— Скорей! Скорей! — торопил Холмин тюремного надзирателя.
— Чичас, чичас, товарищ. И куды это вы так торопитесь? — ворчал тот, перебирая связку ключей от камер и никак не находя нужный…
После бессонной и тревожной ночи в отделе НКВД Холмину не пришлось поспать. От этого и от беготни с раннего утра но отделу и входившим в его ведомство учреждениям у него сильно разболелась голова. Но головная боль была пустяком в сравнении с тем, что ожидало его сегодня. Ведь ему, все-таки, удалось добиться освобождения Ольги и он надеялся увидеть ее теперь не только в тюрьме, но и на воле.
Еле дождавшись окончания дактилоскопического исследования записки, снятой с груди убитого коменданта, которое не дало никаких результатов, так как отпечатки пальцев на ней обнаружены не были, Холмин поспешил в комендатуру. Там он отдал конверт Бадмаева дежурному и, с замиранием сердца, стал ждать, что будет дальше. Дежурный распечатал конверт, прочел его содержимое, несколько раз, во время чтения окинув Холмина внимательным изучающим взглядом и приказания начальника отдела исполнил немедленно: выписал ордер на освобождение Ольги Громовой, позвонил в гараж и распорядился, чтобы приготовили автомобиль и дал Холмину две записки — одну к отдельскому фотографу, а другую к сотруднику, занимавшемуся съемками отпечатков пальцев для служебных удостоверений.
— А сфотографироваться и сделать отпечатки пальцев можно будет завтра? — спросил Холмин. — Я сегодня очень занят.
— Как хотите. — ответил энкаведист.
Обрадованный тем, что все так хорошо устроилось. Холмин пошел в гараж, чтобы поторопить шофера с поездкой, по остановился на полдороге, вспомнив вдруг о своей внешности.
|
|
«В том виде, как я есть, явиться к Ольге никак невозможно, — подумал он. — Надо бы побриться и тюремный костюм сменить. Без этого нельзя».
Недолго думая, он отправился в парикмахерскую НКВД, а оттуда — в закрытый магазин-распределитель. Спустя час в нем, не без труда, можно было узнать арестанта, освобожденного из тюрьмы около двух суток тому назад. Он ехал на автомобиле самого начальника отдела НКВД, был гладко выбрит, одет в шевиотовый костюм, щегольские коричневые туфли и с модным галстуком на шее. Лишь по бледно-желтому, с синеватым оттенком, цвету лица, да по мутной дымке в глазах, внимательный наблюдатель мог бы определить, что этот франт совсем недавно сидел в тюрьме.
Холмин был счастлив, предвкушая свидание с любимой девушкой и, в то же время, огорчался, что для этого его внешность не особенно подходит. Он трогал свой нос «картофельного образца», проводил рукой по щетке стриженых волос и, вспоминая о когда-то бывшем на ее месте пышном чубе, сокрушенно вздыхал.
Тюремный надзиратель, которого Холмин вывел из состояния перманентной дремоты, был страшно недоволен этим и долго, с ворчанием искал ключ в связке. Наконец, найдя нужный ключ, он открыл им дверь и Холмин вошел в камеру Ольги, держа в правой руке, как знамя, ордер на ее освобождение.
— Можно к вам? — спросил он, уже войдя и, из-за торопливости, вспомнив с опозданием о правилах вежливости.
— Конечно, можно, — отозвалась девушка и добавила иронически: — Ко мне тюремщики входят без предупреждения и я к этому, кажется, уже начинаю привыкать.
— Я не тюремщик! — воскликнул он, — а в некотором роде ваш освободитель. Ведь я пришел освободить вас!
|
|
Щеки Ольги вспыхнули румянцем возмущения. Она отвернулась и сказала:
— Какая глупая шутка!
Холмин бросился к ней.
— Это не шутка. Вы свободны. Вот ордер на освобождение!
Взглянув на бумагу и всё ещё не веря, она спросила:
— Значит, это правда?
— Да, да! Вы освобождены! — настойчиво повторил он. — Собирайте ваши вещи и — поскорее отсюда.
— Но у меня ничего нет, кроме носового платка. При аресте мне не разрешили взять никаких вещей.
— Тогда пойдемте.
В устремленных на него глазах девушки он прочел радость и благодарность. Свой взгляд она подтвердила словами:
— Я вам очень благодарна. Только не понимаю почему вы обо мне так заботитесь. Вот даже бумажку об освобождении мне принесли.
— Ах, если бы вы знали почему? — невольно вырвалось у него.
— Я и хочу знать.
Холмин вовремя спохватился, учтя то, что тюремная камера совсем не место для признаний, да и признаваться такой девушке в чем-либо, после двух встреч с нею, было, все-таки рановато. Поэтому он ответил уклончиво:
— Сейчас я… не могу. Как-нибудь… потом.
— Вы думаете это потом… будет? — многозначительно спросила девушка.
