Потом утих, обижено отвернулся и сутки не разговаривал.
Выписали его через две недели, вышел из лазарета на своих ногах, потом ехали на тряских грузовиках, и, наконец, к Песьей Деньге подкатили в телеге "Белоруса" - все выдержал, а у своей речки сдал.
- Все, отходил я по дорогам, - заключил он. - Давай теперь ты, внучок. Езжай, тряхни сынка редаковского. Что хочешь делай, хоть конями рви, а выжми из него обоз золота. Когда-нибудь должно же быть по справедливости!.. Езжай, нечего меня охранять. У него оно, и никакая сила тут не вмешивалась.
- С чего ты так решил?
- А с того, что на озере был нынче! Думаешь, отчего меня кондрашка хватил?... Там его водолазы ныряют. А чьи еще?
Сразу вспомнил подводный фонарик, оброненный кем-то на льду и найденный еще в семьдесят девятом году. О нем старику я не говорил и вообще никому!
- Ты что, ездил на Урал?
- Ездил... Не ездил, а прощаться ходил. Жизнь на этом Урале оставил. Оглянулся - вся вышла...
Выходило, что сынок-финансист и в самом деле ездит к Манараге, достает драгоценности, как из сейфа, и проворачивает свои дела....
Ну, и в самом деле, кто еще? Кто еще может так безбоязненно устраивать водолазные работы на дне озера и спокойно перевозить добытое?
Местные менты, поди, еще и с мигалками сопровождают, под козырек берут...
Расставаясь, Олешка неожиданно ворчливо, с матюгами, предложил переехать из Сибири к нему, или на худой случай, в Вологду, мол, плохой я стал, ты, как внук, обязан ухаживать, а помру, так схоронишь.
Не безродный же я, чтоб дохлым в избе валяться, пока крысы харю не объедят, как недавно одной старухе в Леденьге. Потом, Манарага не так далеко отсюда и Москва близко...
***
В Москве я заехал в "Знамя", где сначала обрадовали, мол, взял читать сам Григорий Бакланов, так что топай прямо к нему. Если главный редактор заинтересовался, значит это серьезно! Я вошел в его кабинет, и тут меня будто ледяной водой окатили. Оказывается, мой роман насквозь пропитан антисоветским, националистическим и имперским духом, ибо там ясновидящий старец предсказывает своему царствующему брату Николаю гибель российской империи, если он не проявит своей монаршей воли и не искоренит расползающуюся по Европе заразу инакомыслия и не прекратит в России деятельность масонских лож. И еще, надо бы вернуть из рудников декабристов и всех повесить, ибо само их существование есть источник зла.
А потом ясновидящий оговорился и назвал брата Николаем Александровичем.
- Что с тобой? - испугался тот. - Я твой брат, и наш отец - Павел!
- Ах, да, прости. - поправился старец. - Это не ты. Я перепутал...
Но последний император тоже будет Николай... Он и погубит империю.
Государь заплакал...
Почему-то именно этот диалог страшно не понравился прогрессивному журналу, мне вернули рукопись и посоветовали писать о деревне, которую я должен хорошо знать.
- А кто это такие гои в вашем представлении? - вдруг спросил Бакланов. - И почему они спокойно переходят государственные границы?
Они что, невидимки? Или бесплотные?
Я не знал, как ему ответить, но подозревал, что он догадывается, кто такие гои и точно знал, что никогда порога этой редакции не переступлю и ничего сюда не принесу.
В тот же день идти в "Наш Современник" не решился: если и там услышу нечто подобное - озверею и начну материться. Тут же, на Тверском бульваре, где располагалась редакция, я сел на скамейку и наконец-то начал сам читать роман, вернее, выискивать места, подчеркнутые или как-то отмеченные редакторами "Знамени". И определил, что мне следует немедленно засесть на месяц-два и переписать все заново, усилив именно то, что так не поправилось прогрессивному журналу.
И отдельно рассказать о гоях, к которым в романе и ушел "умерший" государь, а еще о гонимых духоборах, как я тогда предполагал, наверняка с ними связанных, чтоб ни у кого больше не возникало вопросов...
