Он даже готовился к этому, и все равно оказался не готов, однако сориентировался быстро, приняв меня за шантажиста.
- Вам что нужно, молодой человек? Деньги?
Николай Петрович мыслил, как настоящий финансист.
- Нет, мне не нужны деньги, - словами Олешки сказал я. - Единственное, что хочу, это справедливости. Моего деда расстреляли в тридцать третьем только за то, что он скрыл свое происхождение.
- Вы что же, - вроде бы даже ухмыльнулся, - хотите, чтоб и меня расстреляли?
- Да кто же вас теперь расстреляет? - спросил таким же тоном. - Хотя недавно министра рыбной промышленности поставили к стенке... Но не об этом речь, Николай Петрович. Я все-таки хочу рассказать о вашем отце.
- Хватит, уже все сказали! - он встал, и я понял, Олешка прав: этот запросто вышибет табуретку из-под ног. Живой полковник Редаков стоял передо мной.
- А вы садитесь, Николай Петрович! - я тоже вскочил, зажимая себя, чтоб не посыпался ментовский жаргон. - В ногах правды нет.
- Мне нужно позвонить!
Чуть торопливо я поднял кейс и поставил рядом с собой на лавочку.
- Поговорим, тогда и позвоните.
Не сразу, но Редаков все-таки сел, фигура его заметно погрузнела.
- Я не все сказал! - продолжил я, его надо было валить. - В начале лета девятнадцатого полковник Редаков с командой ушел за Урал, к Колчаку. Там принял обоз с драгоценностями. Колчак уже не доверял своему окружению. Но знал, кому поручить финансовую операцию - вашему отцу. Груз предназначался английским интервентам в Архангельске. В качестве оплаты за поставки вооружения и боеприпасов. Местом встречи сторон и передачи золота определили район горы Манараги. Ждали там до зимы, но англичане не пришли. Полковник Редаков отослал команду в Архангельск. Сам же со штабс-капитаном Стефановичем и пятерыми караульными остался с обозом. Караульных он потом застрелил...
- Можно не продолжать. - Николай Петрович постучал ложечкой по пустой чашке, будто оратора на собрании останавливал. - Я все понял.
Да-да, я уже встречал таких людей, приходили к отцу... Вы искатель сокровищ! Вы же ищите золото Колчака? - он засмеялся и неожиданно подобрел, переломив свой испуг, словно спичку в пальцах. - Понимаю, молодость, дерзкий дух, жажда открытий, потребность чего-нибудь нового экзотического. Успокойтесь, молодой человек. Мне хорошо известно, чей я сын. А также известно, что золото исчезло, видимо, растворилось в воде. Наверное, и такое бывает. Мой совет: оставьте эту затею.
Займитесь чем-нибудь полезным. Ну, если у вас такая игра - нырять в озеро и ползать по дну, пожалуйста, играйте, тут я не советчик.
Ступайте.
Он выскальзывал, он не боялся прошлого Редакова-отца, хотя был момент - трухнул, когда сказал о деньгах. Я сам выпустил его, сделал какую-то ошибку, а он сразу засек ее, воспрял духом и успокоился.
Пожалуй, Олешка был прав, когда говорил, что с такими людьми можно разговаривать, лишь когда у него носовертка на шее или ствол у затылка. И мне действительно ничего не оставалось, как уйти отсюда, но хотя бы достойно. На этот случай легенда была. Не сказать, что убойная, но не должна была оставить его в прежнем спокойствии.
- Николай Петрович, а как у вас со сном? - по-житейски спросил. - Спите хорошо по ночам? Ничто вас не тревожит?
- Спасибо, не жалуюсь! - Он становился циничным и ледяным, готовым если не табуретку из под ног, то висок выбить.
- У вас крепкие нервы, хорошая наследственность... А я часто просыпаюсь с мыслью о мести. Согласитесь, это же нормальное человеческое чувство - месть за свою семью, за родных людей. И ничего в нем дикого, кровожадного. Месть - это защита чести, если хотите.
