Звезды, вырезанные из гранита, свисали с потолка на серебряных цепях. Джослин лежала на каменном поддоне, который служил ей кроватью, и смотрела на них.
Она уже охрипла от криков, царапая толстую дверь, сделанную из дуба со стальными петлями и задвижками – до тех пор, пока ее руки не стерлись до крови, а она искала свое стило, и с силой ударила кулаком в стену так сильно, что теперь синяки усеивали ее предплечье.
Ничего не случилось. Она ожидала этого. Если Себастьян был хоть чем‑то подобен своему отцу, а Джослин ожидала, что он был во многом, как его отец – то он предпочитал либо все, либо ничего. Тщательный и творческий. Она нашла куски своего стило в кучке в одном из углов. Оно было разрушено и непригодно. На ней все еще была та же одежда, что и на пародии Мерлиона на званый обед, но ее туфли забрали. Ее волосы подстригли чуть ниже плеч, их рваные концы как будто были обрезаны тупой бритвой.
Изысканные мелкие проявления жестокости говорили о жутковатой обстоятельности злодея. Подобно Валентину, Себастьян умел выждать, чтобы добиться желаемого, только он превращал ожидание в истязание.
Дверь с грохотом открылась. Джослин вскочила на ноги, но Себастьян был уже в комнате, а дверь за ним закрылась на засов. Он улыбнулся ей. – Наконец‑то проснулась, мама?
– Я не спала, – сказала она. Она поставила одну ногу за другой, давая себе надежную опору.
Он фыркнул. – Не утруждайся. Я не намерен на тебя нападать.
Джослин ничего не ответила, просто смотрела, как он подходит ближе. Свет, которым затопило комнату через узкие окна, был достаточно ярким, чтобы отражаться в его белых волосах, освещая черты его лица. Она видела в нем лишь немного от себя. Себастьян был весь в Валентина. Его лицо, черные глаза, жесты танцора или убийцы. Только его фигура, высокая и стройная, была ее.
– Твой оборотень в безопасности, – сказал он. – Пока что.
Джослин проигнорировала свое усиленно бьющееся сердце. Не показывать ничего на лице. Эмоции – это слабость, таков был урок Валентина.
– И Клэри, – сказал он. – Клэри тоже в безопасности. Если тебя это интересует, конечно. – Он медленно, задумчиво ходил вокруг неё кругами. – Я не могу быть полностью уверен. В конце концов, бессердечия матери хватило, чтобы отказаться от одного из своих детей…
– Ты не был моим ребенком, – выпалила она и резко закрыла рот.
Не поддавайся ему, подумала она. Не показывай слабость. Не давай ему то, чего он хочет.
– И все же ты хранила шкатулку, – сказал он. – Ты знаешь, что за шкатулку я имею в виду. Я оставил ее на кухне у Аматис для тебя; маленький подарок, что‑то, чтобы напомнить тебе обо мне. Как ты себя чувствовала, когда нашла ее? – Он улыбнулся, и не было в его улыбке ничего от Валентина. Валентин был человеком; Себастьян же был монстром. Он был совсем другим. – Знаю, что ты открывала ее каждый год и плакала над ней, – добавил он. – Почему ты это делала?
Джослин ничего не сказала, и он потянулся через плечо, чтобы коснуться рукояти меча Моргенштернов, висевшего у него за спиной.
– Я думаю, тебе лучше ответить, – сказал он. – Я не испытаю ни малейших угрызений совести, отрезая тебе пальцы один за другим, чтобы потом украсить ими коврик.
Она сглотнула. – Я плакала над шкатулкой, потому что моего ребёнка украли у меня.
– Ребёнка, на которого тебе всегда было плевать.
– Это не так, – возразила она. – До того, как ты родился, я любила тебя, саму мысль о тебе. Я любила тебя, чувствуя твоё сердцебиение во мне. Но потом ты родился и оказался…
– Монстром?
– Твоя душа была мертва, – сказала она. – Я увидела это в твоих глазах, когда посмотрела на тебя. – Она скрестила руки на груди, подавляя желание дрожать. – Так почему я здесь?
