– Ты же не умеешь плавать. Хасан усмехается:
– Это ведь сон, Амир‑ага, а во сне ты все умеешь. Все нам кричали: выходите из воды, вернитесь на берег! Но мы заплыли на самую середину озера, повернулись и помахали людям руками. Издали они казались маленькими, словно муравьи, но было слышно, как они нам хлопают. Ведь все убедились, что никакого чудовища тут нет. А потом это место решили переименовать в «Озеро Амира и Хасана – повелителей Кабула». Кто хотел в нем искупаться, платил нам деньги.
– И что все это значит? – спрашиваю я.
Хасан мажет мне хлеб вареньем и кладет на тарелку.
– Не знаю. Я думал, ты мне растолкуешь.
– Глупый сон. В нем ничего не происходит.
– Отец говорит, ничего не снится просто так. Прихлебываю чай.
– Так пусть бы он тебе и объяснил, к чему такой сон. Если уж он такой умный.
Грубо получилось. Это из‑за бессонной ночи. Спина и шея ноют, в глаза точно песку насыпали. Все равно, Хасан не заслужил такого обращения. Надо бы извиниться. Хотя нет, не стоит. Хасан и без этого прекрасно понимает, что я просто волнуюсь. Хасан всегда все понимает.
Сверху, из ванной Бабы, доносится плеск воды.
Заснеженные улицы сверкают под чистым голубым небом. Снег покрывает все: и крыши домов, и ветви тутовых деревьев, и каждый камешек, и каждую канавку. Мы выходим из ворот, Али закрывает их за нами, бормоча молитву. Он всегда молится, когда сын покидает дом.
Никогда не видал столько народу на нашей улице. Мальчишки играют в снежки, спорят, гоняются друг за другом, смеются. Участники состязания шепчутся со своими оруженосцами, приводят экипировку в боевую готовность. С соседних улиц доносятся громкие голоса и смех. Кое‑где зрители уже удобно расположились на крышах: шезлонги, термосы с горячим чаем, голос Ахмада Захира из кассетников. Этот музыкант произвел настоящую революцию, совместив электрогитары, барабаны и трубы с традиционными инструментами; прежние певцы рядом с ним казались унылыми и скучными. Во время выступлений Ахмад Захир даже улыбался со сцены женщинам – и всем этим снискал себе немало друзей. И врагов.[17]
|
|
Я смотрю на нашу крышу – Баба и Рахим‑хан в шерстяных свитерах, с дымящимися кружками чая в руках, заняли свои места на скамейке. Баба машет мне.
– Пора начинать. – Хасан, в своих черных резиновых сапогах, ярко‑зеленом чапане поверх толстого свитера и мятых вельветовых штанах, решителен и сосредоточен. Лицо его освещает солнце, розовый шрам на губе по прошествии года стал почти незаметен.
У меня вдруг пропадает желание участвовать. Вот соберу сейчас вещи и уйду домой. Куда я лезу, зачем пыжусь, ведь я заранее знаю, чем все кончится. Баба болеет за меня, я чувствую на себе тепло его взгляда. Вот позорище‑то будет, для меня и для него.
– Что‑то мне расхотелось, – бормочу я.
– Что ты, такой прекрасный день, – возражает Хасан.
Переминаясь с ноги на ногу, стараюсь не смотреть в сторону отца.
– Не знаю, не знаю. Может, лучше пойдем домой?
Хасан подходит ко мне поближе и говорит тихонько:
– Помни, Амир‑ага, никакого чудовища нет. И день такой чудесный.
Его слова поражают меня.
Значит, я для него – как открытая книга? А он для меня? Да я по большей части могу только угадывать, что у него в голове! Это я хожу в школу, это я умею читать и писать, это я из нас двоих считаюсь умный! А вот Хасан не держал букваря в руках, но, оказывается, свободно читает. У меня в душе.
|
|
Непорядок. Хотя так удобно, когда слуга всегда заранее знает, что тебе нужно.
– Никакого чудовища нет, – повторяю я за ним, и мне почему‑то становится легче.
– Нету, – улыбается Хасан.