Чести и достоинства своего рода. Ваш отец застрелил моего деда, выстрелом в затылок. Возле горы Манарага на Урале. Чтоб не делиться с ним, и чтоб не осталось свидетелей.
Редаков не ожидал такого поворота, брови вновь разлетелись, как у совы, от и так тонких губ ничего не осталось.
- Вы сказали... Деда расстреляли в тридцать третьем.
- У каждого человека бывает два деда.
- Ну да, да...
- Моя мать не знает отца, потому что в то время еще не родилась, отец никогда не видел своего отца, а я своих дедов. Потому что ваш отец умел хладнокровно стрелять безвинным людям в затылок. Как вы полагаете, это справедливо? Какие еще чувства у меня, внука, могут быть к вам, сыну палача?
Он проглотил это чуть ли не в прямом смысле - кадык на горле забегал Я перехватил его взгляд на своем кейсе, и чтобы подтвердить его предчувствия, тронул пальцем клавишу замка.
- Мы с вами нормальные, здравомыслящие люди, - заторопился Редаков. - Давайте остудим головы, спрячем эмоции и попробуем найти компромисс.
- Что вы предлагаете? Может, у вас хватит мужества застрелиться самому? Как это делали ваши конкуренты и люди, стоящие на пути?
Николай Петрович очень хотел жить, поэтому тут же струсил.
Посыпалась скороговорка, неуместная для его представительной фактуры.
- Почему такие крайности? Нет, нет, так решительно нельзя. Это все глупо, нелепо. Есть достаточно способов и средств уладить любой конфликт... - опомнился, нашел другой тон, увещевательный. - Вы еще очень молодой человек, подумайте о будущем. Времена меняются очень быстро, а с ним и наше сознание. Кровная месть - не выход из ситуации.
- А в чем выход?
Он замялся, сделал паузу и попытку встать, но увидел мою руку на кейсе и снова сел.
- Есть вполне конкретное предложение. Да, мой отец кое-что оставил для себя. Относительно не много: монеты, украшения, церковная утварь, вещи из музеев и несколько слитков... Все остальное исчезло со дна озера. Какая-то не совсем понятная история, но это так... Отец передал ценности перед самой смертью, поэтому все на месте, ничего не растрачено. Мы могли бы поделить драгоценности, например, в равных долях. Уверяю вас, это очень большая сумма. Несколько миллионов рублей. По вашему желанию я бы мог выплатить их в валюте по курсу.
- Откупиться хотите? - руку с кейса я убрал, что было замечено мгновенно.
- Справедливость действительно должна быть восстановлена. По крайней мере, моя совесть будет чиста перед памятью людей, погибших от руки моего отца.
- И сколько же стоит чистота совести в долларах по курсу?
Он принимал язвительный тон и был достаточно щедр.
- Четыре с половиной миллиона. При желании драгоценности можно оценить и сделать пересчет.
Я мог стать одним из богатейших советских людей.
- Ну и куда я с вашими миллионами в нашем государстве?
Редаков сделал длинную настороженную паузу, словно опытный удильщик, у которого поплавок повело, но рыба еще не взяла крючок вместе с наживкой.
Должен подчеркнуть: это было начало лета 1984 года, дряхлый Черненко еще был у власти. Какой бы там ни было, а эта власть еще была в силе. Никакой перестройкой, а тем паче переходом от "развитого социализма" к махровому, первобытному капитализму еще и не пахло, а чиновник советского Минфина сказал слова, в реальность которых в то время поверить было невозможно. Причем, произнес их без пафоса, и думаю, без желания обмануть меня, провести на мякине и спасти свою шкуру.
- Знаете, времена меняются быстро, и я уверен, через несколько лет вы станете благодарить меня. И себя, что сумели зажать чувства в кулак и взять эти миллионы. Вы увидите наш мир совсем в ином свете, это я вам обещаю. Он изменится очень скоро, и эти миллионы потребуются мам, как первоначальный капитал. Кто войдет в новое время с капиталом, тот будет иметь все, в том числе и власть. Сколько вам будет, например, в девяносто втором?