Его глаза блестели. – Это ты мне скажи, раз ты так хорошо меня знаешь, мама.
– Мелиорн опоил нас, – ответила Джослин. – Я могу предположить, что это из‑за твоего союза с Дивным Народом. По крайней мере, он был. Они верят, что ты выиграешь войну и хотят быть на стороне победителя; кроме того, они любят нефилимов не больше, чем другие народы Нижнего мира. Фэйри помогли тебе атаковать Институты, увеличивая твою армию, пока вы обращали Сумеречных охотников в Темных. В конце концов, когда ты станешь достаточно силен, ты предашь их, так как презираешь в глубине души. – Она сделала долгую паузу, спокойно смотря на Себастьяна. – Я права?
Она увидела пульсирующую жилку на его горле, когда Себастьян выдохнул.
– Когда ты догадалась? – процедил он сквозь зубы.
– Я не гадала. Я знаю тебя. Знала твоего отца, знала его натуру, а ты такой же.
Себастьян все еще смотрел прямо на нее, его глаза были черными и бездонными.
– Если бы ты не думала, что я мертв, – произнес он. – Если бы ты знала, что я жив, ты захотела бы увидеть меня? Воспитать меня?
– Я бы, – начала она. – Я бы попыталась воспитать тебя, чтобы научить тебя правильным вещам, чтобы изменить тебя. Я виню себя за то, кем ты есть. Всегда винила.
– Ты бы воспитывала меня? – Он моргнул, почти сонно. – Ты бы воспитывала меня, ненавидя, как ты это делала?
Она кивнула.
– Думаешь, тогда я бы вырос другим? Как она?
Джослин потребовалось время, прежде чем она поняла. – Клэри, – сказала она. – Ты имеешь в виду Клэри. – Произносить имя дочери было больно; она невероятно скучала по ней и в то же время боялась за нее. Себастьян любил ее, думала Джослин; если он и любил кого‑то, то свою сестру, и если кто‑то и мог знать, как смертельна любовь такого, как Себастьян, то это была Джослин.
– Мы никогда не узнаем этого, – наконец сказала она. – Валентин отобрал это у нас.
– Ты должна была любить меня, – сказал Себастьян; теперь он казался раздражённым. – Я твой сын. Ты должна любить меня, независимо от того, на кого я похож, похож ли я на нее или нет…
– Правда? – Джослин прервала его в середине фразы. – А ты любишь меня? Просто потому, что я твоя мать?
– Ты не моя мать, – ответил он с усмешкой. – Подойди сюда, позволь мне показать, какой властью наделила меня моя настоящая мать.
Он взял стило со своего пояса, и это заставило Джослин вздрогнуть. Она, порой, забывала, что Себастьян – Сумеречный охотник и может использовать их инструменты. Он начал рисовать на каменной стене комнаты. Руны, которые она узнала. Их мог создать любой Сумеречный охотник. Камень становился прозрачным, и Джослин приготовилась увидеть то, что было за этими стенами.
Вместо этого она увидела комнату Консула в Гарде. Джиа сидела за огромным рабочим столом, покрытым кипами бумаг. Она выглядела опустошенной; ее темные волосы были с обильными вкраплениями белых прядей. Перед ней лежал открытая папка. Джослин видела зернистые фотографии пляжа: песок и сине‑серое небо.
– Джиа Пэнхаллоу, – произнес Себастьян.
Джиа дернула головой. Она встала на ноги, уронив папку на пол. – Кто это? Кто здесь?
– Вы меня не узнаете? – в голосе Себастьяна звучала ухмылка.
Джиа с отчаянием глядела впереди себя. Было очевидно, что изображение, которое она видела, не было четким. – Себастьян, – вздохнула она. – Но два дня еще не истекли.
Джослин кинулась к ней.
– Джиа, – сказала она. – Джиа, не слушай ничего, что он говорит. Он лжец…
– Слишком скоро, – продолжила Джиа, будто Джослин ничего и не говорила – и тут она, к своему ужасу, поняла, что Джиа не может видеть ее или слышать. Словно ее там и не было вовсе. – У меня может не быть для тебя ответа, Себастьян.