– Точно?
Он закрывает глаза и кивает. Смотрю на детей, играющих в снежки.
– Какой хороший день, правда.
– Запускаем змея, – отвечает Хасан.
Неужели Хасан истолковал свой сон? Вряд ли. Умишка бы не хватило. Даже я – и то бы не смог. Только стоит вспомнить об этом дурацком сне, как во мне пробуждается азарт. Как здорово – снять рубаху и кинуться в воду! А что?
– За дело, – решаюсь я. На лице Хасана радость.
– Слушаюсь.
Подхватив нашего красавца‑змея, красного с желтой каймой, с фирменным знаком Сайфо чуть пониже перекрестья каркаса, Хасан слюнит палец, поднимает руку, проверяя, откуда дует ветер, затем отбегает в этом направлении. Летом он бы просто топнул ногой и посмотрел, куда полетит пыль. Шпуля с лесой так и вертится у меня в руке. Метрах в пятнадцати Хасан останавливается и поднимает змея над головой, словно чемпион Олимпийских игр золотую медаль. Дважды дергаю за лесу – наш условный знак, – и Хасан подбрасывает змея в воздух.
Есть ли Бог, я для себя не решил: с одной стороны – муллы в школе, с другой – точка зрения Бабы. Но сейчас я бормочу про себя пришедший на ум аят,[18]зазубренный на уроке религии. Делаю глубокий вдох и тяну за лесу.
Змей взмывает в небо и с тихим шелестом (словно бумажная птица машет крыльями) набирает высоту. Хасан хлопает в ладоши, свистит и бежит обратно ко мне. Не отпуская лесу, передаю ему шпулю, и он быстренько выбирает слабину.
|
|
Дюжины две змеев уже рыщут в небе словно акулы. В течение часа число их удваивается. Красные, синие, желтые прямоугольники заполняют пространство. Ветерок (в самый раз для состязаний: подъемная сила достаточна, и маневрировать легко) шевелит мне волосы. Хасан рядом со мной вцепился в шпулю, руки у него уже в крови.
Начинается бой. Первый сбитый змей, печально взмахнув хвостом, скользит вниз, за ним второй. Мальчишки гурьбой кидаются к месту приземления. Слышу их крики. За два квартала от нас моментально возникает драка – и пацаны наперебой комментируют ее.
Украдкой поглядываю на Бабу и Рахим‑хана. Интересно, что сейчас занимает отца? Радуется ли он за меня? А вдруг он мой тайный противник? Вот ведь что приходит в голову, когда запускаешь змея, мысли тоже улетают высоко и далеко.
Разноцветные прямоугольники валятся вниз один за другим, а я по‑прежнему в воздухе и все чаще смотрю на Бабу. Полюбуйся, отец, как долго я держусь. Если не глядишь на небо, тебя быстро собьют. Поднимаю глаза – ко мне приближается красный змей. Еще немного – и было бы поздно. Поединок наш длится не очень долго, у моего противника не хватает терпения, и он пытается срезать меня снизу. Ту т ему и конец приходит.
Там и тут по улицам носятся счастливцы, высоко подняв захваченных змеев над головой. Но все знают, что самое важное – впереди, самый главный приз – еще в небе. Сбиваю ярко‑желтого змея с хвостом спиралькой. Еще один порез, на этот раз на указательном пальце. Передаю лесу Хасану, высасываю из ранки кровь и вытираю руку о джинсы.
Через час из примерно пятидесяти змеев в небе остается не больше двенадцати, в их числе – я. Турнир вступает в самую долгую свою фазу: те, кого до сих пор не сбили, бойцы опытные, их на мякине не проведешь, они не купятся на старые штучки вроде «подпрыгни и нырни». Иными словами, набери высоту и резко рвани вниз. Любимый финт Хасана, между прочим.
К трем часам дня солнце скрывается за облаками. Сразу делается мрачнее и холоднее. Болельщики на крышах поплотнее закутываются в свои шарфы и свитера. В воздухе семеро. Я – в семерке. Ноги у меня болят, шея одеревенела, но с каждым сбитым противником надежда в сердце растет, крупица за крупицей, снежинка за снежинкой.