— Я… надеюсь, — запнувшись ответил Холмин.
— А я нет… Нет! — воскликнула она с подчеркнутой решительностью. Затем очень внимательно посмотрела на него и произнесла в раздумьи:
— По-видимому, не все энкаведисты одинаковы…
Из тюрьмы они вышли, волнуемые различными чувствами: Ольга — радостью освобождения. Холмин тем, что идет рядом с любимой девушкой, любуясь и восхищаясь его. Выйдя из темного коридора на залитый солнцем тюремный двор, она закрыла глаза и пошатнулась. Холмин подхватил ее под локоть, весь — задрожав от прикосновения к ней, но она отстранилась со словами:
|
|
— Нет — нет. Я сама…
У тюремных ворот шофер скучал в ожидании Холмина. Последний указал Ольге на автомобиль:
— Это для вас.
— Что? — не поняла, она.
— Автомобиль.
Взглянув на него с удивлением, девушка спросила:
— Ваш?
Он рассмеялся.
— Нет. Я еще не дошел до такой роскоши и, пожалуй, никогда не дойду. Это — майора Бадмаева.
— Тогда, зачем же вы распоряжаетесь чужой вещью?
— Мне разрешено отвезти вас в нем домой.
— Нет, уж лучше я пешком дойду.
— Но почему?
— Энкаведисты дважды возили меня к своих автомобилях: после ареста в комендатуру и оттуда в тюрьму. Поездки неприятные и мне не хочется испытать в третий раз что либо подобное. Не знаю, поймете ли вы это.
— Я понимаю…
Холмин отпустил шофера, сказав, что пойдет пешком и спросил Ольгу тоном полупросьбы:
— Может быть, вы разрешите мне проводить вас домой?
— Как я могу не разрешить? Ведь вы, по-видимому, сопровождающий от НКВД — ответила она.
Холмин не стал опровергать ее предположения, боясь что в таком случае, она откажется от провожатого. Почти всю дорогу они шли молча. На его немногие вопросы Ольга отвечала коротко и односложно: да, нет. При солнечном свете он хорошо рассмотрел ее глаза: они были чудесного темно-синего цвета, но смотрели на него холодно, строго и неприязненно. Холмин видел, что девушка тяготится его присутствием, и с каждой минутой все более огорчался этим. Прогулка с любимой девушкой оказалась не совсем приятной, не такой, какую он ожидал.
В один из моментов этой «прогулки» он рискнул спросить Ольгу:
— Можно мне будет называть вас Олей?
— Нет, — решительно отрезала девушка, — Так называют друзей.
— А разве мы не смогли бы быть друзьями?
— Никогда.
— Видимо, внешность моя вам не нравится. — обиделся он.
— Ваша внешность здесь не причем. Мне не нравится ваша профессия, — возразила она.
Холмин вполне понимал Ольгу. Относиться иначе к людям, расстрелявшим ее отца, она не могла, но ему было обидно, что девушка и его причисляет к категории этих людей. В то же время, он никак не мог войти в навязанную ему роль энкаведиста и постоянно сбивался с нее, разговаривая с девушкой. Не мог он быть с нею и вполне откровенным: от этого его удерживала беспокойная и назойливая мысль, которую он безуспешно пытался отогнать:
«А вдруг Ольга, все таки что-то знает о «руке майора Громова».
При этом, Холмин вспоминал смущение в глазах девушки, во время их первой встречи в тюремной камере, когда он задал ей вопрос о «руке». Его подозрения пока ничем не подтверждались, но и для отрицания их он оснований не имел никаких…
Дом, в котором жила Ольга, находился на, окраине города, в двадцати минутах ходьбы от отдела НКВД. Этим домом заканчивалась улица, ведшая к неглубокой, мутной речке. Был он приземистый, одноэтажный, но из красного кирпича и под железной крышей. За домом Холмин увидел небольшой чистенький дворик с кустами сирени и развесистой липой, обнесенный плетнем, а дальше, по ту сторону плетня раскинулись огороды и бахчи.
Поднявшись по трем каменным ступенькам на крыльцо дома, Ольга пошарила рукой и расщелине между кирпичами справа от двери и, вынув оттуда ключ, сказала:
— Слава Богу, что в мою квартиру еще не успели никого вселить. Осталась бы я тогда совсем без пристанища.
— Разве это не ваш дом? — спросил Холмин.
— Был наш, но пять лет тому назад у нас его отобрали в жилищную кооперацию — ответила девушка.
Она стояла, на крыльце, ожидая, что Холмин распрощается с нею и уйдет, а он, в это время, придумывал предлог, чтобы побыть с нею хотя бы еще несколько минут. Вдруг он вспомнил о своих служебных обязанностях и предлог сразу был найден.
— У меня есть к вам одна просьба, — сказал Холмин.
— Какая? — спросила Ольга.