– О, я думаю, что он у вас есть, – возразил Себастьян. – Не так ли?
Джиа расправила плечи.
– Если ты настаиваешь, – произнесла она ледяным тоном. – Совет вынес решение. Мы не отдадим тебе ни Джейса Лайтвуда, ни Клариссу Фэйрчайлд…
– Моргенштерн, – сказал Себастьян, мускул на его щеке дернулся. – Она моя сестра.
– Я называю ее по имени, которое она предпочитает, точно так же, как и тебя, – ответила Джиа. – Мы не будем торговаться с тобой нашей кровью. Не потому, что считаем ее ценнее крови Нежити. Не потому, что не хотим вернуть заложников. А потому, что мы не можем потворствовать твоей политике запугивания.
– Как будто я искал вашего одобрения, – глумился Себастьян. – Понимаете ли вы, что это означает? Я мог послать вам голову Люка Гэрроуэя на палке.
Джослин ощутила себя так, словно кто‑то ударил ее кулаком в живот.
– Нет, не мог, – сказал Джиа. – Если с кем‑либо из пленников что‑то случится, начнется смертельная война. И мы убеждены, что у тебя есть столько же оснований бояться этой войны, сколько и у нас.
– Ваши убеждения неверны, – сообщил Себастьян. – И я думаю, если вы хорошенько подумаете, то обнаружите, что тот факт, что вы решили не отдавать мне Джейса и Клэри в качестве рождественского подарка, не имеет абсолютно никакого значения.
– Что ты имеешь в виду? – голос Джии повысился.
– О, было бы удобнее, если бы вы решили отдать их мне, – сказал он. – У меня было бы меньше проблем. У нас всех было бы меньше проблем. Но уже слишком поздно. Видите ли… они уже ушли.
Себастьян взмахнул своим стило у окна, открытого в мир Аликанте, и оно закрылось прямо на глазах у удивленной Джии. Стена вновь стала гладким, чистым холстом.
– Что ж, – сказал он, засовывая стило себе за оружейный пояс. – Это было забавно, тебе так не кажется?
Джослин проглотила сухой комок в горле. – Если Джейс и Клэри не в Аликанте, то где они? Где они, Себастьян?
Мгновение он смотрел на нее, а затем разразился смехом, таким же чистым и холодным, как вода со льдом. Он все еще смеялся, когда пошел к двери и вышел, позволяя ей захлопнуться позади него.
УЖАСЫЗЕМЛИ
Ночь опустилась на Аликанте. Звезды сияли на небе, словно яркие стражи, заставляя демонические башни и воду в каналах, половина которой теперь была покрыта льдом, мерцать. Эмма сидела на подоконнике спальни близнецов и смотрела на город.
Она всегда думала, что впервые приедет в Аликанте со своими родителями, что мама покажет ей то место, где – как она знает – та выросла, покажет уже закрытую сейчас Академию, куда ходила на учебу, покажет дом ее бабушки и дедушки.
А отец покажет ей монумент семье Карстаирс, о которой всегда говорил с гордостью. Она и представить не могла, что впервые будет смотреть на демонические башни Аликанте с все больше разрастающейся печалью в сердце.
Лунный свет проникал в комнату сквозь чердачные окна, освещая близнецов. Тиберий весь день бился в истерике. Он выбил ногами решетку детской кроватки, когда ему сказали, что он не может покинуть дом. Он звал Марка, когда Джулиан попытался его успокоить, и в итоге разбил кулак об стеклянную шкатулку.
Он был слишком молод, чтобы ему могли нанести исцеляющую руну, поэтому Ливви обняла его, чтобы удержать на месте, в то время как Джулиан извлекал пинцетом из кровоточащей руки брата осколки стекла, а затем тщательно забинтовал её.