Гляжу на синего змея. Так и сеет опустошение вокруг себя.
– Скольких он срезал? – спрашиваю.
– Я насчитал одиннадцать, – отвечает Хасан.
– Чей он?
Хасан щелкает языком и стучит себя пальцем по подбородку, что означает полное неведение с его стороны. Синий змей срезает большого лилового и делает две петли. Еще десять минут – и он сбивает еще двоих. Мальчишки бросаются за ними.
Следующие полчаса в небе парят только четыре участника. Ошибаться мне теперь нельзя, каждый порыв ветра да будет мне в помощь. Какая ответственность и какое счастье! Просто голова кружится! Я уже не смотрю на крышу нашего дома, мне нельзя отвлекаться.
Пятнадцать минут – и то, что утром казалось пустой мечтой, воплощается в реальность.
В воздухе двое. Я – и синий.
Напряжение натянутой лесой повисает в воздухе. Люди вокруг меня притопывают ногами, хлопают в ладоши, свистят, выкрикивают: «Бобо‑реш! Бобореш! Срежь его!»
А Баба кричит вместе с ними?
Грохочет музыка. С крыш и из распахнутых дверей разносится запах манту и жареной пакоры [19].
В ушах у меня звенит, перед глазами маячит синий змей, я весь – предвкушение победы. Освобождения. Возрождения. Если Баба ошибается и Бог есть, да будет он ко мне милостив и ниспошлет удачу. Не знаю, ради чего сражаются другие, может, просто хотят лишний раз себя показать. Но для меня успех – единственная возможность доказать, что и я что‑то значу. Если Бог есть, да направит он воздушные потоки, куда мне надо, чтобы одним рывком лесы я покончил со своей прежней жизнью, с этим жалким прозябанием. Отступать мне уже некуда.
Вдруг надежда во мне перерастает в уверенность. Победа будет за мной, это точно. Дайте только срок.
Порыв ветра подхватывает моего змея. Чуть отпустить лесу, надвинуться на синего сверху, зависнуть над ним. Он видит опасность и пытается ускользнуть. Напрасный труд.
– Срежь его, срежь его! – вопит толпа, словно древние римляне гладиаторам. – Убей его! Убей!
– Еще чуть‑чуть, Амир‑ага! – вскрикивает Хасан.
Зажмуриваюсь. Леса скользит у меня по пальцам, кромсая кожу. Рывок!
Есть!
Я выиграл, это точно. Мне не надо смотреть в небо, чтобы убедиться. И крики толпы мне ни к чему.
Хасан кидается мне на шею.
– Браво! Браво, Амир‑ага!
Открываю глаза. Синий змей беспомощно трепыхается в воздухе, точно колесо, оторвавшееся на полном ходу от машины. Моргаю. Хочу что‑нибудь сказать. Не получается. Что‑то возносит меня над землей, и я вдруг вижу себя самого сверху. Черная кожаная куртка, красный шарф, выцветшие джинсы. Маленький для своих двенадцати лет, кожа бледная, под глазами темные круги. Ветер треплет каштановые волосы. Я и я смотрим друг на друга и улыбаемся.
У меня вырывается вопль восторга. Мир сверкает всеми красками, и шумит, и радуется вместе со мной. Свободной рукой обнимаю Хасана. Мы смеемся, и плачем, и прыгаем как ненормальные.
– Ты победил, Амир‑ага! Ты победил!
– «Мы победили! Мы! » – вот что я должен сказать. Но я молчу. Стоит мне моргнуть, как все вокруг исчезает. Я опять дома. Утро. Я просыпаюсь, умываюсь, завтракаю в одиночестве (со мной только Хасан), одеваюсь и жду, когда выйдет Баба. Мой успех мне только привиделся, все идет по‑старому.
И тут я вижу Бабу на крыше. Он стоит на самом краю, высоко подняв руки, потрясает кулаками в воздухе, кричит и восторженно аплодирует. Это кульминация всей моей двенадцатилетней жизни – наконец‑то отец может мною гордиться!