В девяносто втором (и еще годом раньше) я часто вспоминал его откровение, особенно когда старые издательства умерли, а новые не народились, и я вынужден был идти халтурить - менять сантехнику в больницах и перестилать полы в кинотеатрах Вологды.
А тогда я не поверил ни предсказаниям, ни его предложению поделиться. Чувствовал ловушку, в которую меня заманивают. Да он копейки не отдаст! Только время оттягивает, усыпляет бдительность, ловит на жадности, чтобы я успокоился, дал ему возможность позвонить или просто вышел с территории дачи. Да я до автобусной остановки не дойду, как тут уже будут его подручные. Олешка говорил, сколько человек, вставших на его пути, умерло от внезапной смерти, и сколько руки на себя наложило. Так что и в девяносто втором мне было бы сорок, навечно остался бы молодым...
Однако следовало доигрывать.
- Вы что же, сейчас достанете эти миллионы и положите мне в портфель? - спросил с ухмылкой и надеждой.
- Разумеется, нет. Таких денег на руках не держат. Мне нужно сутки для подготовки. Условимся так: завтра во второй половине дня пришлю за вами служебную машину. Нам придется выехать за город.
- Где меня благополучно пристукнут и бросят в канаву. Или, например, толкнут под поезд.
- Хорошо. Если не доверяете, предлагайте свой вариант, - слишком уж быстро согласился он.
Мне тоже было нечего терять, сказал то, что первое пришло в голову:
- Завтра в семнадцать тридцать в сквере на Цветном бульваре, напротив цирка. Подойду сам.
- Нравятся людные места?
- Да, не люблю одиночества.
Из деревни, где была дача Редакова, я драпал, как заяц, петлями по задам огородов, полями и перелесками, чтоб выйти на любую другую дорогу, где меня не ждут. В автобусе потом приглядывался к пассажирам и даже в метро тянуло посмотреть, нет ли "хвоста".
В редакцию журнала я заскочил без десяти пять, забрал пакет у секретарши и помчался на Ярославский вокзал. Раньше паспортов на железной дороге не спрашивали и пассажиров таким образом не регистрировали, поэтому прыгнул в ближайший поезд и укатил в Вологду.
Больше всего опасался, что отследили нашу связь с Олешкой либо могут ее просчитать. Кто знает, в каких Николай Петрович отношениях с КГБ?
Может, в самых теплых, коль такой смелый, независимый и ясновидящий? Я боялся подставить под удар моего главного информатора, вдохновителя, единственного живого свидетеля и просто близкого человека, поскольку незаметно привязался к старику и даже терпел его неприятный, беспричинный смех без веселья.
В Вологде забежал в свою квартиру лишь для того, чтобы взять кольт. Входил осторожно, чтоб никто не заметил, и сразу же самолетом в Тотьму - благо, что в государстве еще было спокойно и на "деревенских" рейсы пассажиров не проверяли вообще. По мере того, как приближался к Песьей Деньге, все больше волновался.
А Олешка преспокойно сидел на скамеечке возле дома и лениво передаивался с трезвым соседом.
- Контрреволюционный элемент! - кричал тот.
- Куркуль! - отзывался Олешка, будто кроссворд разгадывали. - Алкаш. Крысятник.
Я подобрался к дому через неполотую картошку, сквозанул на сарай и уже оттуда позвал старика. Он сразу увидел мое состояние, сказал одно нормальное слово вкупе с тирадой нецензурных:
- Про...л твою, в душу, на... обоз!
- Чужих не было? - спросил я.
- Значит, будут!
Когда я рассказал ему о визите к Редакову, Олешка даже орать стал, что я легко поверил, будто полковник взял из обоза немного, а остальное в воде растаяло. Сказал, давить надо было сильнее, признался бы! Однако тут же сам себя урезонил, как только я вспомнил и поведал ему о предсказании Николая Петровича, что мир переменится к девяносто второму году. Защурился, закряхтел, зачесался.
- А что?... Хрен знает, что они там варят. А коль там полковничьи сыночки кухарят, должно, из советской власти свиная отбивная будет, с косточкой.