***
Каждый год я садился переписывать этот роман, разламывал общую канву, переставлял главы, менял события, а ничего не выходило. За это время успел выпустить три других, но "Старец..." никак не давался, не хватало каких-то звеньев, очень важных поворотов, красок и, наверное, ума и сил, чтоб взять такой вес. Между тем образ ясновидящего меня преследовал, как в Гоголевском "Портрете". В восемьдесят девятом году осенью, когда аукнулись соляные копи и началось сильнейшее воспаление глаз, в результате чего полностью ослеп и попал в томскую Клинику глазных болезней, Федор Кузьмич явился во сне, какой-то величественный и гневный. (В то время мне снились удивительные, чудесные сны, после которых, прозрев, я даже занялся живописью.) - Не распинай меня! - сказал грозно. - А хочешь знать истину, поди к духоборам и поклонись!
Когда я выписался из клиники и вернулся в Вологду, нашел письмо от режиссера Тамары Лисициан, которая предлагала... написать сценарий для документального фильма о судьбе духоборов в России и Канаде. И в этом не было ничего удивительного, ибо после того, как я вышел из соляных копей Урала (о которых ниже еще будет рассказ), подобные счастливые "совпадения" стали нормальным явлением. Если мне до зарезу требовалась какая-то информация, то вовремя появлялся человек, ее носитель, или я "случайно" обнаруживал нужную книгу, документ либо другое необходимое свидетельство. Так что в письме ничего чудесного я не узрел, позвонил Лисициан в Москву и на следующий год летом полетел с киногруппой в Канаду.
Жили духоборы (и сейчас живут) особняком, на общинных землях южной провинции Британская Колумбия, на границе с США, в районе городков Гранд Форкс, Кастлгар и степях, то есть, в прериях "Дикого Запада", куда их и отправил великий Толстой. Управлял всей их жизнью наследный вождь (он же наставник) Иван Иванович Веригин, человек мягкий, душевный, дипломатичный, да и все среднее и старшее поколение было воспитано в русском, разве что незамутненном большевистской пропагандой, духе, хотя сам образ жизни был вполне общинно-коммунистическим.
Поселился я в доме у помощника вождя Попова, который возил меня всюду, знакомил с духоборами, устраивал встречи со стариками и молодежью, водил в молельный дом на службу, но чем больше показывал общину изнутри, тем больше возникало недоумения и вопросов. Литургия у них состояла из длинных, собственного сочинения, песен, которые пели огромным хором, причем, на высоком вокальном уровне (их можно назвать певческой сектой). Правда, без подготовки трудно было разобрать, о чем поют эти голосистые люди. Символами веры у них были действительно хлеб и соль, стоящие обязательно на каждом столе, на молитву приходили в белых одеждах, непременно исполняли обряд поручительства, проще говоря, ручкались, танцуя при этом. Вот и все таинства веры. После богослужения накрывались столы и начиналась постная, но обильная трапеза - мясного они не ели, официально вина не пили (только втихаря). Естественно, кроме Христа чтили Толстого (поставили даже два памятника), из всех государей уважали Александра I, но практически ничего не знали о его мнимой смерти и тем более, о старце Федоре Кузьмиче. Еще как-то трепетно относились к тогдашнему послу в Канаде, А.Н.Яковлеву, будущему архитектору перестройки, который часто приезжал к духоборам и, как говорили, крепко дружил с вождем.
В общем, как я не старался понять, в чем суть их столь глубокой и оригинальной веры, в чем истина, обещанная но сне ясновидящим старцем, ничего пока не понимал. Что могло так притянуть, очаровать образованного, умного и тонкого чувствующего государя, если он сначала даровал им райские места в Крыму, а потом инсценировал в Таганроге смерть и ушел в странствие? Или все-таки грех отцеубийства не давал ему покоя, и заботливое участие о гонимых сектантах - всего лишь попытка искупления?
Как-то вечером я сидел за долгим и обильным ужином в доме Попова, когда хозяина неожиданно куда-то вызвали, и мы остались вдвоем с его женой Евдокией или просто Дусей - духоборы звали друг друга по именам, несмотря на возраст, и величали только вождя. Стол в прямом смысле ломился от всякой невиданной американской всячины, а с экзотических фруктов можно было писать натюрморты. Коренная канадка Дуся осталась истинной русской женщиной, сидела подперев голову, горевала за свою общину, за весь мир, искренне жалела СССР, наивно верила в Горбачева и перестройку, и если бы не этот фантастический стол, можно подумать, я нахожусь где-нибудь в рязанской глубинке и передо мной сидит настрадавшаяся за жизнь, стареющая колхозница.