Тай рухнул, наконец, на кровать, но не уснул, пока Ливви, так же спокойно, как и раньше, не легла рядом с ним и положила свою руку на его перевязанную ладонь. Только после этого он уснул, положив голову на подушку и развернувшись к сестре. Лишь когда он спокойно спал, можно было заметить, какой это был необыкновенно красивый ребенок: с темными волосами, вьющимися, как у Боттичелли и тонкими чертами лица. В такие моменты гнев и отчаяние пропадали с его лица.
Отчаяние, подумала Эмма. Это было самое подходящее слово, которое могло вобрать в себя тот крик одиночества в душе Тэвви, пустоту и гнев в сердце Тая и это жуткое спокойствие в душе Ливви. Никто из тех, кому было десять лет, не должны чувствовать отчаяние, но она полагала, что не было никакого другого способа, чтобы описать словами, что кипело и бурлило в её венах, когда она думала о родителях, каждый удар её сердца скорбным эхом кричал: их нет, нет, нет.
– Привет. – Эмма оглянулась на звук тихого голоса в дверном проеме и увидела Джулиана, стоящего у входа. Его волосы – на оттенок темнее, чем у Тая – были взъерошены, а лицо в лунном свете казалось бледным и усталым. Он выглядел исхудавшим, тонкие запястья торчали из‑под манжет его свитера. Он держал что‑то пушистое в своих руках. – Они…
Эмма кивнула. – Уснули. Да.
Джулиан уставился на кровать близнецов. Вблизи Эмма могла видеть кровавые отпечатки ладоней Тая на рубашке Джулиана; у него не было времени, чтобы сменить одежду. Он сжимал большую плюшевую пчелу, которую Хелен взяла в институте, куда Конклав возвращался с обыском.
Эта пчела была у Тиберия так давно, сколько Эмма помнила. Тай требовал ее, прежде чем уснуть. Джулиан пересек комнату и наклонился подоткнуть одеяло своему младшему брату, затем задержался и мягко распутал один из локонов Тая, прежде чем отойти.
Эмма взяла его за руку, когда он двинулся, и он позволил ей. Его кожа была холодной, как будто он высунулся в окно на ночной воздух. Она повернула его руку, рисуя пальцем на коже предплечья. Это было то, что они делали, когда были маленькими детьми и не хотели попасться за разговорами во время занятий. За долгие годы они стали настолько хороши в этом, что могли бы составлять карты на руках и плечах друг друга, даже через футболки.
– Т‑ЫЕ‑Л? – написала она.
Джулиан покачал головой, все ещё глядя на Ливви и Тая. Его кудри торчали клочьями, как будто он проводил руками по волосам. Она чувствовала его пальцы на своем плече.
– Н‑Е Г‑О‑Л‑О‑Д‑Е‑Н.
– Жаль, – Эмма соскользнула с подоконника. – Пойдем!
Она вытолкала его из комнаты на лестничную площадку. Тесная площадка, с крутой лестницей, которая спускалась в главную часть дома. Пэнхоллоу ясно дали понять, что дети могли брать еду в любой момент, когда им хотелось есть, но здесь не было никакого установленного времени для приема пищи и семейных обедов. Все было поспешно съедено на чердаке с помощью Тэвви и Дрю, налегавшими на еду, и только Джулс отвечал за то, чтобы убрать все после них, почистить их одежду и даже убедиться, съели ли они все.
Как только дверь за ними закрылась, Джулиан прислонился к стене, приподняв голову и закрыв глаза. Его тонкая грудь вздымалась и быстро падала под футболкой. Эмма остановилась, не зная, что делать.
– Джулс? – позвала она.
Он посмотрел на неё. В тусклом свете его глаза, окаймленные густыми ресницами, казались тёмными. Она могла точно сказать, что он старался не заплакать.
Джулиан был частью ранних воспоминаний Эммы. Однажды, когда они были совсем детьми, родители положили их в кроватку вместе; и, по‑видимому, она выползла и прикусила губу, когда упала на землю. Она не плакала, но Джулиан кричал при виде ее крови, пока не прибежали их родители.