— Позвольте мне осмотреть ваш дом внутри.
— То есть, обыскать? Но ведь его уже обыскивали.
— Я не с обыском, а просто так.
Открыв дверь ключом, она сказала холодно и неприязненно:
— К сожалению, я не могу противиться требованиям работников НКВД. Пожалуйте!
И пропустила его вперед.
Входя, он подумал с досадой:
«Что она меня все время попрекает энкаведистамп? Будто я, в самом деле, отца ее расстрелял. А какой я энкаведист? Случайно-временный…»
В доме были две комнаты и кухня. Окна обеих комнат выходили на улицу, а кухонное — во двор. Обстановка комнат была скромная: старенькие мягкие кресла и такой же диван, обитые порыжевшим и потертым плюшем, пузатый комод с остановившимся будильником, статуэтками и вазочками на нем, дешевые письменный и обеденный столы работы какой то кустарно-промысловой артели, несколько венских стульев и две узких кровати — одна девичья, другая походная. На подоконниках стояли цветы в горшках, а по стенам висели несколько пейзажей, написанных масляными красками и старинные литографии в рамках под стеклом. Холмин удивился, что среди них нет ни одной фотографии и спросил об этом Ольгу.
— Так вы же при обыске забрали все наши фотографии. И из альбомов и со стен, — ответила девушка.
— Позвольте! Я впервые здесь, — возразил он.
— То-есть, не вы, а ваши… коллеги по работе, — поправилась она.
— И фотографии отца у вас не сохранилось?
Ольга печально вздохнула.
— Нет, не сохранилось…
В ее комнате, у изголовья кровати стояла этажерка с книгами. Холмин окинул беглым взглядом их корешки. В большинстве это были классики русские и иностранные. На нижней полке стояли учебники для средней школы и с десяток произведений советских писателей. Ни одного «классика марксизма» среди книг не замечалось. Портретов их на стенах тоже не было.
В углу каждой из комнат, над кроватями висели небольшие литографированные иконки. Войдя в дом, Ольга перекрестилась на икону. Холмин хотел перекреститься тоже но не решился, подумав, — что это покажется слишком фальшивым и неуместным девушке считавшей его настоящим энкаведистом, а, следовательно, и безбожником.
Сопровождаемый ею, он обошел комнаты и кухню, внимательно осматривая все, что там было, выглянул и в окно во двор, во никаких следов ни майора Громова, ни его «руки» не обнаружил. Осматривать было больше нечего. Ольга ходила рядом с ним и он видел, что ее досада, неприязнь к нему и нетерпеливое желание остаться одной растут с каждой минутой. Надо было уходить.
Холмин пошел к двери, но на пороге остановился и спросил о том, что интересовало и мучило его уже вторые сутки:
— Скажите, все таки, что вам известно о «руке майора Громова»?
Девушка вскинула на него глаза и опять он прочел в них удивление, смешанное со смущением.
— Вы уже во второй раз спрашиваете меня об этом. Что это значит? Объясните, пожалуйста, — потребовала она.
— Знаете или нет о ней? — настойчиво повторил он.
— Ничего не знаю.
— И можете дать слово?
— Да. Но объясните мне, в чем дело.
— Сейчас не могу. В другой раз. Потом, — пообещал он…
Прощаясь с ним, Ольга, все таки, подала ему руку. Ее пальцы были холодны и слегка вздрагивали.
«Отчего это? Боится она меня или так уж я ей противен»? — подумал он.
Задержав ее руку на секунду в своей, Холмин попросил, не надеясь впрочем, что его просьба будет удовлетворена:
— Может быть, когда-нибудь, разрешите навестить вас еще?
— Зачем? Опять для обыска? — спросила она.
— Нет… Так просто, — запнувшись ответил он.
— Что-ж, приходите. Я — бывшая заключенная и дочь «врага народа». Я не имею права закрывать дверь своей квартиры перед энкаведистами.
Холмин огорченно вздохнул. Приглашение было слишком нелюбезным.
Глава 14
«Свистать всех наверх!»
Расставшись с Ольгой, Холмин пришел в отдел НКВД опечаленный и раздосадованный неудавшейся прогулкой и, в первую минуту, не обратил внимания на царившее там необычайное оживление. В следующую минуту он удивился. Было около двенадцати часов дня, как раз такое время, когда работники отдела торопятся поскорее закончить свои утренние дела, чтобы успеть пообедать и отдохнуть перед, «основной» — вечерней и ночной — работой. Между тем, сегодня они никуда не спешили.
Следователи, теломеханики, канцеляристы, конвоиры заполнили весь коридор первого этажа. Они «кучковались» группами в 3–5 человек и возбужденно и тревожно разговаривали о чем-то приглушенными голосами. В одном из углов коридора, стояла более многочисленная группа молодых женщин — пишмашинисток отдела. Среди них была и Дуся-буфетчица. Увидев Холмина, девушка подошла к нему с упреками.