Только, кажется, отец еще и хочет мне что‑то сказать – уж очень красноречивы его жесты. Я забыл о чем‑то срочном?
Ну конечно!
– Хасан, мы…
– Я помню, – отвечает он, высвобождаясь из моих объятий. – Иншалла, радоваться будем позже. Мне еще надо принести тебе синего змея. Уже бегу.
Он бросает на землю шпулю и срывается с места, только нижний край зеленого чапана волочится за ним по снегу.
– Хасан! – кричу я. – Возвращайся со змеем!
Он уже сворачивает за угол, но на бегу оборачивается, прикладывает ладони рупором ко рту и кричит в ответ:
– Для тебя хоть тысячу раз подряд! Неподражаемая улыбка – и Хасан исчезает.
Целых двадцать шесть лет пройдет, прежде чем я увижу эту улыбку вновь. Мой друг детства усмехнется мне с выцветшей моментальной фотографии.
Подтягиваю своего змея. Все меня поздравляют. Жму руки, благодарю. Детишки помоложе смотрят на меня с восхищением, в их глазах я герой. Меня хлопают по спине и треплют волосы. Сматываю лесу и раздаю улыбки, хотя думаю только о синем змее.
Наконец мой красный змей у меня в руках. Бреду домой, чуть живой от усталости. За воротами меня поджидает Али, протягивает руку сквозь кованые прутья и говорит:
– Поздравляю.
Отвечаю на рукопожатие, вхожу во двор, вручаю ему змея и шпулю.
– Ташакор, Али‑джан.
– Я все время молился за тебя.
– Молись, молись. Мы ведь еще не закончили.
Выбегаю обратно на улицу, даже не спросив Али, как там Баба. С отцом увидимся позже. В голове у меня уже все распланировано: торжественная встреча, герой появляется со змеем в окровавленных руках, все уважительно кланяются ему, Рустем и Сохраб в молчании глядят друг на друга. И вот старый воин подходит к юному богатырю и заключает в объятия, тем самым признавая его заслуги. Освобождение от груза прошлого. Возрождение.
А что потом? Ну, потом… все будет хорошо.
Улицы Вазир‑Акбар‑Хана пересекаются под прямым углом, у каждой свой номер. Если посмотреть с птичьего полета, настоящая сетка. Район новый, и то и дело рядом с огороженным трехметровой стеной жилым комплексом оказывается стройплощадка или пустой участок. В поисках Хасана бегаю по улицам туда‑сюда. Зрители воздушного боя расходятся: собирают шезлонги, укладывают посуду и остатки еды. С крыш ко мне летят поздравления.
На четвертой улице к югу меня окликает Омар, сын инженера. Раньше мы учились с ним в одном классе. Он добрый и хороший человек и как‑то даже подарил мне перьевую авторучку со сменным картриджем. Его отец – приятель Бабы. На лужайке перед своим домом Омар с братом играют в футбол – отрабатывают приемы владения мячом.
– Говорят, ты выиграл, Амир. Поздравляю.
– Спасибо. Ты Хасана не видел?
– Твоего хазарейца? Киваю в ответ. Омар пасует брату.
– Я слышал, он хорош в погоне за змеями. Брат отпасовывает мяч обратно. Омар принимает мяч на голову.
– Никогда не мог понять, как у него получается. Как он еще что‑то видит своими узенькими глазками?
Брат, хохотнув, просит мяч. Омар не дает.
– Так ты его видел?
Омар показывает большим пальцем через плечо в направлении на юго‑запад.
– Недавно видел, как он несся к базару.
– Спасибо. – Я срываюсь с места.
К базару я прибегаю уже в сумерках. С минарета мечети Хаджи Якуба муэдзин выкликает «азан», призывая правоверных развернуть коврики, повернуться на запад и склонить в молитве головы. Хасан никогда не пропускает ни одной из пяти молитв, которые полагается произносить в течение дня. Даже когда мы заняты игрой, он всегда извиняется, умывается из колодца во дворе, исчезает в своей хижине и через несколько минут появляется вновь с улыбкой на губах. А я его жду в том месте, где мы расстались, порой на дереве. Похоже, сегодня он пропустит вечернюю молитву. Все из‑за меня.
