– Где он, Лек? – Мне было неприятно говорить таким тоном со своим протеже – он от этого начинал дуться как ребенок, – но по‑другому нельзя.
Я вернулся два дня назад и не заметил следов брата Титанаки.
– Не знаю, – тихо ответил мой помощник и, скривив губы, потупился.
Мы разговаривали в участке, в одной из комнат для допросов, что явно не поднимало его настроения.
– Не сомневаюсь, ты с ним сблизился, пока меня не было. Думаю, сейчас ты лжешь. Он как‑то привязал тебя к себе. Я видел, как ты разговаривал с ним в храме.
Лек вскочил, его лицо обиженно скривилось.
– Я никогда тебе не лгу, не могу. Всем тебе обязан – ты каждую минуту меня защищаешь. А если хочешь растоптать мое сердце, лучше я себя убью.
Я провел ладонью по лицу.
– Извини, Лек. Не могу притворяться, что у меня достаточно сил для этого расследования. Поэтому прояви терпение. Мне показалось, ты должен был с ним встречаться, пока я уезжал. Вы вроде с ним так хорошо поладили.
Настроение Лека изменилось, и он принялся меня утешать.
– Наставник, я так за тебя переживаю. Готов сделать что угодно, лишь бы тебе помочь.
– Так когда ты видел его в последний раз?
– Когда ты был в Камбодже, он приходил попрощаться.
– И это все?
– Спрашивал номер твоего телефона. Я дал.
Я кивнул. Мне неизбежно приходилось поворачиваться по ветру, к удовольствию молодого монаха. Такова карма: я платил чертовски высокую цену за те десять дней исступленного страдания, которые провел с Дамронг.
Если не считать стычки с Леком, я весь день оставался вялым. Чтобы оправдать свою отлучку из полицейского участка, сказал помощнику, что собираюсь на массаж, хотя ни о каком массаже не помышлял. Но, проходя мимо интернет‑кафе, которое, с тех пор как в нем перестал бывать брат Дамронг, потеряло свою привлекательность, решил, что массаж все‑таки не помешает.
|
|
Отвратительный позыв к саморазрушению толкал меня на третий этаж. Не исключено, что такое ласкающее, ароматическое, масляное, скользкое, семенное, оргазменное потакание себе – именно то, что мне требовалось. Но я понимал, что по большому счету такой поступок не прибавит самоуважения, и подумал о Чанье, хотя она нисколько бы не возражала и даже поддержала бы меня, если бы знала, что это поднимет мне настроение. В результате я отправился на два часа на свой обычный второй этаж.
Первый час мое сознание кувыркалось как вошь на мраморном полу – так что я едва замечал, что меня массируют, – но постепенно утихомирилось и я обрел хотя бы подобие покоя, на которое все‑таки имел право. И тут зазвонил мой мобильный телефон. Я оставил его в кармане висящих на крюке над матрасом брюк. Хотя массажистка давила мне коленом на поясницу, я умудрился стянуть брюки на пол и выудил телефон из кармана.
– Я хочу поговорить, – сказал брат Титанака.
Полицейский во мне наконец расслышал в его голосе слабость – может быть, даже признание вины.
– Говорите. – Я дал знак массажистке на время нашего разговора заняться чем‑нибудь менее энергичным – например завязывать в узел ноги, – но на самом деле мне было безразлично, что она делала: все внимание я сосредоточил на холодном, размеренно‑медленном голосе монаха.
– Сестру продали, когда ей было четырнадцать лет, – сказал мне в ухо безликий голос. – Таково было решение семьи. Я в обсуждении не участвовал, а Дамронг участвовала. Она согласилась поработать в борделе в Малайзии по ученическому контракту при условии, что за мной будут хорошо ухаживать.
|
|
– Сожалею.
– Ваша жалость – ложка сахара в океане горечи.
– И по этому поводу тоже сожалею.
– Ей приходилось работать по шестнадцать часов в сутки и обслуживать по двадцать клиентов. Но в первую ночь ее девственность выставили на аукцион – отдали тому, кто больше заплатит. И этот человек оказался отнюдь не нежным.