- Да ведь и у нас не все ладно, - вдруг призналась она. - Страшно стало жить. Голыши
недавно дом вождя сожгли, бритоголовые свирепствуют, а масоны что делают!
Я слегка оторопел: о голышах-раскольниках, живущих изолированно от общины, я уже много слышал, жалобы на американизированную молодежь тоже, а вот о масонах впервые! Дуся такого слова вроде бы и знать не должна...
- А что у вас делают масоны? - спросил неосторожно.
Она поняла, что болтнула лишнее и принялась угощать плодами папайи, которые мне совсем не нравились. И тогда я переключился на голышей, над которыми духоборы смеялись и с удовольствием рассказывали об их дурной, не праведной жизни.
Эти раскольники притягивали внимание своим таинственным существованием, но я несколько раз просил и Веригина, и Попова, чтоб свозили к ним, однако получал мягкий, дипломатичный отказ. В двадцатых годах, когда канадские власти начали притеснять духоборов и сгонять с этих райских земель, они начали бороться за свои права и устраивали шествия из Британской Колумбии в Оттаву, показывая свой бунтарский русский дух. Полиция выставляла кордоны, перекрывала дороги и всякий раз заворачивала толпы назад. И когда в очередной раз одна такая толпа, собранная из нескольких духоборческих селений, попыталась прорваться сквозь заслон, женщины сорвали с себя одежды, запели свои псалмы и пошли на стражей порядка голыми. А в Канаде того времени нравы были добропорядочные, старые, нашему менталитету не понятные - полицейским запрещалось смотреть на обнаженных женщин и тем более приближаться к ним. Можно представить себе полицию, которая расступается и закрывает глаза, чтоб не видеть эдакого срама!
Вслед за женщинами разделись и мужчины, и вот несколько сотен голых, поющих людей двинуло к столице. Власти не знали, что делать, как остановить этот обнаженный "железный поток", и когда он был на подступах к Оттаве, правительство пошло на уступки и земли духоборам оставило. С тех пор, вдохновленные ходоки решили, что бог слышит, когда люди молятся голыми и стали справлять свои обряды, сняв одежды.
Они откололись от общины, выбрали своего вождя, стали жить замкнуто, не признавали электричества, детей учили сами и занимались настоящим терроризмом - жгли школы, много раз нападали на бывших единоверцев и Веригина. Видимо, власти по прежнему боялись голышей, либо использовали их агрессивность в своих целях и к их селениям не приближались даже чтобы собрать американскую святыню - налоги.
Дуся больше ни разу не заикнулась о масонах, но зато у нас установились союзнические отношения, и она пообещала подействовать на жену вождя, чтоб та в свою очередь убедила мужа отпустить меня к голышам. Такой ход оказался действенным, Веригин согласился и поручил Попову организовать поездку к террористам. Дело в том, что год назад у них умер вождь по фамилии Сорокин и теперь голышами управляла его жена, с которой Попов и договорился о встрече с писателем из России.
Поехали мы вечером, уже с сумерками, чтоб угадать на молебен раскольников, когда они все собираются в молитвенном доме. Тамара Лисициан снабдила меня специальной сумкой со скрытой видеокамерой (кадры о голышах нужны были для фильма), в карман я спрятал диктофон - в общем, приготовился основательно и отправился в зону, не контролируемую канадскими властями.
Стояла августовская жара, не спадающая даже вечером, поэтому в молитвенном доме все окна были нараспашку, горели на столе три керосиновые лампы, стояли хлеб и соль, а по обе стороны стола сидели на вид нормальные русские люди (человек семьдесят), в легкой летней и совсем простой одежде и уж никак не походили на террористов. А если добавить к этому убогое убранство дома - дощатые стены, такой же стол, лавки и особенно керосинки, то все это очень напоминало какой-нибудь полевой стан в сибирском колхозе. Скорее всего, эта простота меня и подкупила. Я поставил сумку рядом с собой, навел ее на зал, незаметно включил камеру и начал рассказывать о жизни в России, о нынешних нравах. О том, что русского человека ничем и нигде не сломить, что мы - особая цивилизация, обладающая высоким духовным началом и силой духа. Дескать, вот пример с вами - захотели и добились своего, причем таким оригинальным способом, что канадские власти на ушах стояли.