— Это как же называется? Значит вы Шура, так свои обещания исполняете? Это не по-хорошему. Нельзя так.
— Какие обещания, Дуся? — удивленно спросил он.
— Для вас самые главные. Вы ко мне в буфет обещали приходить?
— Обещал.
— А почему завтракать не пришли?
— Виноват, Дуся. Времени не было.
— Значит, голодовка в тюрьме вам не надоела, и на воле ее продолжаете. Забыли, что вам подкормиться нужно?
— Не забыл, Дуся. Обедать к вам сегодня обязательно приду.
— Смотрите. Буду ждать. Но если вы и на этот раз обещание не исполните, то наша дружба с вами поломается.
— Постараюсь исполнить. А теперь скажите мне, Дуся, что здесь происходит?
— Непонятное дело. Значит, так. Полчаса назад прибегает ко мне в буфет Дондеже и верещит: — «Запирай свою лавочку, поскольку полковник Гундосов приказал свистать всех наверх». Я спрашиваю: — «На какой верх и зачем?» Он визжит: — «Внимай без дураков и не вгрызайся глупыми вопросами. В зал заседаний топай; там собрание будет». — «Так, какой же, говорю, — это верх, когда зал заседаний, наоборот, в нижнем этаже?» Он за голову руками хватается, — «Дуська! Не умопомрачай меня! Марш на собрание! Шибко! По-флотски!»… Вот я и пришла. И торчу тут, в коридоре.
— По какому же поводу собрание? — спросил Холмин.
— В точности неизвестно. Но пишмашинистки болтают, будто насчет «руки майора Громова» и убитого коменданта. А, что это, Шура, такое: «свистать всех наверх!»?
— Это, Дуся, морская команда, когда всех матросов на палубу сзывают.
— По-флотскому, значит? Может, нам всем и форму морскую выдадут? Вот бы мирово было. Она красивая.
Холмин улыбнулся.
— Вряд-ли, Дуся, дело до формы дойдет. На это вы особенно не надейтесь.
— Жалость какая, — вздохнула девушка…
Их беседу прервал появившийся в коридоре капитан Шелудяк. Он заметался между кучками энкаведистов, хлопая в ладоши и выкрикивая визгливым фальцетом:
— Товарищи! Все — в зал! Вкупе и вообще. Занимайте места. Начальство прибудет вскорости. На собрание, товарищи!
Повинуясь выкрикам заместители начальника отдела, энкаведисты послушно потянулись в конец коридора. Дуся взяла под руку Холмина и они пошли вслед за другими.
Зал заседаний отдела НКВД был таким, каких в Советском Союзе тысячи. На деревянном возвышении — в четверть метра над полом — стол с кумачевой скатертью и графином воды и несколько кресел. Перед ними ряды стульев. На стенах портреты Сталина, Молотова, Ежова и других вождей и вождят в золоченых рамках. Слева от стола деревянное сооружение, стоявшее в захудалых лавченках. И называвшееся конторкой до революции, а после нее перекочевавшее в залы заседаний, где и получило пышное название трибуны. Окна, как и во всех комнатах отдела, — с решетками.
Едва энкаведисты успели рассесться по стульям, как в зал Вошло начальство и проследовало к столу на возвышении. Впереди, лихо раскачиваясь, будто по палубе корабля, шагал полковник Гундосов. За ним, сутуло горбясь, шел длинный субъект, на воротнике мундира которого краснели знаки различия старшего лейтенанта, а над воротником хмурилась чрезвычайно озабоченная физиономия. Шествие замыкал майор Бадмаев, а вокруг этой тройки суетливо вертелся Шелудяк.
Начальство стало за столом навытяжку и длинный субъект объявил:
— Есть предложение, товарищи, избрать в почетный президиум нашего внеочередного собрания политбюро ЦК во главе с товарищем Сталиным.
В зале раздались довольно сдержанные, вернее даже жидкие аплодисменты и почетный президиум был избран единогласно. Длинный субъект спросил собравшихся: — Кто имеет предложения по части делового президиума?
— Я имею, — послышался из зала чей-то явно активистский голос.
— Вонмем, товарищи, вонмем, — пронзительно пискнул Шелудяк.
— Предлагаю избрать в президиум, — продолжал некто с голосом активиста, — особого, начальника отдела товарища Бадмаева, его уполномоченного по чистке, товарища Гундосова, секретаря партбюро, товарища Кислицкого, заместителя товарища Шелудяка и нашего нового агента товарища, Холмина, Думаю, что возражений не будет?
Насмешливо подмигнув Холмину, Дуся толкнула его локтем в бок.
— Шура! Вы лезете в начальство.
Он развел руками.
— И рад бы, Дуся, не лезть, да заставляют…
Собрание проводилось по всем правилам советской демократии. Президиум уселся в кресла, а все остальные приготовились скучать на стульях. Гундосов, избранный председателем, предоставил слово для доклада Бадмаеву.