– О Будда!
– Помолчите, иначе я потеряю нить. Договор предусматривал двенадцать месяцев работы. Она вернулась домой совсем не той, какой уезжала. Совершенно другой. Но поинтересовалась, как со мной обращались. Спросила у меня и у всей деревни, осмотрела мое тело, проверила вес, ничего не забыла. Раньше никто ее такой не видел – деловой, холодной… – Монах помолчал. – Разумеется, со мной обращались не слишком хорошо. Все деньги тратили на самогон и на яа баа. – Долгая пауза. – И она заставила их за все расплатиться. Догадываетесь как?
– Нет, – ответил я, потому что не мог представить, каким образом беззащитная, жалкая, поруганная и облитая грязью необразованная пятнадцатилетняя девчонка могла наказать закоренелых преступников.
– Она сдала отца полиции. Устроила так, что его поймали с поличным во время одного из налетов. – По его тону я понял, что он уловил мой судорожный вздох. – Все получилось лучше, чем она могла себе представить. Полицейским осточертели бесконечные преступления отца. И они убили его – затоптали слонами. Нас заставили смотреть. – Брат Титанака снова замолчал. – Она пришла в восторг. Помню, как сияли ее глаза. В следующий раз, когда она подписала контракт на полгода работы в Сингапуре, мать обращалась со мной очень хорошо. Если была трезвой.
|
|
Он разъединился. Когда монах позвонил в следующий раз, сеанс массажа уже завершился и я расплачивался с девушкой.
– Забыл сказать, детектив, существовал договор. Дамронг на нем настояла. Только никому не говорите и не рассказывайте Викорну.
В трубке стало тихо. Я задумался: не рассказывать Викорну значило предать своего начальника. Решение пришло мгновенно: да пошел он куда подальше, этот Викорн.
Письменный договор: звучало невероятно, но он существовал. Я готов был поспорить, что проект готовил Том Смит. Его боссы никогда бы не доверились другому юристу. Однако завладеть текстом – это дело казалось мне трудновыполнимым. Позволено ли было Дамронг хранить у себя экземпляр? Если да, то где она его держала? Самое верное было бы отдать брату.
Я находился дома и наблюдал, как Чанья занимается стряпней, когда он снова позвонил. Я знал, что жену сильно беспокоит мое душевное состояние, и теперь она следила, как я достаю телефон из кармана брюк, которые повесил на крюк в спальне, после того как переоделся в легкие шорты. Мое лицо изменилось при звуке его голоса – я словно испытывал сердце Чаньи: ей было грустно, страшно, она сочувствовала мне и немного на меня злилась, потому что думала, что я ускользаю от нее.
– Вы можете говорить?
– Да.
– Тогда поговорим о гатданью. Что вы об этом думаете?
Я почесал ухо.
– Это все, что у нас есть. Единственный способ держать Таиланд организованным. Несовершенный, ему часто не подчиняются, особенно матери. Но другого не имеем.
– Вы наполовину фаранг. И порой должны смотреть на такие вещи под несколько иным углом.
– Половина крови во мне от белого человека, но по образу мышления я таец.
– Вы были за границей. Прекрасно говорите по‑английски. Даже по‑французски.
– И что из того?
– Я хочу знать.
– Что знать? – По моему тону можно было понять, что я начал раздражаться.
Последовала дол гая пауза. Видимо, до этого брат Титанака не пытался сформулировать свою мысль.
– Что я делаю?
– Понятия не имею, что вы делаете.
– Мне кажется, наоборот. И я вас спрашиваю: с точки зрения фаранга, не захожу ли я слишком далеко?
– Слишком далеко?
– Цена, которую она заставляет меня платить, – не слишком ли она высока?
– Что за цена? Дамронг оставила вам инструкции?
Снова молчание.
– Может быть.