Они сделали первые шаги вместе: как всегда – сначала Эмма, потом Джулиан. Они начали обучение в одно и то же время, получили свои первые руны вместе. Джулиан никогда не хотел лгать, но если Эмма была в беде, Джулиан лгал для нее.
Теперь они вместе потеряли своих родителей. Мать Джулиана умерла два года назад, и наблюдать за Блэкторнами, прошедшими через все эти потери, было просто ужасно. Но сейчас все было по‑другому, и Эмма чувствовала, как все рушится и ломается, чувствовала, как все раскалывается и склеивается по‑новому. Они становились чем‑то другим – она и Джулиан – чем‑то большим, чем друзья, но не семьей.
– Джулс, – сказала она снова и взяла его за руку. Мгновение она лежала, все еще холодная, в ее руке – затем он схватил ее запястье и крепко сжал.
– Я не знаю, что мне делать, – произнес он. – Я не могу позаботиться о них. Тэвви еще ребенок, а Тай ненавидит меня.
– Он твой брат. И ему только десять. Он не ненавидит тебя.
Джулиан судорожно вздохнул. – Возможно.
– Они что‑нибудь придумают, – сказала Эмма. – Твой дядя пережил атаку в Лондоне. Поэтому, когда все это закончится, вы сможете переехать к нему, и он будет заботиться о тебе и остальных. Это уже не будет только твоей ответственностью.
Джулиан пожал плечами.
– Я не очень помню дядю Артура. Он присылал нам книги на латыни; иногда он приезжал из Лондона на Рождество. Единственный из нас, кто может читать по латыни – это Тай, и он выучил его, чтобы раздражать всех.
– Что ж, он делает плохие подарки. Он вспомнил тебя на Рождество. Ему достаточно не все равно, чтобы позаботиться о тебе. Они не смогут просто отправить тебя в случайный Институт или в Идрис.
Джулиан повернулся к ней лицом.
– Ты не думаешь, что это случится, не так ли? – спросил он. – Потому что этого не будет. Ты останешься с нами.
– Не обязательно, – сказала Эмма. Она чувствовала себя так, будто ее сердце что‑то вытесняло. Мысль о том, чтобы оставить Джулса, Ливви, Дрю, Тэвви – даже Тая – заставляла ее чувствовать себя больной и потерянной, будто она погружалась в океан, совершенно одна. – Это зависит от вашего дяди, разве нет? Если он захочет видеть меня в Институте. Если он будет готов взять меня с вами.
Голос Джулиана был жестоким. Джулиан редко был жестоким, но в такие моменты его глаза становились черными, и его начинало трясти, будто от холода. – Это не зависит от него. Ты должна остаться с нами.
– Джулиан, – начала Эмма, но замерла, услышав доносившиеся снизу голоса. Джиа и Патрик Пэнхаллоу проходили по коридору. Она не была уверена, почему нервничала; они могли передвигаться по всему дому, но идея быть пойманным Консулом, блуждая поздно ночью, заставляла ее чувствовать себя неловко.
– …ухмылявшийся маленький ублюдок был прав, конечно, – говорила Джиа. Её голос звучал изношенно. – Мало того, что Джейс и Клэри ушли, так и Изабелль с Алеком отправились вместе с ними. Лайтвуды в абсолютном бешенстве.
Патрик ответил глубоким голосом. – Ну, технически, Алек уже взрослый. Будем надеяться, что он присмотрит за всеми остальными.
Джиа издала приглушенный нетерпеливый звук в ответ. Эмма наклонилась вперед, пытаясь расслышать её слова.
– … могли бы оставить записку, по крайней мере, – сказала она. – Они явно были в ярости, когда убегали. Наверняка считали, что мы решили доставить их Себастьяну. – Джиа вздохнула. – Иронично, если учитывать, как категорично мы были против этого. Мы предполагаем, что Клэри создала портал, чтобы вывести их всех отсюда, но то, как они умудрились сделать так, чтобы мы не смогли отслеживать их, неизвестно. Их нет на карте. Это выглядит так, будто они исчезли с лица земли.