Потом еще отошел, даже заматерился весело.
- Что не пошел за деньгами - правильно. Они б тебя и на людях кончили - глазом не моргнули. Шар с приблудой ты ему под шкуру влупил.
А давай-ка неделю отлежимся, да понюхаем, чем там завоняет. Гадом буду, этот выползок со страху обмарается. Ведь он уверен был, ты польстился и придешь. Ты на воле и живой - ему вилы!
Спустя пять дней, весьма скромно и ненавязчиво, дабы не шокировать советских телезрителей, в рядовых вечерних новостях проскочило сообщение. В автокатастрофе на Ленинградском шоссе трагически погиб ответственный работник Министерства финансов СССР, заслуженный экономист и доктор наук, участник героических сражений на Малой Земле, Николай Петрович Редаков...
Танцующая на камнях
В тот же день я вернулся в Вологду, сгреб все походное снаряжение - вместе с аквалангом два тяжелых рюкзака, сказал писателю Саше Грязеву, что еду в Сибирь будто бы собирать материал для романа "Крамола", сам же убрал с лица бороду и усы и сел в поезд, идущий на север. Прописка у меня все еще значилась томская, о вологодском жилье было известно лишь узкому кругу, поэтому если бросятся искать, то пока распутают клубок, можно уйти далеко.
Какой-то особой опасности не чувствовалось, но Олешка был уверен, в покое меня не оставят: дескать, припертый к стенке Редаков раскрылся, полагая, что я уже никуда не уйду, и за это поплатился жизнью. Если у них такая финансовая фигура - просто пешка, которую можно убрать за провинность, то можно представить, кто же там ферзь и что со мной будет, попади им в руки.
Из поезда я вышел не на станции Косью, как в первый раз, а по совету Олешки уехал в Кожим-рудник - на мое счастье поезд шел с опозданием, и высадился я светлой северной ночью, когда на станции не было ни души. Напялил рюкзаки таймырским способом - один на спине, другой на груди, и лесовозной дорогой двинул в горы.
Белые ночи оказались в самом разгаре, так что идти было даже лучше, чем днем, гнус меньше донимал, прохладно, к восходу одолел километров шесть и отыскал в ельниках потаенную Олешкину землянку: к Манараге он обычно добирался этим путем и давно его обустроил.
Была мысль оставить здесь акваланг с запасным баллоном (все равно на озере лед), сходить до Манараги налегке, с одним рюкзаком (тянул килограммов на сорок), а потом вернуться, но в последний миг передумал: по закону подлости найдет кто-нибудь, и пропало дело...
Понес все сразу - лучше идти буду медленно, все равно спешить некуда, впереди может быть, целый год времени.
Если не больше...
С Олешкой мы даже попрощались на всякий случай - старик все кряхтел, мол, не дотянет, а скрыться мне советовал надолго, потому как мы расшевелили змеиное гнездо, и это он, старый дурак, толкнул меня в пасть "каркадилам" (именно так!). И когда проводил до моста, и уже невыразительно так рукой вслед мне махнул, вдруг окликнул, догнал, схватил за грудки.
- Ты слушай, что скажу!... Погоди!... Дед твой говорил, его человек из проруби достал. Ну, помнишь, рассказывал? Старик такой, с птицей?
Под слово отпустил?..
- Ну, помню, помню! - меня озноб охватил.
- Так вот, внучок. Хочешь верь, а хочешь нет, но это так и было, - как-то стыдливо, словно сомневаясь, забормотал Олешка. - Я-то ему не поверил, думал, с воза соскочить вздумал, вот и гонит... Но там этот старик ходит. Так что ты смотри... Мозги нараскоряку, ничего не пойму, но ходит! И птица есть. А зовут - Атенон.
- Ты видел его?
- Не спрашивай! - уклонился он недовольно и торопливо. - Предупредить тебя должен. Увидишь - не подходи близко, а лучше беги.
Не надо с ними связываться.
- С кем - с ними?
- Да хрен знает с кем! Ни с кем там не связывайся.