– И деньги. Все деньги, которые она заработала, выполнив договор? Сколько? Думаю, много. Ведь она умела торговаться. Вам это невыносимо? Две недели назад вы были беспомощным монахом. Не имело смысла раздумывать об ужасах детства. За душой ни гроша. Максимум, на что вы могли надеяться в этой жизни, – чтобы вам не мешали заниматься медитацией. В этом вы успели сильно продвинуться, стали почти архатом, святым. Обрели способность расстаться с прошлым, поскольку настоящее не сулило способов… – Я нарочно запнулся на середине фразы – проверить, насколько его заинтриговал. И когда он сказал: «Продолжайте», – не сомневался, что он не сможет отказаться от разговора со мной. И закончил: –…способов совершить месть.
Судя по всему, это слово еще не выкристаллизовалось на поверхности его сознания и существовало где‑то в глубине, словно вирус, который не проявляет своей природы, пока сильно не размножится.
– Месть? И с чего я должен начать?
– Не исключено, вы вообще ни с чего не начнете. Вы ведь никогда не были тем, кто что‑либо начинал. Так? Начинала всегда она. Знала, как выжить, а вы – нет. Вы всю жизнь существовали при ней запасным игроком. И до сих пор таким остались. Конечно, вам невдомек, с чего начинать, если дело касается мести, а вот она бы знала. Скажите, что она заставляет вас сделать?
Монах помолчал.
– Нет, я вам этого не скажу. Думаю, вы и так догадались.
– Ее стратегия по отношению к вам осталась такой же, как прежде. Ничего не изменилось: в смерти, как и в жизни, она вами управляет.
– Если вы мыслите как таец, то должны понимать: я всем ей обязан. Если бы она оставила мне распоряжение повеситься на собственном одеянии, я бы не раздумывая его выполнил.
– Это было бы для вас слишком просто, – мягко заметил я.
Для ответа ему потребовалась целая минута.
– Да, вы правы.
– Зато совсем нелегко то, что она заставляет вас сделать.
– Но я должен.
– Каким образом? Наймете иностранца? Вам, безусловно, это по карману. Но тогда им трудно будет понять. Даже наемные убийцы подчиняются определенным правилам. – Прислушиваясь к своим мыслям, я внезапно понял, откуда придет помощь, когда настанет время. – Это будут кхмеры. Так? Не понимаю, как я раньше о них не вспомнил. У бывших рядовых из красных кхмеров много положительных качеств. Во‑первых, они за деньги сделают все, что угодно. Во‑вторых, они привыкли моментально и точно выполнять приказы. В‑третьих, их много, и они недорого стоят. В‑четвертых, они все знают о слонах. В‑пятых, у них есть возможность исчезнуть в джунглях или, что более вероятно, в Пойпете, где их прикроют дряхлые генералы в инвалидных креслах.
– В Пойпете? – искренне удивился монах и даже задохнулся от изумления. – Вы там бывали?
– Однажды. – Память услужливо воспроизвела картину: захудалый камбоджийский городок неподалеку от тайской границы примерно на той же широте, что Анкор‑Ват. Повсюду грубость, грубые даже лица ребятишек, большинство из которых уже занимаются проституцией. Я в самом деле видел известных генералов красных кхмеров в инвалидных креслах, сосущих прикрепленные к кислородным баллонам трубки. – А сами‑то вы, брат Титанака, посещали это место?
– Меня там посвятили в духовный сан.
Монах отключился, но его телефон отпечатался на экранчике моей трубки. Я думал, что он не ответит, но на всякий случай набрал номер.
– Да?
– Расскажите по крайней мере о Ковловском.
– О ком?
– О мужчине, который в том кино исполнял роль ее партнера.
– Ах да, человек в маске.
– Вы внушили ему мысль о самоубийстве и тем самым надругались над силой, приобретенной во время медитации. Пальцем не пошевелили, но отправили на тот свет, заставив покончить с собой. Думаю, это было для вас совсем не сложно. Его крохотное, мелкое, суррогатное сердце оказалось открыто вашему взору.
Снова долгая пауза.
– Я пришлю вам видео, – наконец произнес он и разъединился.