Распалился, размахался руками и уронил сумку. Предупредительная жена умершего вождя, ничего не подозревая, переставила ее в другое место, так что скрытый объектив стал снимать стену.
Одетые голыши слушали очень внимательно и живо, таким образом побуждая к откровенности и простоте разговора. Вот только почему-то Попов, сидевший рядом, начинал незаметно дергать меня за штанину, а я не мог понять, в чем дело. Вопросы задавали тоже нормальные, житейские, даже шутливые. Если было смешно - смеялись, если грустно - грустили, в общем ничего необычного в их поведении пока не было. А то, что они обвиняли духоборов Веригина в отступничестве, говорили, что у них культ пищи и вера их - чревоугодие, казалось естественным мотивом, продиктованным расколом.
Когда же закончился наш двухчасовой диалог, встала вдова вождя, толстая старуха лет под семьдесят, и объявила, что сейчас они станут петь славу гостю, но, дескать, столь торжественный обряд следует проводить в белых одеждах. И вдруг ловко сдернула платье, под которым ничего не оказалось. И тут же, как по команде, поголовно, все мужчины и женщины, вскочили и разделись в пять секунд. Одетыми мы остались вдвоем с Поповым, который тоже встал и дернул меня за рукав. Я был предупрежден об этом и постарался сохранить полное хладнокровие.
Пели они голосисто, самозабвенно, с чувством, все это напоминало ораторию, только я слов не мог разобрать. И вдруг Попов улучил момент и зашептал мне в ухо:
- Ты им нравишься. Плохо, очень плохо...
Между тем, голыши исполнили одну песнь и тут же затянули другую, потом третью, а я слушал и понемногу привыкал к странной, сумасшедшей обстановке: тусклый свет ламп, темные стены, низкий потолок, горячий ветерок вдувает занавески на окнах, "колхозные" столы с хлебом и солью, и - четыре длинных ряда обнаженных, разнополых и разновозрастных людей, поющих с прикрытыми от удовольствия глазами.
Попов все дергал меня и пытался что-то сказать, но я неожиданно увидел картину, от которой мне стало совсем уж не по себе.
Передо мной стояла керосинка, вокруг стекла которой мельтешили крупные, махровые ночные бабочки, и одна из них все время садилась на такое же крупное мужское достоинство стоящего поблизости от меня, поющего мужика. И видно, щекотала, поскольку он время от времени сбивал ее щелчком, а она садилась вновь!
Я кусал губы, стискивал кулаки, пытался вспомнить что-либо ужасное, чтоб не засмеяться и не испортить торжественного песнопения.
Попов все трепал мой рукав, что-то говорил, а я делал страшное лицо и зажимал клокочущий, сотрясающий хохот и ничего не мог ему объяснить.
Должно быть, он решил, что я от распева голышей вхожу в некий транс и попытался привести в чувство - незаметно схватил мою руку и так сжал кисть, что захрустели пальцы.
- Не слушай, не слушай их! - зашептал он отрывисто. - Бесовщина все это...
И дождавшись, когда обнаженный хор закончит очередную песню, громко извинился и потащил меня к выходу, прихватив на бегу сумку с камерой. Толпа загудела, вдова вождя и еще несколько старух кинулись за нами, но Попов, извиняясь и бормоча, мол, гостю стало плохо от жары, прибавил скорости. Мы добежали до машины, и тяжелый "Бьюик" выбросил из-под колес пыль и дым от жженой резины. Я наконец-то расхохотался и долго не мог успокоиться, а Попов глядел, как на сумасшедшего.
Выехав из зоны, неконтролируемой правительством, он остановился и откинулся на спинку сиденья, тяжело отпыхиваясь.
- Ну что тут смешного? Хоть понимаешь, что произошло? - сердито спросил этот обходительный и предупредительный человек. - Ты им понравился, а это все!
- Что значит все?
- Ты слышал, о чем они пели?
- Не разобрал...
- Я разобрал! Они же не пели, а переговаривались, советовались таким образом. У них Сорокин умер, а ты понравился. Хотели раздеть тебя и объявить вождем! Да еще на старухе этой женить... И никакие власти, ни консулы не вытащили бы тебя отсюда!
Он понемногу успокаивался, но все еще глядел настороженно.
- А что с тобой было-то, понимаешь? - спросил он, трогая машину.
- Гляжу, тебя колотить начало...