Из этого доклада, выяснилось, что собрание траурное и посвящается памяти убитого прошедшей ночью коменданта. О нем Бадмаев говорил коротко, охарактеризовав его, как светлую личность, выдержанного чекиста и верного сына ленинско-сталинской партии. Значительно подробнее остановился он на преступных действиях «руки майора Громова», призывая всех присутствующих к борьбе с него. Когда начальник отдела кончил доклад, председатель обратился к собранию:
— Может, у кого есть вопросы, братиш… то-есть, товарищи?
Вопросов не оказалось ни у кого, кроме Дуси-буфетчицы. Она, видимо из озорства, задала докладчику вопрос, совершенно неуместный на подобном собрании:
— За что товарищ комендант получил ордена?
В зале послышались смешки. Бадмаев свирепо уперся в девушку своими узенькими глазками и, запнувшись, прогудел в ответ:
— За… выполнение особых правительственных заданий.
Смешки в зале раздались громче. Всем было известно, что никаких особых заданий, за исключением расстрелов, комендант никогда но выполнял.
— Товарищ докладчик! Какие правительственные задания выполнил наш комендант? — не унималась Дуся.
Бледный цвет физиономии Бадмаева сразу сменился бурачным. Он широко раскрыл рот и зал замер в ожидании потока ругательств, готовых извергнуться из начальственной глотки. Но Шелудяк опередил их. Вытянув физиономию в сторону Дуси, он пропищал сладеньким фальцетом:
— Товарищ Дуся! Оный вопрос мы обсудим с вами в-индивидуальном порядке. А покудова замнем для ясности.
Щекотливый вопрос был «замят» и начались «прения» по докладу. Первым выступил уполномоченный Ежова. В своей речи он упирал на то, что в борьбе против «руки майора Громова» необходимо ежедневно «свистать всех наверх» и вообще действовать по-флотски. Выступивший вслед за ним длинный субъект — секретарь партийного бюро Кислицкий — долго и уныло талдычил о повышении классовой бдительности, самоотверженной чекистской работы и политической учебе. Шелудяк визгливо ругал врагов народа, в том числе и «руку», и грозил им тягчайшими карами, а трое активистов из зала давали, «стахановские обязательства по-развертыванию соцсоревнования». Собрание было по-советски бестолковым и никому из его участников ненужным.
Сидя за столом президиума, Холмин еле удерживался от зевоты. Вдруг он, над самым своим ухом, услышал, шепот наклонявшегося к нему сбоку Гундосова:
— Ты, браток, тоже должен чего-нибудь такое сказануть.
Холмин ответил ему также шепотом:
— Да мне и говорить-то нечего. Без меня сказали достаточно. Мне, как иногда выражаются на собраниях, остается только присоединиться к мнению предыдущих товарищей ораторов.
— Нет, браток, выступить нужно, — повелительно произнес энкаведист и, не дожидаясь согласия Холмина, крикнул в зал:
— Слово имеет наш спецагент, товарищ Холмин!
Шелудяк тихо и насмешливо взвизгнул:
— Вонмем, об чем нам трепанется сей уголовощный вьюноша.
Холмин был принужден встать из-за стола и подойти к деревянному сооружению с пышным названием. Он не любил выступать на собраниях и свою вынужденную речь начал весьма неохотно:
— До меня здесь говорили много, но никаких конкретных предложений по расследованию дела, так называемой «руки майора Громова» я, к сожалению, не слышал. Между тем, для некоторых из вас и для меня это сейчас очень важно. Начальник отдела НКВД приказал мне, — во что бы то ни стало, найти преступную «руку», поставив при этом весьма жесткие условия. Я прошу вас всех помочь мне. Не только факты о «руке», но даже ваши подозрения и предположения могут быть ценны и, возможно, ускорят расследование дела. Давайте вместе, сообща искать преступника или преступников. Ведь опасность грозит каждому из вас…
— И вам, Дуся, тоже. Так что, не очень смейтесь, — мотнул подбородком Бадмаев на девушку, слушавшую Холмина улыбаясь и с видимым удовольствием.
— Мне? — громко удивилась буфетчица. — А я причем тут? Я майора Громова не убивала.
Зал хором ахнул. Начальник отдела многоэтажно выругался и, ударив кулаком по столу, яростно загудел:
— Дуська! Если ты еще раз пикнешь, если вздохнешь даже, знаешь куда я тебя отправлю? На конвейер!
— Ой, мама! — вскрикнула перепуганная девушка.
Это у нее получилось так комично, что зал грохнул хохотом. Всеобщий смех окончательно вывел из себя Бадмаева. Колотя кулаками по столу, он гудел что-то неразборчивое. Шелудяк панически тонко взвизгивал. Секретарь партийного бюро Кислицкий, отчаянно размахивая длинными руками, тщетно взывал:
— К порядку, товарищи! К порядку!..