Чанья, делая вид, будто не слушает разговор и не понимает, как меня трогает общение с братом Титанакой, подала в супнице пла меунг менау. Отличная рыба и прекрасно приготовлена: без сыринки, но не сухая, она была приправлена лимонным соусом, который гармонировал с ароматом рыбы и создавал отличную палитру вкуса. Когда мы поели, я легонько похлопал супругу по животу, радуясь, что могу поиграть в главу счастливого семейства. Но наш снятый в аренду домик теперь казался мне слишком маленьким, стены тонкими, а существование в нем – ненадежным. Однако буря бушевала не снаружи, она разыгралась в моей голове.
После того как мы легли в постель, обнялись, и жена, свернувшись калачиком, привалилась к моей груди, мои мысли обратились не к расследованию убийства Дамронг, а к тому времени, когда я еще находился в утробе. Снова испытал состояние ужасной паники, сознавая, что любой ценой необходимо выбраться наружу. Это самое первозданное воспоминание человека, которое врезано в наше сознание так же глубоко, как изображение Бога на воротах майя. Если бы нас не посетило отчаяние клаустрофобии, мы бы никогда не покинули самое надежное из всех небес на свете. Но теперь, вспоминая о тех месяцах безбрежного покоя, мы всю жизнь стремимся вернуться обратно. Дамронг знала об этой особенности мужчин.
Я вздремнул пару часов и проснулся от слов, будто в набат бьющих в голове: «Слоновьи игрища». Они запечатлелись в сознании любого, кто знаком с преступным законом, но разве я мог себе представить, что простой камбоджийский монах тоже черпал знания из этой «книги псалмов». Стараясь не разбудить жену, я вылез из постели, взял мобильный телефон и вышел во двор.
– Слоновьи игрища, – шепнул я в трубку, когда он ответил. – Расскажите мне о них.
Монах вздохнул.
– А вы не в курсе? Я считал, все тайские полицейские знают о них. Копы делают шар из гибкого бамбука такого размера, чтобы в нем мог поместиться небольшой человек. Мой отец не был высок и отличался болезненной худобой. В бамбуковом шаре есть люк с запором снаружи. Нас привели в полицейский участок и поставили у стены в глубине двора. Гогочущие полицейские связали отцу руки и ноги, стреножив словно борова, через люк засунули в шар и стали катать по двору – просто для смеха, предвкушая главные события. Затем привели во двор молодого слона – восьми‑девяти лет – и стали учить его пинать шар. Вот тогда отец начал кричать. Он был настолько прожженным типом, что мне казалось – будет держаться до конца. Ведь он сам отправил на тот свет немало людей. Но хладнокровие покинуло его после первого же удара великана. Это заинтересовало животное. Слон обнюхал хоботом шар и вскоре понял, что после каждого его пинка человек внутри истошно вопит. Полицейским это казалось забавным.
Футбол понравился слону. Он пинал отца, затем толкал хоботом и снова пинал. Это продолжалось минут десять, пока шар не закатился в угол двора и слон не потерял терпения. Люди не сознают, что у этих животных вспыльчивый нрав. Слон несколько раз ударил шар хоботом, оставив на нем вмятины, и попытался растоптать. Но он был еще слишком для него велик. Новые удары хоботом, и шар уменьшился наполовину. Теперь животное могло на него наступить. Отец орал изнутри благим матом. Затем умолк – видимо, слон повредил какую‑то его часть, которая отвечала за крик. Но все‑таки, когда огромная ступня опустилась на его поясницу, он издал последний вопль. Следующее, что мне запомнилось, – острые бамбуковые щепки вперемешку с останками родителя.
Пока длилась долгая пауза, я лихорадочно придумывал, что бы ответить. Трудно было ничего не сказать, но брат Титанака слишком развит и умен, чтобы выслушивать обычные соболезнования. Но он выручил меня, снова заговорив.
– Есть фотография.
– Что вы хотите сказать?
– Фотография, как отца топчет слон.
– Кто сделал снимок?
– А как вы думаете? И не один – много. Она извела всю пленку. Я отсканирую несколько штук и пошлю вам.