Базар быстро пустеет, на сегодня торговля закончена. Прохожу по рядам, где за одним прилавком продают битых фазанов, а за соседним – калькуляторы. Пробираюсь сквозь редеющую толпу: нищие калеки в лохмотьях, рыночные торговцы, тоже укутанные в тряпье, чтобы не так холодно было, продавцы одежды и мясники. Лавки закрываются. Хасана нигде нет.
Пожилой торговец сушеными фруктами в зеленовато‑голубой чалме грузит на мула корзины с кедровыми орешками и изюмом. Спрашиваю его про Хасана.
Прежде чем заговорить, старик долго смотрит на меня.
– Кажется, я его видел.
– Куда он направился?
Торговец меряет меня взглядом с головы до ног.
– А на что мальчику вроде тебя какой‑то хазареец? Да еще на ночь глядя!
Он не сводит восхищенных глаз с моей кожаной куртки и джинсов – ковбойских штанов, как мы их тогда называли. Если афганец носит что‑то американское (и вещи новые), это верный признак достатка.
– Я должен разыскать его, ага.
– А он тебе кто?
Запасаюсь терпением, хоть и не понимаю, куда он клонит.
– Он сын нашего слуги. Старик приподнимает седую бровь:
– Да неужто? Заботливый же у хазарейца хозяин! Его отец должен стоять перед тобой на коленях и ресницами смахивать пыль с обуви!
– Так вы мне скажете, наконец?
Он хлопает мула по крупу, направляя животное в нужную сторону.
– Вроде бы похожий мальчишка пробегал вон там. В руках у него был синий воздушный змей.
– Правда?
Меня распирает радость. «Для тебя хоть тысячу раз подряд!» – вспоминается мне. Да, на Хасана всегда можно положиться. Вот ведь молодец!
– Только те, другие мальчишки, его, наверное, уже догнали, – продолжает торговец, взгромождая на мула еще одну корзину.
– Какие мальчишки?
– Которые за ним гнались. Одеты хорошо, вроде тебя. – Старик смотрит на небо и вздыхает. – Беги, а то я пропущу свой намаз.
Ракетой срываюсь с места.
Рыскаю по базару. Хасана ни следа. Может быть, старика подвели глаза? Хотя змей‑то и вправду синий.
Подумать только, змей у Хасана, он мой!
Заглядываю в каждую лавчонку, под каждый прилавок. Никого.
Скоро совсем стемнеет. А что, если я так и не найду Хасана?
И тут до меня доносятся приглушенные голоса.
Впереди узкий грязный проулок, ведущий в сторону от базара. Ноги мои вязнут в грязи, изо рта вылетают клубы белого пара. Вдоль дороги тянется канава, полная снега, весной тут понесется настоящий поток. С другой стороны выстроилась вереница заснеженных кипарисов, за ними прячутся простенькие глинобитные дома, разделенные неширокими проходами.
Голоса слышатся снова, на этот раз громче. Это в проходе между домами. Подбираюсь поближе и, затаив дыхание, выглядываю из‑за угла.
Хасан стоит у глухой стены тупика в угрожающей позе: кулаки сжаты, ноги расставлены. За спиной у него к куче камней и металлолома прислонен синий змей. Вот он, ключ к сердцу Бабы.
Дорогу Хасану загораживают трое парней, тех самых, с пустыря у подножия холма, которые не стали с нами связываться, стоило Хасану показать свою рогатку. С одной стороны – Вали, с другой – Камаль, а посередине – Асеф.
По телу у меня пробегает ледяная дрожь.
Спокойный и довольный, Асеф вертит в руках кастет. Двое других нервно переминаются с ноги на ногу, будто перед ними загнанный дикий зверь, с которым один Асеф в состоянии совладать.
– Где же твоя рогатка, хазара? – ехидно осведомляется Асеф, поигрывая кастетом. – Что ты там тогда сказал? Что меня наградят прозвищем «Одноглазый Асеф», так? Все верно. И очень умно. Легко быть умным с оружием наготове.