В общем, настращал напоследок, озадачил, а сам развернулся и пошел на Песью Деньгу, оставив меня на мосту.
Старик с птицей на плече - Атенон. Еще одна, совершенно непонятная фигура!
Я не хотел сидеть на Урале год, потому что в двух осенних номерах должно выйти "Слово" и что скрывать, поддавливало тщеславие, хотелось после публикации нечаянно появиться в ЦДЛе на Герцена, послушать какие-то слова, наконец, своими глазами увидеть роман в "Нашем современнике"!
И еще было одно обстоятельство: в Томск съездить так и не успел, а соваться туда сейчас опасно, искать начнут оттуда, но рукописи трех начатых романов оставались там, рядом с прахом старца Федора Кузьмича!
Правда, я помнил, на чем остановился, и потихоньку продолжал приятный для души "Рой", чтоб хоть так отвлечься от унылой реальности. Потому оставаться здесь надолго я не собирался и прикидывал, что в сентябре, до снегов, сорвусь с Урала, ибо зимой там делать нечего.
И думал я: вряд ли заслуженный экономист и доктор наук поверил, что я писатель. Новый билет СП выглядел, как документ прикрытия, и если с Николаем Петровичем беседовал специалист (прежде чем устроить ему трагическую гибель), то скорее всего, выводы сделает такие. В эту же пользу может сыграть то, что Редаков принял меня сначала за известного Михаила Алексеева, то есть, получается, я умышленно выдал себя за него. Во всем этом была одна логическая дырка. О наличии такого писателя можно было запросто узнать в Союзе, там даже полуофициальный представитель КГБ работал в качестве секретаря, непомерно толстый человек в гражданском. Будь у сына начальника белогвардейской контрразведки хорошие связи с красной современной контрразведкой...
Но и тут могла выйти путаница: был еще один писатель Сергей Алексеев ("Сто рассказов о Ленине", исторический цикл рассказов и т.д.). Так что, с кем торговался ответственный работник Минфина, придется какое-то время выяснять и может такое случится, что "каркадилы", принесшие в жертву своего соплеменника, уже вкусившие крови, как гончие на зайчих сметках, покрутятся, повертятся, поорут для куража да и останутся ни с чем.
И был еще один веский довод, который от Олешки я утаил и обсуждать с ним не стал: что если Редакова не разменяли, а он действительно угодил в автокатастрофу? Шансов мало, но если в судьбе была вписана такая строка, никуда не денешься: кому в огне гореть, тот не утонет.
В таком случае получался очень интересный расклад: к сынку начальника контрразведки является человек, выдающий себя за писателя, говорит о своем застреленном деде, о жажде кровной мести, предложенные ему деньги не берет, поскольку к месту встречи не является, и вдруг ответственный работник Минфина попадает в банальную катастрофу на дороге. Что могут подумать "каркадилы" и вся эта камарилья, готовящая тихий государственный переворот? А то, что месть свершилась. И если я, или люди, стоящие за мной (не один же я все устроил!), способны легко проворачивать подобные операции, то это сила, наверняка связанная со спецслужбами, и с ней следует считаться, а не вступать в войну.
"Каркадилы" не то чтобы испугаются, а не захотят светиться, разыскивая и преследуя меня, ибо слишком важны и велики основные замыслы, чтоб подвергать их опасности.
Весь путь по Уралу я обнадеживал себя таким образом, а то уж слишком печальной получалась дорога: будто не к Манараге иду - в ссылку, да еще нагруженный, как верблюд.
Километрах в десяти от заповедной горы нашел еще одну Олешкину землянку, отдохнул, выспался, затем снарядил легкий рюкзачок с двухдневным запасом продуктов, взял кольт, бинокль, резиновую лодку, пожалел о лопатке-талисмане, оставшейся в Томске, и двинул в разведку.
За всю дорогу на сей раз ни единого человека не встретил, нигде свежего следа - кострища, консервной банки, затесы на дереве - не видел, словно за пять лет одичал Северный Урал, люди перестали ходить.