– Точно так же, как и Себастьян, – сказал Патрик. – Разве не лишено смысла предполагать, что они сейчас находятся там же, где и он? Само это место ограждает их – не рунами, – но может, каким‑то видом магии?
Эмма наклонилась дальше вперед, но остальная часть их слов ускользнула с расстоянием. Ей показалось, что они упомянули Спиральный Лабиринт, но она не была уверена. Когда она выпрямилась снова, то увидела Джулиана, уставившегося на нее.
– Ты ведь знаешь, где они, – сказал он. – Не правда ли?
Эмма прижала палец к губам и покачала головой. Не спрашивай.
Джулиан, фыркнув, рассмеялся.
– Только ты. Как ты… нет, не рассказывай, я даже не хочу знать, – он внимательно посмотрел на нее, как будто пытался узнать, врет она или нет. – Ты знаешь, – сказал он. – Есть один вариант, благодаря которому они не смогут выставить тебя из Института. Им придется позволить тебе остаться.
Эмма подняла бровь. – Говори уже, гений.
– Мы можем… – начал Джулиан, но потом остановился, сглотнул, и начал снова. – Мы можем стать парабатай.
Он произнес это робко, полуотвернувшись от нее: так, чтобы тени частично закрывали выражение его лица.
– Тогда они не смогут нас разлучить, – добавил он. – Никогда.
Эмма почувствовала, как ее сердце перевернулось. – Джулс, быть парабатай – это очень серьезно, – ответила она. Это… Это навсегда.
Джулиан посмотрел на нее, его лицо выглядело открытым и простодушным. В нем не было ни капли угрюмости или хитрости.
– Разве мы не навсегда? – спросил он.
Эмма задумалась. Она не могла представить свою жизнь без Джулиана. Это напоминало черную дыру страшного одиночества: никто не понимал ее так, как он, не воспринимал ее шутки, не защищал – не физически, но оберегал ее чувства и сердце.
Не с кем будет разделить радость или печаль, или хвастать смешными идеями. Никто не будет заканчивать за ней предложения и не выберет все огурцы из ее салата – потому что она ненавидит их; некому будет съесть корочки от ее тоста или найти ее ключи, когда она их потеряет.
– Я… – начала она, но внезапно из спальни раздался грохот.
Прежде чем ворваться в комнату, они с Джулианом обменялись тревожными взглядами. Они обнаружили Ливви, сидящей на кровати, выглядящей сонной и недоуменной. Тай стоял у окна, сжимая что‑то в руке. Окно было разбито посередине, и стекла сверкали на полу.
– Тай! – крикнул Джулиан, испугавшись осколков, раскиданных вокруг босых ног его младшего брата. – Не двигайся. Я принесу метлу, чтобы собрать осколки…
Тай посмотрел на них из‑под его диких темных волос. Он поднял что‑то в правой руке. Эмма прищурилась в лунном свете: желудь?
– Сообщение, – объяснил Тай, позволив ему спокойно выпасть из его руки. – Феи часто выбирают предметы природы для передачи своих сообщений: желуди, листья, цветы.
– Ты думаешь, это сообщение от фэйри? – с сомнением спросил Джулиан.
– Не будь идиотом, – отозвался Тибериус. – Конечно же, оно не от фэйри. Оно от Марка и предназначается Консулу.
Должно быть, сейчас уже день, подумал Люк, поскольку Рафаэль, свернувшись, лежал в углу каменного зала. Его тело даже во сне было напряжено, а темные локоны покоились на руках. Трудно было утверждать, учитывая то, что за окном практически ничего не было видно из‑за тумана.
– Он должен поесть, – сказал Магнус, глядя на Рафаэля с напряженной мягкостью, которая удивила Люка. Он не думал, что маги и вампиры очень жаловали друг друга. Они окружали друг друга с тех пор, как он знал их; вежливо, занимая различные сферы власти в пределах города Нью‑Йорка.
– Вы знаете друг друга – наконец осознал Люк. Он все еще прислонялся к стене напротив узкого каменного окна: как будто то, что находилось снаружи – облака и желтоватый яд – могло подсказать ему что‑либо.