Он прислал мне фото по электронной почте. Я ожидал получить любительские кадры, на которых смазанный слон давит ногами нечто непонятное. Не тут‑то было. Не знаю, каким аппаратом пользовалась Дамронг, но у него был впечатляющий зум. На первом снимке слон был снят крупным планом – он обнюхивал гигантский плетеный шар с четко различимой человеческой фигурой внутри. Затем она навела объектив на отца. Он был гол, если не считать мешковатых шорт. Ясно были видны его понятные только посвященным татуировки. Дальше следовала серия жестоких кадров: слон с поднятым хоботом, слон опускает хобот на беззащитное человеческое существо, крупный план – испуганные глаза беззащитного человеческого существа. Затем остановленное мгновение: разъяренный слон вновь высоко поднимает хобот. И этот же хобот разносит шар так, что осколки бамбука летят во все стороны. Правая передняя нога поднята вверх. Правая передняя нога давит человека в лепешку.
Я устроил себе перекрестный допрос: ты тот человек, кто раньше других должен был найти ключ, выявить модель поведения, которая помогла бы открыть ее истинную природу. Ты провел всю свою жизнь с женщинами и понимаешь женщин так, как никогда не понимал мужчин. Ты прославился тем, что в тебя влюблялись бесчувственные проститутки, потому что ты один из всех понимал их. Так почему же сам не сумел разглядеть, какая она была на самом деле?
«Потому что я был влюблен», – таков был жалкий ответ, но именно он соответствовал истине. Мы почти не делились мыслями и не рассказывали друг другу о своих чувствах, но Дамронг не производила впечатления скучающей профессионалки, в очередной раз изображающей пантомиму любви. Она интересовалась мной, но, оглядываясь назад, я понимаю, что этот интерес был сродни молитвам самки богомола за обреченного любовника. Она интересовалась мною, как интересуются едой. А я выдумал, что у нее есть сердце.
После мига любви, когда Дамронг старалась, чтобы на этот раз было лучше, чем когда‑либо в жизни, – разумеется, не ради меня, а благодаря той придирчивой самокритичности, с какой первоклассная балерина относится к себе, исполняя танец перед зеркалом, – ее длинные черные волосы бывали обычно спутаны и взлохмачены. У меня есть снимок, который я сделал в такой момент: волосы растрепаны, сумасшедшинка в глазах, голая, сгорбилась, как ведьма, с обнаженной грудью, смуглая кожа блестит от пота, вся комната пропитана запахом нашей страсти… Глядя на такое, бесполезно отрицать ее власть – это все равно что не признавать наше происхождение от язычников. Сто тысяч лет наши предки в своем коллективном сознании скрупулезно расширяли арсенал необоримого соблазна, и ее искусство заключалось в том, чтобы возвращать мужчин в забытые джунгли смертельного наслаждения. А выбирать самых уязвимых среди них – нетрудная задача, если занимаешься этим всю жизнь.
Обычно я был слишком напуган – опасался, что мое исполнение не на уровне, с ума сходил от страха – вдруг Дамронг сделает колкое замечание, сравнит не в мою пользу с другим любовником, и я потеряю лицо. Ничего подобного не происходило, просто у нее был такой вид, что это вот‑вот случится.
В то утро вдобавок к фотографиям слоновьей забавы монах прислал мне видеозапись своего разговора с человеком в маске.
Съемочная площадка – квартира Станислава Ковловского в Пномпене, где он наложил на себя руки. Я узнал дырку в диване. Видимо, брат Титанака, разбогатев, купил хорошую видеокамеру и научился прикручивать ее к штативу. За время разговора она ни разу не сдвинулась с места, и в видоискателе постоянно находился наш великолепный самец, который после нескольких дней, проведенных с безжалостным следователем, пытавшим его душу, растерял большую часть своего великолепия. Невозможно было судить, как велась съемка – открыто или камера была спрятана. Монах, наверное, не очень хорошо прочитал инструкцию, потому что запись начиналась с середины разговора. Английский язык брата Титанаки оказался грамматически на удивление правильным, но говорил он с сильным тайским акцентом.