Я рассказал Попову про мужика и бабочку, он так смеялся, что "Бьюик" чуть в кювет не слетел.
"Сарафанное радио" у духоборов работало молниеносно, причина посмеяться над голышами была редкостная. В каждой семье меня просили рассказать еще и еще раз, пока тот же Попов вдруг не приставил ко мне охранника по имени Порфирий и не отправил на жительство в Кастлгар, где спрятал в семье духобора, отошедшего от общины. Оказывается, голыши услышали байку о бабочке, обиделись на меня и пригрозили убить.
Сон с прорицанием Федора Кузьмича оказывался пустым, я так и не находил у духоборов обещанной истины, все что связывало их с гоями, заключалось в хлебе и соли, но это были общепринятые символы. А что так поразило государя, что толкнуло его к перевоплощению, так и оставалось загадкой. И так бы осталось, если б незадолго до отъезда из Канады мы бродили с Порфирием по Кастлгару и я по привычке, совершенствуя свой плохой английский, читал на улицах рекламу и вывески.
И вдруг прочитал - MASONHALL.
- Что здесь такое? - спросил у охранника, который служил еще переводчиком и гидом.
Мужик он был открытый, простоватый и честный.
- А, тут наши масоны заседают! - отмахнулся он, как будто речь шла не о тайном обществе, а о какой-нибудь забегаловке.
- Кто это такие? - с напускным безразличием спросил я.
Видимо, Порфирий решил, что в СССР масонов нет, либо о них ничего не слышали.
- Как тебе сказать? Организация такая международная, все равно, что ООН. Как масоны решат, так весь мир и делает. У нас почти все записаны. Но здесь ерунда, так себе, для простых людей. А вот есть тайные, там да! Там такие дела творят!..
И на этом запнулся, как когда-то Дуся.
- Ты тоже записался? - спросил я, чтоб разрядить обстановку.
- Нет, меня не взяли, образования нет. Но я бывал у них. Когда строительным бизнесом занимался, мы ремонт делали в масонхолле. У них даже черный гроб есть, только пустой, дак они все тряслись, как бы его не замарали да чего не нарушили.
Перед отъездом я прощался с вождем и его приближенными возле памятника Льву Толстому. Когда садился в микроавтобус, оглянулся, чтоб помахать рукой и вдруг увидел бронзовое изваяние великого писателя: на меня смотрел старец Федор Кузьмич...
***
В редакцию "Нашего современника" я пришел на следующее утро слишком рано, была одна секретарша главного редактора, Наталья Сергеевна. Она-то и сообщила по секрету, что роман приняли, будут печатать и уже в номер поставили - через четыре месяца выйдет! Только название главному не понравилось, и он сам придумал но-, вое, просто "Слово".
Тогда это считалось очень высокой оценкой, и лучше было напечататься в этом журнале, чем выпустить книгу. Сергей Васильевич Викулов даже аванс выписал, к себе зазвал.
- Краткую автобиографию напиши, для представления.
Я тут же написал - он прочитал.
- Ты что же, не член Союза? (имелось в виду, Союза писателей).
- Нет.
- Почему?
- Не принимают в Томске, отказали. - Я не любил говорить на эту тему, откровенно сказать, больная была - в тунеядстве постоянно упрекали.
Сергей Васильевич позвонил в российский Союз Михалкову, поговорил с ним, положил трубку.
- Завтра секретариат, примут, - сказал он. - Иди работай.
До дверей дойти не успел - вернул и усадил опять. То, что сказал, потрясло более всего.
- Знаешь что, а переезжай-ка в Вологду жить, - вдруг предложил он. - Ты бывал там?
Конечно, я оторопел, но тогда уже кое-что понимал и начинал слышать отдаленный голос рока. Два совершенно разных человека почти в одно и то же время предложили одинаковый путь. Сказать Сергею Васильевичу, что я только приехал оттуда, не мог, в конспирации есть жесткие правила.
- Не бывал! - Пришлось врать на голубом глазу. - Но много слышал...
Он тут же позвонил в обком Дрыгину, затем писателю Василию Белову, живому классику, глянуть на которого я и не мечтал.
- Все, езжай, - сказал он. - Тебя встретят.
У меня были другие планы, хотел покрутиться возле Министерства финансов, поискать пути к сынку-финансисту, найти причину и возможности встречи, однако голос рока был строже и сильнее.