Магнус поднял бровь – он всегда так делал, когда кто‑то задавал очевидно глупый вопрос.
– Я имею в виду – объяснил Люк – Вы знали друг друга. Прежде.
– Прежде, чем что? Прежде, чем родился ты? Позволь мне кое‑что прояснить для тебя, оборотень; почти все в моей жизни произошло прежде, чем ты появился на свет. – Глаза Магнуса задержались на спящем Рафаэле; несмотря на резкость в его тоне, он говорил почти нежно. – Пятьдесят лет назад, В Нью‑Йорке, одна женщина приехала ко мне с просьбой спасти ее сына от вампира.
– И этим вампиром был Рафаэль?
– Нет, – ответил Магнус. – Рафаэль был ее сыном. Я не смог спасти его. Было слишком поздно, его уже Обратили. – Он вздохнул, и неожиданно в его глазах Люк увидел всю мудрость и печаль столетий. – Вампир убил всех его друзей. Я не знаю, почему Рафаэля он решил Обратить. Наверное, что‑то увидел в нем. Волю, силу, красоту. Я не знаю. Он был ребенком, когда я нашел его – ангел Караваджо, нарисованный кровью.
– Он по‑прежнему выглядит, как ребенок, – сказал Люк. Рафаэль со своим милым юным лицом и черными глазами, которые словно были старше луны, всегда напоминал ему мальчика из хора, превратившегося в плохиша.
– Не для меня, – произнес Магнус. Он вздохнул. – Надеюсь, он переживет это. Нью‑Йоркскому клану нужен разумный предводитель, а Морин вряд ли можно таковой назвать.
– Ты надеешься, что Рафаэль переживет все это? – уточнил Люк. – Брось, как много людей он убил?
Магнус обратил свой холодный взгляд на него. – У кого из нас руки не испачканы в крови? Что сделал ты, Люциан Греймарк, чтобы получить себе стаю‑две оборотней?
– Это другое. Был такая необходимость.
– Что ты делал, когда находился в Кругу? – потребовал Магнус.
И тогда Люк замолчал. Это были дни, о которых он очень не хотел вспоминать. Дни крови и серебра. Дни, когда Валентин был рядом, увещевая ему, что все было хорошо, заставляя его совесть замолчать. – Я сейчас очень переживаю по поводу своей семьи, – сказал он.
– Я переживаю за Клэри и Джослин, и Аматис. Я не могу беспокоиться еще и о Рафаэле. И ты… я думал, что ты будешь волноваться за Алека.
Магнус выдохнул сквозь стиснутые зубы. – Я не хочу говорить об Алеке.
– Хорошо. – Люк больше ничего не сказал, просто облокотился на холодную каменную стену и наблюдал, как Магнус играет со своими цепями. Спустя время тот заговорил снова.
– Сумеречные Охотники, – произнес он. – Они пробираются в твою кровь, под твою кожу. Я был с вампирами, оборотнями, фэйри, магами, как и я – даже с людьми, такими хрупкими людьми. Но я всегда говорил себе, что не отдам свое сердце Сумеречному Охотнику. Я так искренне любил их, был очарован ими – даже целыми поколениями их: Эдмунд и Уилл, и Джеймс, и Люси… Некоторых я спас, некоторых мне спасти не удалось.
Его голос пропал на секунду. Люк в изумлении наблюдал одну из самых реальных, искренних эмоций Магнуса Бейна, которые когда‑либо видел.
– И Клэри тоже. Я любил смотреть на то, как она растет. Но я никогда не был влюблен в Сумеречного Охотника – до тех пор, пока не встретил Алека. Внутри них есть кровь ангелов, а любовь ангелов – это светлое и священное чувство.
– Это так плохо? – спросил Люк.
Магнус пожал плечами.
