда я плакал.
Где‑то через месяц после свадьбы тесть и теща, Шариф, его жена Сьюзи и пара‑другая Сораиных тетушек наведались к нам в гости. Сорая приготовила сабзи чалав – белый рис с бараниной и шпинатом. После обеда мы пили зеленый чай и, разделившись на четверки, играли в карты. Сорая и я играли с Шарифом и Сьюзи за кофейным столиком. Баба лежал рядом на диване, следил за игрой, смотрел, как мы с Сораей сцепляем пальцы, как я поправляю ей непослушный завиток волос, и довольно улыбался про себя. Афганская ночь обнимала его, и тополя склонялись над ним, и звенели в саду сверчки. Около полуночи отец попросил отвести его в постель. Мы с Сораей подставили с двух сторон плечи и сплели наши руки у него за спиной. Уже лежа в кровати, он попросил нас обоих нагнуться и по очереди поцеловал.
– Я сейчас принесу тебе таблетки и воду, – сказала Сорая.
– Сегодня не надо, – отозвался Баба. – Сегодня у меня ничего не болит.
– Хорошо, – согласилась она и поправила ему одеяло. – Спокойной ночи.
И Баба уснул. И не проснулся.
Перед мечетью в Хэйворде все свободное пространство оказалось забито машинами – ближе чем за три квартала было не припарковаться.
У входа в мужскую часть храма – большую квадратную комнату, устланную афганскими коврами, – громоздилась целая гора обуви. Сотни людей сидели на тюфяках скрестив ноги и внимали мулле, нараспев читавшему в микрофон суры из Корана. Я сидел у самой двери, как и полагается родственнику усопшего. Генерал Тахери расположился рядом со мной.
Через открытую дверь я видел подъезжающие машины. Из них выходили мужчины в темных костюмах, женщины в черных платьях, с головами, закутанными в традиционные белые хиджабы, и направлялись к мечети.
Под торжественные слова мне вспоминалась старая история, как Баба в Белуджистане боролся с гималайским медведем. Да и вся его жизнь была борьба, превратности судьбы наваливались на него зверем. Умерла обожаемая жена – изволь сам воспитывать сына. Покинул ватан, родину, – изволь сражаться с бедностью и унижаться. А тут еще и болезнь – вот противник не по силам. Только он и здесь поставил свои условия.
После каждой череды молитв все новые и новые люди выстраивались в очередь и приносили мне свои соболезнования. Я, как велит обычай, пожимал им руки (хотя многие лица были мне едва знакомы), печально улыбался, благодарил. Все они говорили о Бабе добрые слова:
– Он помог мне построить дом в Таймани…
– Да будет благословенна память о нем…
– Только он дал мне в долг…
– Он устроил на работу меня, чужого ему человека…
– Он был мне как брат…
В их глазах я был сын своего отца, не более. Ему, ему были обязаны люди, не мне. И вот он скончался. Кто теперь наставит меня на путь истинный? Как мне теперь жить без него?
Ужас проник мне в душу.
Казалось, погребение состоялось только что. Когда Бабу опускали в могилу на мусульманской части кладбища, мулла и какой‑то другой человек затеяли яростный спор, какой именно аят из Корана полагается читать в этом случае, и, если бы не вмешался генерал Тахери, неизвестно, чем бы дело кончилось. Бросая яростные взгляды на противника, мулла прочел нужный стих. В могилу полетели первые комья земли. Не выдержав, я отошел в сторону и присел на скамейку под кленом.
И вот уже последний из явившихся почтить память покойного кланяется мне и выходит. Мечеть пуста. Мулла отсоединяет микрофон, накидывает на Коран зеленый покров. Генерал и я под палящими лучами солнца спускаемся по ступенькам. Разбившись на группы, люди курят, до меня долетают обрывки разговоров. На следующей неделе в Юнион‑Сити состоится футбольный матч, в Санта‑Кларе открылся новый афганский ресторан. Жизнь идет своим чередом. Только Бабы среди живых нет.
– Ну как ты, бачем? – заботливо осведомляется генерал.
Сжимаю зубы, стараясь сдержать слезы. Весь день душу рыдания, которые так и рвутся из груди.
– Мне бы увидеть Сораю, – выдавливаю с трудом.
– Хорошо.
Моя жена стоит на ступеньках женской части мечети. Рядом с ней теща и несколько дам, которых я вроде бы видел на свадьбе. Направляюсь к Сорае. Заметив меня, она что‑то говорит матери и идет мне навстречу.
– Удобно будет, если мы отойдем? – спрашиваю я.
– Конечно. – Она берет меня за руку.
Мы в молчании проходим по посыпанной гравием извилистой дорожке вдоль кустов и садимся на скамейку. Невдалеке от нас пожилая пара опускается на колени и возлагает к надгробию букет маргариток.
– Сорая?
– Да?
– Как же я буду без него?
Она кладет свою ладонь мне на руку. Обручальное кольцо, купленное Бабой, блестит у нее на пальце.
Люди начинают разъезжаться. Скоро и мы уедем. Баба впервые останется один‑одинешенек.
Сорая обнимает меня.
Наконец‑то я могу выплакаться.