Осторожно выдыхаю, не в силах двинуться. Не свожу глаз с мальчика, с которым вырос, чье лицо с заячьей губой было моим первым воспоминанием.
– Но тебе повезло, хазара, – продолжает Асеф. Он стоит ко мне спиной, но я будто вижу его ухмылку. – Пожалуй, я тебя прощу. Такое у меня сегодня настроение. Что скажете, парни?
– Какое великодушие, – подхватывает Камаль. – Если учесть, как дурно он с нами обошелся. – Камаль старается подражать интонациям Асефа, но голос у него дрожит. И не Хасана он боится, нет. Он понятия не имеет, что у Асефа на уме, вот что страшно.
Асеф с достоинством поводит рукой:
– Бахшида. Прощен. Да будет так. – Тон его меняется, становится мрачным. – Разумеется, все в этом мире имеет свою стоимость. За милосердие надо платить, пусть цена и небольшая.
– Справедливо, – откликается Камаль.
– За все надо платить, – присоединяется Вали.
– Счастливчик ты, хазара. – Асеф делает шаг к Хасану. – Отдай мне синего змея, и мы квиты. Недорого беру. Честная сделка, правда, парни?
– Больше чем честная, – подтверждает Камаль.
Даже мне виден страх в глазах Хасана. Но мой слуга молча качает головой.
– Верный хазареец. Верный, как пес, – говорит Асеф.
Камаль издает гадкий смешок.
– Но прежде чем ты пожертвуешь собой ради него, подумай, разве он собой пожертвует ради тебя? Ты задумывался, почему он не приглашает тебя поиграть, когда у него гости? Почему он играет с тобой, только когда один? Я тебе скажу. Ты для него вроде домашнего зверька. Со зверьком можно поиграть, когда скучно, ему можно надавать тумаков, когда плохое настроение. Человеком он тебя не считает, не будь дурнем, не обманывай себя.
– Амир‑ага и я – друзья, – весь красный, выдавливает из себя Хасан.
– Друзья? – хохочет Асеф. – Презренный осел! В один прекрасный день ты поймешь, какой он тебе друг. Но довольно об этом. Давай сюда змея!
Хасан нагибается и поднимает с земли камень.
Асеф отшатывается.
– Это твоя последняя возможность, хазара. В ответ Хасан замахивается.
– Как хочешь. – Асеф снимает с себя зимнюю куртку, аккуратно сворачивает и кладет у стены.
Я кричу. Только про себя. Вся моя жизнь сложилась бы иначе, если бы я тогда взаправду закричал. Но я не проронил ни звука. Скорчился у стены и смотрел. И больше ничего.
Асеф делает рукой знак, два его приятеля расходятся в стороны и окружают Хасана.
– Я передумал, – зло произносит Асеф. – Подавись своим змеем, хазара. Пусть он останется тебе на память о том, что сейчас случится.
Камень попадает Асефу прямо в лоб. С визгом Асеф сбивает Хасана с ног. Вали и Камаль кидаются на моего слугу.
Впиваюсь зубами в сжатый кулак. Закрываю глаза.
ПОМНЮ:
А ведь вы с Хасаном вскормлены одной грудью. Как ты мог забыть об этом, Амир‑ага? Вашу кормилицу звали Сакина, она была дородная, красивая, голубоглазая хазареянка из Бамиана и пела вам старинные свадебные песни. Говорят, между молочными братьями существует тесная связь. Ты и об этом забыл?
ПОМНЮ:
– Рупия с каждого, мальчуганы. Всего лишь рупия, и я приоткрою завесу тайны.
У глиняной стены скорчился старик‑предсказатель. Его затянутые бельмами глубоко посаженные глаза отливают серебром, одной заскорузлой рукой он опирается на палку, другой поглаживает впалые щеки.
– Недорого за правдивое предсказание. Всего рупия с каждого.
Рука протянута к нам. Хасан роняет монетку в высохшую ладошку, я вслед за ним.
– Во имя Аллаха, всеблагого и всемилостивейшего.