– Иногда дело доходит до выбора, – сказал он. – Между спасением одного человека и спасением целого мира. Я видел, как это происходит, и я достаточно эгоистичен для того, чтобы желать человека, который любит и выбирает меня. Но нефилимы всегда выбирают мир. Я смотрю на Алека и чувствую себя подобно Люциферу в Потерянном Раю. «Смутился Дьявол, и ощутил насколько ужасно добро». Он говорил это в классическом понимании. «Ужасно» во вдохновляющем страхе. Страх – это прекрасно, но он отравляет любовь. Любовь должна быть между равными созданиями.
– Он просто мальчик, – сказал Люк. – Алек – он не идеален. А ты – не падший.
– Все мы падшие, – сказал Магнус, завернулся в свои цепи и затих.
– Ты, должно быть, шутишь надо мной, – произнесла Майя, – Здесь? Серьезно?
Бэт провел пальцами по шее, растрепав свои короткие волосы. – Это колесо обозрения?
Майа медленно огляделась. Они стояли в затененной «Toys» R «Us» на 42й улице. Снаружи за окнами виднелось неоновое свечение Таймс‑сквер с его синими, красными и зелеными цветами. Здание тянулось вверх до уровня игрушек: ярких пластиковых супергероев, плюшевых мягких медведей, розовых и блестящих Барби.
Над ними возвышалось колесо обозрения, на каждой металлической стойке которого висела пластиковая корзина, украшенная наклейками. Майя смутно помнила, как мать брала ее и брата покататься на колесе, когда им было по десять лет. Даниэль пытался подтолкнуть Майю через край и довести до слез.
– Это… безумие, – прошептала она.
– Майя.
Это был один из младших волков, тощий и возбужденный, с дредами. Майя старалась избавить их от привычки называть её «леди» или «мадам» или как‑нибудь ещё, даже если она была временной главой стаи.
– Мы осмотрели участок. Если здесь и была охрана, то кто‑то уже устранил её.
– Превосходно. Спасибо.
Майя посмотрела на Бэта. Тот пожал плечами. С ними было пятнадцать волков из стаи, которые выглядели нелепо рядом с Диснеевскими принцессами и чучелами северных оленей. – Ты не мог бы…
Колесо обозрения вдруг запустилось с визгом и стоном. Майя отскочила назад, чуть не врезавшись в Бэта. Он взял её за плечи. Они оба уставились на вращающееся колесо обозрения. Заиграла музыка – «It’s a Small World», Майя была вполне уверена, хотя никаких слов не было слышно, только мелодия.
– Волки! Оооо! Вооолки! – прокричал голос, и Морин, выглядящая как Диснеевская принцесса в розовом платье и с радужной диадемой, босиком выбежала вприпрыжку, демонстрируя сложенные леденцы. За ней следовали двадцать вампиров – такие же бледные, как куклы или манекены в болезненном освещении. Лили шагала позади неё, её волосы были превосходно уложены сзади, а каблуки стучали по полу. Она осмотрела Майю сверху донизу, будто не видела прежде.
– Привет, привет! – пробормотала Морин. – Я так рада познакомиться с тобой.
– Я тоже, – сказала Майя сухо. Она протянула руку Морин, чтобы пожать ее, но та захихикала и выдернула из ближайшей коробки блестящую палочку. Она потрясла ею в воздухе.
– Так жаль было узнать, что Себастьян убил всех твоих друзей‑волков, – сказала Морин. – Он противный мальчик.
Майя вздрогнула, вспомнив лицо Джордана, вес его тяжелого, беспомощного тела на ее руках.
Она собралась с духом.
– Именно об этом я хотела поговорить с тобой, – сказала она. – О Себастьяне. Он угрожает Нежити… – Она остановилась, в то время как Морин начала подниматься на вершину коробок с рождественскими Барби, каждая из которых была одета в красно‑белые мини‑юбки в стиле Санты. – Он пытается заставить нас повернуться против Сумеречных охотников, – продолжила Майя, слегка смутившись. Морин вообще хоть слушает? – Если мы объединимся…
– О, да, – согласилась та, усаживаясь на вершине самой высокой коробки. – Нам следует объединиться против Сумеречных охотников.
– Нет, я говорила…