Я был при деньгах, потому вечером того же дня рванул самолетом.
Встретили, переночевал в гостинице, на утро пригласили к первому секретарю обкома Дрыгину. Огромный, колоритный человек со звездой Героя на груди поговорил, рассказал два анекдота из своей жизни, после чего велел клерку принести ключи от квартиры.
- Иди живи и пиши. Если что - ко мне.
Наконец-то у меня над головой снова была крыша, причем, в центре города! И писателя, которого я читал и восхищался, когда еще работал в кузне, и на повестях которого учился, впервые увидел из окна своей квартиры...
В тот же день я побежал в магазин спорттоваров, купил рюкзак, палатку, спальный мешок, бинокль, походную одежду, резиновую лодку и наконец снаряжение, о котором раньше не думал - акваланг с гидрокостюмом и запасным баллоном, и адрес взял, где можно заправить воздухом. Оставалось добыть оружие, но я в городе еще не был прописан, и никто бы разрешения мне не дал, а соваться с такими просьбами к Дрыгину нельзя было по соображениям конспирации.
Когда слегка очухался, вспомнил, что в Томск придется возвращаться не только за обрезом и лопаткой-талисманом - ведь и все рукописи там!
Купил билет на самолет, рассчитывая вернуться поездом, и было два дня свободных - как раз скатать на Песью Деньгу. Приехал почти счастливый, Олешка ждал. Опять стал материться, противно смеяться и даже в спину ткнул скрюченным пальцем - так больно, да я счастливым был, все вытерпел.
- В Москву гони, полоротый! - орал он. - Вытащи из него обоз! Я ж умирая, знать хочу, бывает справедливость и на этом свете или нет ее?
Или только на том? Или вообще нигде, так ее разэтак....
Ему давно уже были не нужны, ни золото, ни камни-самоцветы, ни простые деньги-бумажки образца шестьдесят первого года. Я заикнулся, мол, сначала сгоняю в Томск, за рукописями и обрезом, еще и пошутил, дескать, нынче трудно без нагана, особенно на Урале.
Олешке я рассказал, как за мной охотились возле Манараги, но он отчего-то глянул тупо, обиженно замолчал. Показалось, сейчас дыхание переведет и вот уж тогда выдаст настоящую гневную и страстную речь. А он что-то вспомнил, залез на чердак и как в первый раз, долго ходил там, что-то расшвыривая. Принес тяжелый суконный мешочек с таким видом, словно огреть по башке меня хотел, но сунул в руки.
- На, держи, хрен моржовый!.
Я понял, что это оружие, но глянуть не успел - Олешка отнял, выдернул из мешочка большой пистолет, размером и видом, как Стечкина, мгновенно, привычно передернул затвор и пальнул в пол возле моих ног.
Что-то такое я ожидал и потому не дрогнул, а сказал спокойно, хотя от волнения в горле пощипывало.
- Не шали, дед. Я же приемы знаю.
И забрал пистолет. Игрушка была невиданная, английская, "Кольт автоматик" калибра девять миллиметров и выпуска аж девятьсот девятого года (не путать с револьвером), но будто новенький, почищенный и в меру смазанный, механика работала чисто, с приглушенным, сытым клацаньем идеально подогнанных деталей.
- Обрез ему, обрез. И куда ты с ним? - ворчал он с матерками. - Тьфу, ну вылитый Семен! Тот тоже ходил, будто в штанах навалено...
А самого распирала гордость...
***
На встречу с Николаем Петровичем Редаковым я поехал без кольта, даже без журналистского блокнота и какого-либо прикрытия, лишь первую свою книжку взял. Однако подстраховался на случай чрезвычайной ситуации - оставил у секретарши в журнале запечатанный конверт будто бы с деньгами для вымышленного знакомого из Вологды. Если он не зайдет в редакцию до семнадцати часов, значит, не успел и уехал, тогда пакет следует передать Викулову, который знает, что с ним делать. Там лежало письмо, где было указано, куда я поехал, к кому и что может произойти.
Сергей Васильевич всегда мыслил быстро, четко и стратегически, разобрался бы мгновенно и принял меры.
Дача у младшего Редакова была в деревне по Рязанскому шоссе, на берегу Москвы-реки, по тем временам роскошная. Дом из желтого кирпича в два этажа, южные растения обвивают веранды, беседки и даже столбы, кругом розы цветут, фонтан брызжет, белым мрамором даже дорожки выстелены.