Предсказатель берет Хасана за руку, водит костяным пальцем по ладони, туда‑сюда, туда‑сюда. Потом старик щупает Хасану лицо, уши, касается подбородка, век. Шуршит сухая кожа. Слепой замирает и, не говоря ни слова, возвращает Хасану монету. Поворачивается ко мне:
– А ты, мой юный друг?
За стеной кричит петух. Я отдергиваю руку.
СОН:
Метель. Я заблудился. Ветер, завывая, пригоршнями швыряет снег прямо мне в лицо. Ноги вязнут в сугробах. Зову на помощь, но голос мой уносит вьюга. Ветер сбивает меня с ног и заметает мои следы. «Я призрак, – думается мне, – только призраки не оставляют следов». Кричу опять, уже ни на что не надеясь. И слышу: кто‑то отвечает мне. За качающимися снежными полотнищами мелькает чей‑то яркий силуэт. Из хаоса выныривает знакомая фигура. На протянутой мне руке глубокие порезы, из них сочится кровь и пятнает снег. Я хватаюсь за изрезанную руку – и снега уже нет. Мы стоим на зеленом лугу, над нами проплывают облака. В небе полно воздушных змеев, зеленых, желтых, красных, оранжевых, и полуденное солнце ярко освещает их.
В тупике настоящая помойка. Рваные велосипедные камеры, пустые бутылки, старые газеты и журналы – все присыпано битым кирпичом и строительным мусором. У стены валяется ржавая чугунная печь с дырой. Но я не замечаю всего этого. Мои глаза смотрят на синего змея рядом с ржавой печкой и на коричневые вельветовые штаны на куче кирпича. Это штаны Хасана.
– Ну, не знаю, – гундосит Вали. – Мой отец говорит, это грех. – Голос у него неуверенный, возбужденный и напуганный, все вместе.
Руки у Хасана выкручены за спину, он лежит на земле лицом вниз. Камаль и Вали уселись ему на плечи. Над ними возвышается Асеф, упершись ногой Хасану в шею.
– Твой отец ничего не узнает, – каркает Асеф. – Надо же преподать урок неучтивому ослу.
– Не знаю, – бормочет Вали.
– Решайся. – Асеф поворачивается к Камалю: – Ты что скажешь?
– Я?… А что я?
– Это всего‑навсего хазареец, – убеждает Асеф, но Камаль отводит глаза. – Чудненько, – бросает Асеф. – Тогда держите его, слабаки. Больше от вас ничего не требуется.
Вали и Камаль с облегчением кивают.
Асеф становится на колени и хватает Хасана за ляжки, заставляя того принять недостойную позу, затем, придерживая его одной рукой, другой расстегивает на себе джинсы и спускает трусы. Хасан не сопротивляется. Не пикнет даже. Только вертит головой.
На какое‑то мгновение я вижу его лицо. На нем выражение покорности. Как у барана перед закланием.
ЗАВТРА – ДЕСЯТЫЙ ДЕНЬ благословенного Зуль‑хиджа, последнего месяца мусульманского календаря, и первый из трех дней великого праздника Ид‑аль‑адха (Курбан‑байрама) в честь пророка Ибрагима, который чуть было не принес своего сына в жертву Аллаху. Баба лично выбрал праздничного барана, кипенно‑белого, с раскосыми черными глазами.
Мы все собрались во дворе, Хасан, Али, Баба и я. Мулла, поглаживая бороду, читал молитву.
«Ну, давай же быстрее», – прошипел Баба еле слышно. Его утомили бесконечные молитвы, неизменная часть ритуала приготовления чистого мяса – халяля. Баба подсмеивался над религиозной подоплекой праздника – как и над религией вообще, – но уважал традиции. Обычай велел делить мясо на три части: своей семье, друзьям и бедным. Каждый год Баба неизменно отдавал все мясо бедным. Богатые и так толстые, говаривал он.