Начавшийся скандал прекратил Гундосов.
Он крикнул зычно и властно, заглушив шум и смех в зале:
— Ша, братва! Полундра! Заткните глотки! Слушай мою команду!
Зал сразу утих. Гундосов продолжал:
— Есть предложение прекратить прения. Кто против? Никого? Принято единогласно, братишечки. Резолюцию выработаем после. Собрание считаю закрытым. Все — на свою вахту!
Энкаведисты стали расходиться по своим кабинетам. Холмин поспешно подошел к Дусе.
— Что вы наделали, Дуся? Ведь вам за это попадет. Разве так можно?
Она беззаботно махнула рукой.
— Не попадет. За меня Дондеже заступится. Все это ерунда. А вот другая штука мне не нравится.
— Какая штука?
— Что и вы меня тоже ругаете.
Холмин попытался заговорить с нею нравоучительно-строгим тоном:
— Дуся! Вас нужно не ругать, а просто… постегать розгой. Как шалунов дошкольного возраста. Если б я был вашим мужем…
Она прервала его с улыбкой:
— А вы попробуйте.
— Что? Постегать вас розгой? — спросил он.
— Нет. Стать моим мужем.
— С вами… Дуся, невозможно разговаривать серьезно.
Девушка полуобиженно, полушутливо надула губы.
— Ну и не надо. Не разговаривайте. Вот с вами кое-кто другой сейчас разговаривать будет. К нам направляется и с вас глаз не спускает.
— Кто? — спросил Холмин.
Дуся кивнула головой в сторону.
— Палач один, вроде Дондеже. Сегодня утром из служебной командировки вернулся, Следователь по громовскому делу, капитан Якубович. Он самый майора под пулю и подвел.
Холмин посмотрел по направлению ее кивка. К ним действительно шел незнакомый ему энкаведист, внешность которого представляла собой сплошной испуг. Его рыжая, стриженая ежиком голова была втянута в сутулые, часто вздрагивающие плечи, худое, испитое лицо — бледно и встревожено, глаза беспокойно бегали по сторонам, руки и колени тряслись.
— Так, я не буду вам мешать. А вы с ним недолго болтайте. Жду вас обедать. Пока, — сказала девушка, уходя.
— Всего хорошего, Дуся, — крикнул ей вслед Холмив.
Энкаведист подошел к нему и тихо произнес дрожащим голосом:
— Товарищ агент. У меня к вам дело. Очень серьезное. Нужно поговорить наедине.
— Пожалуйста. Отойдем в сторону и поговорим, — предложил Холмин.
Отрицательно замотав головой, энкаведист снизил голос до шепота:
— Здесь много народу. Подслушать могут. Нельзя здесь.
— А где же?
— В моем кабинете. Второй этаж, слева от лестницы первая дверь. Там у меня один подследственник сидит, но я его отпущу в камеру. Приходите, скажем, через полчаса, когда все разойдутся на обед.
— Хорошо. Но в чем дело, все таки?
— Складывается очень опасная ситуация. В общем, я знаю, кто — «рука майора Громова». Я сразу догадался.
— Что?!. — вскрякнул пораженный Холмин.
— Тише, товарищ агент. И никому ничего не говорите. Особенно им, — тревожно зашептал капитан Якубович, глазами показывая на стол президиума.
Там, возле него, стояли, разговаривая, четверо; Гундосов, Бадмаев, Кислицкий и Шелудяк. Их глаза были устремлены на Холмина и его собеседника. Под взглядом кого-то из них, Якубович, вдруг лихорадочно задрожав, поспешно отошел от Холмина.
Глава 15
«Это не человек…»
Торопливо вбежав в буфет, Холмин поискал: глазами Дусю. Она, хотя и была очень занята, вместе с двумя подавальщицами разнося еду и напитки переполнившим буфетную комнату энкаведистам, но сейчас же подошла к нему.
— Шура! Как только место за столиком освободится, сейчас же занимайте его… А когда обедающие немного схлынут, я к вам присоединюсь. И мы вместе пировать будем.
Холмин развел руками.
— К сожалению, Дуся, не могу! У меня только полчаса времени. Предстоит неотложное дело.
— Опять? — недовольно нахмурила брови буфетчица.
Он умоляюще сложил руки на груди.
— Дусенька! Не могу. Мне бы за прилавком перекусить на скорую руку. Пожалейте голодающего.
Девушка улыбнулась.
— Ладно. Что с вами поделаешь. Закусить я вам сейчас подам. Но вы хоть к ужину-то не забудьте придти.
— Приду, приду…
Наскоро закусив и выпив стакан вина, Холмин отправился к следователю Якубовичу, хотя до назначенного времени встречи с ним и оставалось еще около пяти минут. Холмину хотелось поскорее узнать у энкаведиста подробности того, о чем последний боязливо ему сообщил.