Вот куда пошел обоз!
Прежде чем подойти к кованной калитке, я походил по соседним улочкам, от реки зашел, со стороны соседских огородов - нет охраны.
Заборчик хоть и кирпичный, но невысокий, территория дачи просматривается насквозь - эдакий мирный, уютный рай без единого архангела. По крайней мере на ловушку это не похоже, и хозяин чувствует себя совершенно уверенно, коли даже наблюдателей не выставил. Договориться о встрече с ним оказалось намного проще, чем я предполагал. В телефонном справочнике нашел Министерство финансов СССР, позвонил в приемную, представился писателем и мне преспокойно дали телефон Редакова. Правда, время еще было мирное, полный застой 1984 года, ни мошенников, ни шантажистов, ни террористов и похитителей людей. Набрал его номер, опять представился, сказал, что хочу побеседовать. Он согласился сразу и о теме беседы не спросил, и получилось, что не я его напряг, а он меня, заставив гадать - может, по фамилии сразу понял, с кем имеет дело? Может, он каждый день с писателями встречается?
И место для беседы определил он - на своей даче, так сказать, в своих стенах...
Калитку не запер, ждал, и полное ощущение, был здесь один - высокий, плотный, сильный, мохнатые брови вразлет, разрез глаз типичный мордовский, нос длинный, губы тонкие - жесткий человек, в каких-то ситуациях безжалостный, а возрастом постарше моего отца будет. Ходил в спортивном костюме с лейкой, поливал взбороненную грядку у дома, что-то посеял. Меня почти не разглядывал, но все сразу увидел и, кажется, его смутила молодость, видно, ожидал писателя зрелого, а тут...
- Вы Алексеев? - спросил он безразлично.
Я поздоровался и протянул ему новенький билет члена Союза.
Редаков лишь скосил на документ глаза, в руки не взял.
- Любопытно, - он задумался на секунду без всякого любопытства. - Я знаю писателя Алексеева. "Хлеб - имя существительное", "Ивушка неплакучая"...
Вот почему он согласился встретиться сразу, принял меня за Михаила Николаевича Алексеева! По этой же причине охрану не выставил и еще все к чаю приготовил в беседке. Вероятно, ему льстило поговорить с маститым писателем...
Но отступать Редаков не умел и не мог, поэтому сказал чуть брезгливо:
- Ну, садись, поговорим.
Вдруг я понял, что принесенную тоненькую книжку прозы да с разукрашенной собаками обложкой дарить нельзя, тут бы подошел увесистый, убедительный том в тяжелом, черном переплете с одной лишь фамилией на корке. Ну или увесистый черный кольт. Он сразу поймет легковесность предстоящего разговора и станет отвечать так же брезгливо и ничего не скажет.
Потому бить его надо было сразу и наповал, а потом спрашивать, наступив на горло.
Я сел, поставив гремящий пластмассовый кейс у правой ноги - пусть думает, что хочет.
- Николай Петрович, разговор будет не долгим, но серьезным, - предупредил, чтоб мобилизоваться самому. - Так что времени много не займу. Скажу сразу, речь пойдет о твоем отце, Петре Николаевиче.
Еще на Таймыре я услышал, как Толя Стрельников разговаривал с начальством: если ему говорили "ты", он дерзко отвечал тем же. Мне это понравилось, с тех пор делал так же, исключая разве что женщин. Сейчас Редаков пропустил это, ибо внутренне насторожился. Чуть раскосые, глубоко посаженные и сближенные глаза его замерли. Ждал конца паузы, стараясь сохранить прежнее высокомерное спокойствие.
С человеком, у которого рыльце в пушку, но сильная воля, можно было разговаривать лишь на языке лаконичных фактов, без всяких прелюдий и отступлений.
- Мне известно, полковник Редаков служил начальником контрразведки сначала на юге у Деникина, потом оказался на Южном Урале в той же должности. Участвовал в казнях красноармейцев, коммунистов и комиссаров, лично вешал и расстреливал. После разгрома белых армий и интервенции, бежал в Мордовию, поселился в городе Ковылкино, где ты и родился.
Он молчал и уже ненавидел меня. Вероятно, он жил под спудом мысли, что в течение жизни кто-нибудь обязательно придет и вот так станет говорить, а вернее, тыкать носом в кровавое прошлое его отца.