Очень многое в образе жизни семьи Тахери мне пришлось узнавать «на ходу», после свадьбы. Будь у нас за плечами долгие месяцы помолвки, кое о чем я был бы уже наслышан. Так, оказалось, генерал страдает ужасными мигренями и порой на целую неделю запирается в своей комнате, где лежит без света, пока боль не минует. Беспокоить его, даже стучать в дверь при этом нельзя ни под каким видом. Когда приступ утихает, заспанный генерал с налитыми кровью глазами выходит к домашним в сером костюме. Сорая шепнула мне, что, сколько она себя помнит, ханум Тахери и генерал спят в разных комнатах. За столом генерал иногда капризничает: ковырнет кусок курмы, поставленной перед ним женой, вздохнет и отодвинет. «Тебе приготовить что‑нибудь другое?» – спрашивает ханум Тахери, но генерал уже угрюмо ест хлеб с луком и не удостаивает ее ответом. Сорая сердится, а теща плачет. По словам Сораи, генерал принимает антидепрессанты, а семью содержит на пособие. В США он даже не пытался трудоустроиться – ведь работу, соответствующую его прежней высокой должности, найти было заведомо невозможно. Блошиный рынок для генерала только хобби и возможность пообщаться с приятелями‑афганцами. Тесть свято верит, что рано или поздно Афганистан будет освобожден, монархия восстановлена и его опять призовут на службу. И вот каждый день он надевает серый костюм и, посматривая на карманные часы, ждет своей минуты.
Оказалось, ханум Тахери – которую я теперь называл Хала Джамиля – некогда была знаменита на весь Кабул своим прекрасным голосом. Хотя на сцене она и не выступала, но у нее был подлинный дар – она исполняла народные песни, газели, даже рага, которые обычно поют исключительно мужчины. Однако генерал (даром что любил музыку и собрал целую коллекцию дисков с афганскими и индийскими газелями) придерживался мнения, что пение – занятие если и не низкое, то уж во всяком случае недостойное его высокого чина, и в свое время взял с невесты слово, что на людях она выступать никогда не будет. Сорая сказала мне, что мать хотела спеть на нашей свадьбе хотя бы один раз, но генерал так на нее глянул, что охота сразу прошла. Раз в неделю Хала Джамиля играет в лотерею, каждый вечер смотрит по телевизору шоу Джонни Карсона[30]и целые дни проводит в саду, ухаживая за розами, геранью, вьюнками и орхидеями.
Как только я женился на Сорае, цветы и Джонни Карсон отошли на задний план. Подлинной радостью ее жизни сделался я. Тестя‑то я по‑прежнему титуловал «генерал‑сагиб» (он и не протестовал), а вот теща была со мной запросто и не делала тайны из того, как она меня обожает. Кому еще могла она поведать о своих недомоганиях, перечень которых был весьма обширен? Генерал‑то просто пропускал мимо ушей все ее жалобы. Как говорила Сорая, после кровоизлияния в мозг легкое сердцебиение представлялось матери инфарктом, небольшое покалывание в суставах – началом ревматоидного артрита, а подергивание века – предвестником еще одного инсульта. Помню, теща впервые упомянула при мне, что у нее на шее выросла опухоль.
– Я не пойду завтра на занятия и отвезу вас к врачу, – предложил я.
Генерал сухо усмехнулся:
– Тогда освободи побольше места на своих книжных полках, бачем. История болезни твоей Халы вроде сочинений Руми: такая же многотомная.
Но дело было не только в том, что Хала Джамиля наконец обрела слушателя. Даже если бы я с ружьем в руках еженощно отправлялся на разбой, теща сохранила бы ко мне всю свою любовь. Ведь я снял камень у нее с души, пролил бальзам на раны: ее дочка вышла замуж за молодого человека из достойной семьи. Все большие огорчения остались в прошлом, у ее девочки есть муж и будут детишки.
Кстати, насчет прошлого. Сорая мне подробно рассказала, что случилось в Вирджинии.
Мы с ней были на свадьбе – дядя Шариф, который работал в службе иммиграции, выдавал сына за афганку из Ньюарка. Все происходило в том самом зале, где полгода назад мы играли нашу свадьбу. Из толпы гостей мы с Сораей смотрели, как невеста принимает кольца от родителей жениха. Перед нами стояли две дамочки средних лет.
– Как мила невеста, – сказала одна из них другой. – Настоящая луна.
– Правда, – ответила ей подруга. – И чистая. Добродетельная. Никаких мужчин.
– Знаю. Этот юноша правильно сделал, что не женился на своей двоюродной.
По дороге домой Сорая разрыдалась. Я свернул к бордюру и остановился.
– Ну что ты, – гладил я жену по голове. – Кому какое дело?
– Какая ужасная несправедливость! – всхлипывала Сорая.
– Забудь.
– Их сыновья таскаются по бабам, имеют внебрачных детей, и все помалкивают, будто так и надо. Пусть мальчики развлекутся! А я… Стоило мне один раз оступиться, как у всех на языках уже нанг и намус, и я замарана до конца жизни.
Я смахнул слезинку у нее со щеки, чуть выше родинки.
– Я тебе не говорила… В тот вечер отец явился к нам с винтовкой в руках. Он сказал… тому парню… что в винтовке два патрона: один для любовника, а второй – для отца. Я кричала, обзывала отца всеми мыслимыми словами, вопила, что он не сможет меня запереть навсегда, что лучше бы он умер. – Слезы опять показались у нее на глазах. – Я так и выразилась: лучше бы он умер… Когда он привел меня домой, мама заплакала, обняла меня и все пыталась что‑то сказать, только я никак не могла ее понять. После удара у нее плохо выговаривались слова. А отец отвел меня в мою спальню, усадил перед зеркалом, вручил ножницы и велел остричь волосы. И проследил, чтобы я выполнила приказание. Я несколько недель не выходила из дома. А когда вышла, меня повсюду сопровождал шепоток за спиной. Это было три года назад и за три тысячи миль отсюда. Но этот шепот по‑прежнему меня преследует.