В отделе НКВД было безлюдно. Только на площадке лестницы второго этажа, за поворотом которой начинался коридор, стоял одинокий часовой с винтовкой. Поднявшись по лестнице во второй этаж, Холмин завернул за угол коридора и постучал в дверь, указанную ему Якубовичем. На его стук никто не ответил. Он постучал сильнее, Но за обитой толстым войлоком дверью было тихо; ни один звук не доносился оттуда. Тогда Холмин, нажав на ручку двери, толкнул ее… Она оказалась незапертой и распахнулась от толчка.
Холмин шагнул в кабинет следователя и ошеломленный замер на пороге. Его глазам представилось неожиданное и жуткое зрелище… На «подследственном стуле» у двери сидел потерявший сознание человек с окровавленным лицом. Руки у него были заложены за спину и прикованы к стулу наручниками.
Через решетчатое окно на пол косо падали лучи заходящего солнца, образуя светлые прямоугольники. Под этими прямоугольниками лежала на полу человеческая фигура, раскинув руки в стороны. Ноги человека были согнуты в коленях, загораживая его лицо от взгляда Холмина, остановившегося на пороге. Лежащий был одет в мундир энкаведиста. Взволнованный этим зрелищем и предчувствием непоправимого, Холмин подбежал к нему, напряженно всматриваясь в его лицо.
Предчувствие не обмануло Холмина. Перед ним лежал мертвый следователь Якубович, с которым он разговаривал всего лишь-полчаса тому назад. Энкаведист был убит, видимо, совсем недавно, может быть, за несколько минут до того, как Холмин вошел к его кабинет. На лицо трупа, ярко освещенное одним из солнечных квадратов, медленно наползала желтизна смерти, а его запрокинутую назад голову окружал кровавый венчик, с каждой секундой растекавшийся все шире. Холмин дотронулся до руки мертвого — она была еще теплая.
Капитана Якубовича убили точно так же, как до него коменданта отдела НКВД, выстрелом в затылок. К груди убитого, английской булавкой сквозь сукно мундира, была пришпилена уже знакомая Холмину записка: тот же мужской энергичный почерк и те же слова о «руке майора Громова», которые он читал в трех предыдущих записках. Она отличалась от них только бумагой. Те были написаны на серых полулистках из школьной тетради, а эта — на плотном белом квадрате. По качеству бумаги этого листка и по тому, что одна сторона его была слегка косая и волокнисто-зубчатая, можно было предположить, что он вырван из какого-то служебного блокнота.
На лице убитого застыло выражение не ужаса, как у коменданта или Карнаухова, а торжествующего злорадства и ярости. Рот его был раскрыт предсмертным криком.
Наскоро осмотрев труп, Холмин выбежал в коридор и крикнул:
— Эй, кто нибудь! Скорее сюда!
Из-за угла лестничной площадки высунулся часовой и спросил:
— Что там такое?
— Идите сюда! — крикнул Холмин.
— Не имею нравов сойтить с поста! — ответил часовой.
Холмин подошел к нему.
— Сколько времени вы стоите здесь на посту?
— Да, пожалуй, с полчаса. Заступил на дежурство сразу посля собрания.
— Кого за эти полчаса видели в коридоре?
— Окромя вас, товарищ агент, никого. Потому, как все работники отдела, сразу посля собрания, пошедши обедать.
— А выстрел вы слышали?
— Слыхал.
— И что же? Не обратили внимания?
— Чего на них внимание обращать? У нас, товарищ агент, стрельба не в диковину. Бывает, что и днем в комендантской подрасстрельных ликвидируют.
— Выстрел был не в комендантской.
— A где же?
— В кабинете следователя Якубовича. Он убит…
Винтовка в руке часового дрогнула, лицо его побелело и он боязливо спросил:
— Опять «рука майора Громова»?
— Кажется, — ответил Холмин. — Надо кого-нибудь из комендатуры позвать.
— Не могу я пост покинуть, хотя мне и страшно тут теперь, — плачущим голосом сказал часовой. — Зовите сами, товарищ агент.
Холмин поспешно спустился по лестнице и, вбежав в комендатуру, крикнул дежурному:
— Капитан Якубович только что убит в своем кабинете!
— Не может быть, — не поверил дежурный.
— Идите и посмотрите сами.
— А ну, пошли!..
Войдя в кабинет Якубовича, дежурный осмотрел труп и сказал, покачивая головой:
— Действительно. И этого, значит, «рука» прикончила. Что же дальше будет, товарищ агент?
— Не знаю, — ответил Холмин, пожав плечами, — а пока следует вызвать кого-нибудь из начальства.
— Это я в момент. Сейчас сяду за телефон, — сказал энкаведист.