И сам ничего подобного не оставлял, даже мшистые места стороной обходил, по камешкам...
И вот по пути к Манараге, как и в ту, первую экспедицию, мысли снова настроились на "археологию" языка: было чувство, что я в самом деле раскапываю слово, а потом отчищаю его легкой и нежной кистью.
Зацепился за слово КОРА, снял наносную букву О (в слово КРАСНЫЙ она же не попала) и получилось КРА. Просто и ясно, часть дерева, обращенная к солнцу. Тогда КОРАБЛЬ зазвучит как КРАБЛЬ, то есть, сделанный из поверхностной части дерева - лодка-долбленка! Но не только, есть еще информация в знаке Б, означающей все божественное.
Скорее всего, крабль - погребальная лодка, в которой сжигали останки и получался ПРАХ. А то, на чем ходили по рекам и морям, называлось ЛАДЬЕЙ.
А КОРОБ будет КРАБ - сплетенный из коры, КОРОСТА - КРАСТА. В таком случае, КОРОВА будет звучать КРАВА - а так ее называл торбинский печник, сосланный поляк! Он еще вместо КОРОЛЬ говорил КРАЛЬ. То есть деревенское название подружки КРАЛЯ - КОРОЛЕВА? А сейчас вроде бы оскорбительно зазвучит, назови свою девушку кралей. КОРОНА - КРАНА!
Как солнце или буквально солнечная корона при затмении! ВОРОТА - ВРАТА, ВОРОБЕЙ - ВРАБИЙ (смелая птица, бьющая в солнце?), ВОРОНА - ВРАНА, МОЛОКО - МЛЕКО (млечный путь), СТОРОНА - СТРАНА, ГОРОД - ГРАД.
Тут же, на Приполярном Урале, была гора НАРОДА (ударение на первый слог), высшая точка всего Каменного Пояса - в нормальной речи звучало как НАРАДА (на советских картах она вообще стала горой Народной) и переводилось, как "место обитания, земля бога дающего свет", своеобразный библейский АРАРАТ! Потрясающее по информационности слово, если еще учесть, что знак Т наверняка означает "вырастающий из земли и уходящий семенем в землю, как в слове ТРАВА - тоже КРУГ.
А сама ГОРА - ТАРА, движение к солнцу!
Откуда, каким образом в русский язык пришла буква О, которые еще долго не писали, как лишние и часто ставили титлы? Пришла и исказила первоначальную суть, будто кислота, растворила внутренний, магический смысл слова. СОЛОВЕЙ это что, от СОЛО? Да ничего подобного, автор "Слова о Полку..." называет птицу СЛАВИЙ, а это совершенно иной смысл.
КОЛО - КЛА - круг, к ЛА относящийся! А что такое певучее, стоящее, пожалуй, на втором месте после РА - ЛА? ЛАД? Гармония, порядок, мир, и тогда КОЛО - воплощение ЛАДА!
Несмотря ни на что "О" до сих пор существует в севернорусских говорах, когда как центральная часть России и Юг говорят А. И все вместе говорим КАРОВА, но пишем КОРОВА. Но ведь топонимика в той же Вологодской окающей области осталась практически неизменной, древней, доледниковой - ТАРНОГА, ВАГА, ТЕР-МЕНЬГА, ИЛЕЗА, ПЕСЬЯ ДЕНЬГА, СУДА, СЛУДА, РАМЕНЬЕ, УСТЮГ (УСТЬЮГ - река ЮГ на Севере?), УФТЮГА, ЮРМАНГА, СИВЧУГА, КУБЕНА, ЕЛЬМА и самое потрясающее - река ГАНГА!
Практически, остается одна ВОЛОГДА, где дважды повторяется О, но если ее сократить, то выходит ВЛАГ-ДА - дающая ВЛАГУ (воду), ибо ДА - всегда ДАВАТЬ (ДАЖДЬБОГ, "хлеб наш насущный даждъ нам днесь", ДАР, ДАНЬ, ВОЗДАТЬ, РАДО(А)СТЬ), в слове ДОЖДЬ слышится прямое ДАЖДЬ, потому что его всегда просили люди, живущие с сохи.