Мулла закончил молитву – Аминь – и взял длинный кухонный нож. По обычаю баран не должен видеть ножа. Али дал барану кусочек сахара – еще один обычай, чтобы смерть была сладка. Животное пыталось брыкаться, но не сильно. Мулла схватил барана за морду, приставил к шее нож и одним ловким заученным движением перерезал горло. Взгляд барана будет долго преследовать меня в ночных кошмарах. Но я смотрел и смотрел, завороженный покорностью, светившейся в кротких глазах жертвы. Мне казалось, животное все понимало, знало, что его смерть – во благо людям. Вот так‑то…
Отворачиваюсь. Что‑то теплое ползет у меня по руке. Оказывается, я прокусил себе кулак до крови. Из глаз у меня текут слезы. Слышно, как постанывает Асеф.
Надо решаться. Еще можно изменить свою судьбу. Подняться, вступиться за Хасана – как он частенько заступался за меня, – и будь что будет.
А можно и убежать.
И я убегаю.
Я смываюсь, потому что трус. Я боюсь Асефа. Какое унижение он придумает для меня? А вдруг мне будет больно? Трусу легко оправдать себя. Сказал же Вали: за все надо платить. Может быть, Хасан и есть моя плата за удачу, мой жертвенный баран? Любовь Бабы дорогого стоит.
Велика плата? Это хазареец‑то?
Потихонечку отступаю по проезду, по которому пришел, постепенно ускоряю шаги. Уже бегом выскакиваю на почти опустевший базар и, задыхаясь, оседаю на землю возле первой попавшейся запертой двери.
Ну почему все случилось именно так?
Минут через пятнадцать слышу голоса и топот бегущих ног. Падаю ниц, чтобы меня не заметили. По базару вихрем проносится Асеф с двумя дружками, хохоча на бегу.
Заставляю себя выждать еще минут десять и возвращаюсь в начало проезда. Вот она, забитая снегом канава. У березы с облетевшими листьями навстречу мне выходит Хасан.
В руках у него синий змей – первое, что бросается мне в глаза. Сразу замечаю, что его чапан спереди весь перемазан грязью, а рубаха у воротника разорвана. Хасана шатает из стороны в сторону – вот‑вот упадет. Нет, справляется.
Хасан протягивает мне змея.
– Где ты был? Я искал тебя. – Голос у меня строгий.
Как мне трудно говорить!
Он рукавом вытирает с лица сопли и слезы. Что он мне скажет?
Но он не говорит ничего. В молчании стоим в потемках. Наши лица еле видны, и это хорошо. Я не смог бы выдержать его взгляд.
А он знает, что я все видел? И что у него в глазах? Осуждение? Негодование? Или, самое страшное, беззаветная преданность? Это было бы ужаснее всего.
Хасан пытается что‑то сказать и не может. У него пропал голос, и рот открывается и закрывается беззвучно.
Он отступает на шаг и опять вытирает лицо. Сейчас расплачется и расскажет мне все.
Нет, обошлось. Только слюну сглатывает. И молчит.
Больше вопросов я не задаю. Предпочитаю притвориться, что ничего не заметил. Ну не вижу я темного пятна у него на штанах. И капелек крови на снегу не вижу.
– Ага‑сагиб будет волноваться, – с усилием произносит Хасан.
И мы трогаемся в путь.
Все происходит, как мне мечталось. Открываю дверь прокуренного отцовского кабинета и вхожу. Баба и Рахим‑хан пьют чай и слушают новости по радио. При виде меня отец широко улыбается и раскрывает свои объятия. Прячу лицо у него на груди и плачу. Баба прижимает меня к себе и укачивает, как маленького.
У него на руках я забываю обо всем, что случилось. Это такое счастье.
Целую неделю Хасан не попадался мне на глаза. Когда я спускался вниз по утрам, завтрак уже ждал меня на столе: поджаренный хлеб, свежезаваренный чай и теплое отварное яйцо. Выглаженная одежда была аккуратно сложена на плетеном стуле. Раньше Хасан ждал, пока я не начну трапезу, и только потом начинал гладить. За завтраком мы разговаривали, под шипение утюга пели старинные хазарейские песни про тюльпанные поля. Теперь никто не приветствовал меня по утрам – разве что выглаженная одежда. Еда в рот не лезла.