Он ушел. Холмин остался в кабинете и занялся приведением в чувство потерявшего сознание подследственного. Он тряс его, хлопал по щекам, обмахивал ему лицо первой попавшейся под руку папкой со следственным «делом». Все эти усилия были тщетны; неподвижное тело не шевелилось. Тогда Холмин выплеснул ему в лицо стакан воды из графина, ставшего на следовательском столе. Человек вздрогнул и застонал, не раскрывая глаз.
— Вы меня слышите? — спросил Холмин.
— Да, — прошептал подследственник.
— Откройте глаза! — приказал Холмин.
Подследственный повиновался. Его веки дрогнули и в лицо Холмина уперлись глаза, полные страха.
— Слушайте меня внимательно и отвечайте на мои вопросы, — продолжал Холмин. — Что здесь произошло? — обвел он кабинет рукой.
— Ужас… это такой… ужас… Кошмар, — прерывисто зашептал человек. Его глаза испуганно глянули вправо и влево и остановились на трупе Якубовича.
— Он убит? — спросил подследственный шепотом.
— Да, — подтвердил Холмин. Кто его убил?
— Не знаю… не знаю. — простонал подследственный.
— Но ведь вы же были здесь. Вы видели. Расскажите мне все, что вы видели. Спокойно и не торопясь.
Сдавленным голосом, прерываемым стонами я долгими паузами, подследственный начал рассказывать:
— Следователь Якубович допрашивал меня и бил по лицу. Закончив допрос, хотел отправить в камеру. Но, в это время, пришел некто в шинели… — У него было жуткое лицо… мертвое лицо. И весь затылок — в крови. Он был мертвым больше, чем теперь вот этот… труп. Но он ходил… Я очень испугался, а Якубович нисколько. Он вскочил из-за стола, и, расстегивая кобуру нагана, кинулся к тому, кто был в шинели. И крикнул ему: — «Ты меня не проведешь! Я тебя знаю!» Тогда лицо того — в шинели — сделалось таким страшным, что я закрыл глаза. Потом я услышал выстрел и потерял сознание.
— Раньше вы никогда, не видели лица того, кто был в шинели? — спросил Холмин.
Подследственный не успел ответить. В кабинет быстро, вошли встревоженные Гундосов и Бадмаев в сопровождении секретаря последнего. Начальник отдела, с посеревшим расстроенным лицом, подойдя к трупу, молча уставился на него неподвижным взглядом. Гундосов, мельком взглянув на убитого, обратился к Холмину:
— Ты уже тут, браток? Быстро. Прямо по-флотски. Ну-ка, расскажи, как тут из живого человека труп сотворили.
Холмин коротко рассказал о том, как он обнаружил труп и что ему сообщил подследственный. Во время его рассказа комната, наполнилась людьми. Пришли Шелудяк, Кислицкий, новый комендант и еще десятка полтора энкаведистов. Слушая Холмина, они плотным кольцом окружили труп; лица некоторых из них были бледны и испуганы.
Когда Холмин закончил свой рассказ, Гундосов, покачав головой, выразил сомнение в правдивости его слов:
— Ты, браток, наговорил нам таких разных разностей, которые ни в какое ухо не лезут. На басни подвыпившего боцмана похоже. Не верится мне.
— Можете не верить, но я говорю то, что видел и слышал. — обиженно возразил Холмин.
Капитан Шелудяк, потянувшись к нему своей физиономией, ехидно подмигнул и пропищал:
— Рановато на дыбы встаете. Вы бы нам, допрежь того, пояснили всю подноготную без трепни.
— Мне объяснить больше нечего.
— А может, вы сами его того-с? — кивнул на труп Шелудяк.
— Что? — не понял Холмин.
— Ликвиднули-с.
— Да вы, капитан, в своем уме?! — воскликнул Холмин и провел глазами по лицам энкаведистов. Все их взгляды были устремлены на него, но ни в одном из них — он не прочел ни доверия, ни сочувствия, ни одобрения.
«Как дикие звери, готовые напасть, — подумал Холмин. — Надо защищаться.»
Подавив закипевшую в нем злость, он заговорил спокойно, но резко:
— Хотите обвинить меня в убийстве? Пожалуйста. Хотите посадить в тюрьму? Не возражаю. Там мне будет спокойнее. Но кто займется поисками «руки майора Громова»? Вы сами? Попробуйте. Вряд-ли что-нибудь из этого получится. Не с вашими способностями искать подобные «руки». Прежде, чем обвинять меня в убийстве, вы бы спросили о нем вот этого, измученного вами подследственника. Он подтвердит мои слова.
— Мы спросим. Нам не долго, — с усмешкой произнес Гундосов и, подойдя к сидящему в полузабытьи человеку на стуле, грубо встряхнул его.
— Ну ты, сухопутная контра! Кто убил следователя Якубовича? Отвечай! Кто его убил?
— Не знаю… не знаю, — страдальчески застонал подследственный.
— Как, не знаешь? При тебе это произошло. Кто убийца?
— Не знаю. Только…
Что только? Что? — тряс его Гундосов.