Что произошло? Экспансия тех, кто вернулся с Юга и принес новую религию? Или сами СЛОВЯНЕ, живущие с лова (отсюда олений культ и орнамент), пережидая бесконечную ледниковую зиму, облагозвучили свой язык, когда пели такие же бесконечные гимны исчезнувшему под мощным слоем туч, солнцу? Кто пережил хотя бы одну полярную ночь, тот знает: сидя в темноте полных три месяца еще как запоешь! Потому в Заполярье и сохранился Праздник Солнца.
Если следовать простой логике, то окающие племена не могли быть хранителями акающей топонимики на Севере. Значит, из "эмиграции" вернулись они, и они же принесли "благозвучие" в прарусский язык?
А само слово СОЛНЦЕ! Тот же автор "Слова о Полку Игореве" писал (надеюсь, позже переписчики копировали точно, а если нет, то еще лучше) не СОЛНЦЕ, а СЛНЦЕ.
Когда оно из РА стало таким труднопроизносимым?
Геродот называл Волгу рекой РА (возможно, от купцов слышал или от странников), и жители ее берегов называли реку так же.
Когда же река СОЛНЦА превратилось в совершенно безликую ВОЛГУ (буквально, Бегущая Влага или вообще Влага)? Кто переименовал? Кто из обожествленного символа сделал примитив, достойный неразвитых языков малых, полудиких народов или совершенно диких аббревиатур послереволюционной перестройки?
Нет, все-таки это экспансия людей, принесших иную, нежели чем крамолъство, религию. Уничтожение символов старой веры, очень знакомая ситуация: Сергиев Посад - Загорск, Богородск - Ногинск и так далее. На месте ХРАМОВ - языческие капища, потом на капищах строили христианские церкви, снова называемые храмами, а уж за ними - вечные огни, памятники Ленину, клубы, танцплощадки или просто склады зерна...
В общем, "Весь мир насилья мы разрушим, до основанья, а затем..."
Неужто это вечный принцип в России? А что придет за развитым социализмом? Не развитый коммунизм или все-таки я увижу мир совсем в ином свете, что обещал Редаков-младший? И в этом мире мне всего-то потребуются четыре с половиной миллиона?..
Нет, лучше о другом.
Почему так меняются звуки - Г на 3 и на Ж? Должна быть внутренняя смысловая закономерность. Известно, 3 - знак божественного огня или света (A3 и ЯЗ). КняЗь, княЖе, княГиня... Гореть, Зной, Жар, Жечь - ОГОНЬ! Ж - тоже знак огня! Тогда и Г, поскольку, ГА - движение, а оно есть ЖИЗНЬ. А КНЯЗЬ? Более распространенная в древности форма КНЯЖЕ, потому что его сын - КНЯЖИЧ. К - НЯ - Ж... Ня, ны - меня, ко мне.
Значит, получается: "ко мне (несущий) огонь"? Кто был князь? Хранитель огня? Просто огня или священного? Тогда ЖРЕЦ! (И не от слова "жрать", впрочем, вполне возможно ритуальное слово обрядили в черные одежды).
Но почему в древнерусской литературе встречается выражение "воскресить огонь"? Возжечь - понятно, а воскресить? КРЕС - КРЕСАЛО, выбивающее огонь из камня! Тогда КРЕСТ - возжигание жизни, а кстати, землепашцев называли КРЕСТИ, то есть, возжигающий жизнь на земле!
И тогда же КРЕСТЬЯНИН уж никак не от слова "христианин".
ЖДАТЬ - ждать, когда дадут огонь? А ВОЖДЬ? Ведет куда-то или дает огонь? Может, то и другое вместе? Ведет и освещает путь факелом, СВЕТОЧЕМ. А как еще было ходить во мраке ледниковой зимы?
***
Манарага наполовину была укрыта плотной серой тучей. Накрапывал дождик, но не такой, чтоб останавливаться, да и на руку он был: можно подойти не слышно, самому легче укрыться, и если есть люди - уже палатку натянули, костерчик развели. К горе я не приближался, двигался вдоль осыпей и развалов на расстоянии, по тылам, часто останавливался на возвышенностях, чтоб просмотреть территорию в бинокль или просто стоял оцепенело. Даже в такую погоду Манарага казалась величественной, непомерно высокой, возможно потому, что на склонах еще лежал снег, а неподвижная туча напоминала суровые, аскетичные одежды на молодой монашке, скрывавший свои таинственные прелести, и от этого она становилась еще притягательнее.
Сделав полукруг по северной стороне, я вышел на берег полноводной, гремящей Манараги: обходить гору вокруг не имело смысла, если кто и был тут, давно бы уже себя обнаружил. Рассказав о старике с птицей, Олешка вынудил меня осторожничать еще больше, и я ловил себя на мысли, что высматриваю не просто людей, каких-нибудь пеших или водных туристов, и даже не "каркадилов", а этого самого Атенона, одно имя которого отчего-то навевает знобящую жуть.
В окрестностях горы я никого не обнаружил, понемногу успокоился и лодку накачивал уже не прячась, с удовольствием, вспоминая, как в семьдесят девятом вязал плот. На сей раз переправа заняла минут двадцать, и вот я уже ступил на другой берег!
На Ледяном озере лежал серо-синий лед без единого черного пятна открытой воды - зимой водолазных работ не проводили, у оторванного припая по камням и отмелям бродили вороны, вероятно, собирая дохлую рыбью молодь. И это было единственное движение, насколько хватал глаз бинокля. Все-таки я выждал, когда наступят ночные сумерки (газету читать можно), еще раз проверил, нет ли дымов, не слышно ли голосов либо стука топора. Туча так и осталась на Манараге, но дождик прекратился, и наступило совершенное безмолвие.
Теперь осталось разведать Олешкину пещеру, вернее, грот, в котором он когда-то жил с моим дедом и называл логовом. Старик нарисовал подробный план, как найти, а поскольку картограф из него был никакой, собственноручные наброски он читал только сам, а к тому же еще и объяснял на своем специфическом языке, то я мало что понял.
Искать логово следовало на востоке от озера, приблизительно в трех-четырех километрах, на одном из притоков речки Юнковож - где-то на границе леса. Единственной точной приметой, со слов Олешки, был ручей с небольшим водопадом, где-то уходящий под землю.
Ручьев тут было полно, особенно после дождя, и все с водопадами...
И все-таки я достал начертанный им план, сверил с местностью и определил примерное направление. Соблазн забраться и пожить в недрах Урала, а не в палатке, заметной отовсюду, как ни маскируй, был велик.
В этом гроте когда-то жили офицеры, Редаков, Стефанович (пока не ушел в отдельную нору) и третий - Нерехтинский, уплывший с командой в Англию и там канувший в неизвестность. Олешка предполагал, что их всех там кончили, чтоб не оставлять свидетелей, может даже по пути в море утопили, чтоб не кормить. Потому что каждый из них, окажись на свободе, непременно вернулся бы в Россию, пошел бы на Урал и утащил весь обоз, даже если бы пупок развязался, а англичане считали, что золото уже принадлежит им и они отдавать назад не хотели.
Этот поручик Нерехтинский был самым человечным из всех офицеров, может, потому Редаков и отправил его в Архангельск. По крайней мере, не вешал, не расстреливал и с солдатами разговаривал нормально, хотя всякое бывало, особенно когда в атаки на красных ходили - там уж мать-перемать...
Полазив вдоль ручьев с водопадами, я ничего не нашел, вернулся поближе к озеру, точнее, в распадок с чахлым леском, и пошел по нему больше для формы. И скоро неожиданно наткнулся на исток чистого ручья, вытекающего из каменного развала. Водопадом это можно было назвать с натяжкой, скорее, фонтаном, чуть ниже которого вода выточила в коренных породах овальную ванну, глубиной по пояс, откуда скатывалась и разбивалась о камни и в них же пропадала - эдакий кусочек подземной речки, выбившейся на свет.