Станислав Ковловский. Я хочу понять, как вы узнали обо мне и как выяснили, где связаться со мной в Лос‑Анджелесе. Вы мне этого так и не сказали.
Монах. У меня есть связи по другую сторону.
С. К. Да‑да, конечно, но мы же не станем снова вдаваться в эти духовные дебри.
Монах. В этом нет необходимости.
С. К. (качая головой). Все это очень странно, приятель, совершенно непонятно. Сначала я решил, что вы меня шантажируете. Именно поэтому заставили приехать сюда. Вы что‑то знаете обо мне, но мне неизвестно, насколько много. Скажем так, вы убедили меня, что в моих же интересах сесть на самолет и лететь в Пномпень. Затем я подумал: вы собираетесь меня убить. Потом на какое‑то время пришла мысль, что вы намерены спасти мою душу – как‑никак на вас одеяние монаха.
Монах. Зачем мне вас убивать? Вы уже и так мертвы целую тысячу лет.
С. К. Ну будет, приятель. Не знаю, насколько велик у тебя аппетит. Назови, сколько тебе надо, и, если у меня не хватит, я займу.
Монах. Скажем так: я собираю рассказы о причине и следствии. Давайте вернемся к моменту, как мы его назвали, ослепления, когда вам было… кстати, сколько вам тогда было лет?
С. К. (недовольно ворча). Тринадцать. Я уже достиг половой зрелости. И в конце концов понял, кем стал – членом. Большим, возбужденным.
Монах. Но почему?
С. К. Я уже говорил: единственным законным выходом был спорт, но я в нем не преуспел. Оставалась роль жиголо. Синдром школы «Коломбина».[35]
Монах. Раскройте глубже, Стэн.
С. К. Глубже? Куда уж глубже?
Монах. Это был тот момент, когда вы решили, что на свете не существует морали?
С. К. Да, именно. Хотя потом не изменил мнения. Если бы хотел стать моралистом, вступил бы в какую‑нибудь богоугодную шарашку. Только зачем?
Монах. Я думаю, существовало что‑то еще?
С. К. Что еще?
Монах. Вроде привкуса тошноты. Было такое?
С. К. Тошноты? Как после секса с плохой партнершей?
Монах. Больше похоже на ощущение отчаяния, только в животе.
С. К. (с удивлением). Да, помню такое. Как вы догадались? Я постоянно испытывал тошноту, пока жил в маленьком городке в Канзасе. Оно исчезло, когда я попал в Лос‑Анджелес.
Монах. Что это было – ваша тошнота?
С. К. Все с ней знакомы. Мы называли это чувство хандрой захолустья, но это больше, чем просто хандра.
Монах. Чего‑то не хватало внутри?
С. К. (кивая). Да. Вакуум на Главной улице, насколько хватало глаз.
Я понял, что недооценил способности монаха обращаться с электроникой. Он так отредактировал интервью, что оно представляло собой две части. И теперь мы перешли ко второй. Ковловский преобразился – потел, чрезвычайно нервничал. Лицо подергивалось дюжиной судорог. Человек производил впечатление страдающего хроническим страхом.
Монах. Все в порядке? Вы со мной?
С. К. Нет, я не с вами. Я разбился на тысячу осколков. Вы совершенно затрахали мне мозги.
Монах. Чем это я вам их затрахал?
С. К. Моим преступлением, будь оно неладно. Но каким образом, черт побери, вам удалось выяснить? Как?
Монах. А вам обязательно знать?
С. К. Да, я хочу.
Монах. Уверены?
С. К. Да пошел ты…
Долгая пауза.
Монах. Она была моей сестрой и, незадолго до того как умерла, послала мне по электронной почте имена и адреса всех главных игроков.
С. К. (в ужасе, не в силах поверить). Нет!
Монах. Вот ее фотография, когда она была в самом расцвете. Здесь ей около двадцати четырех лет.
Протягивает снимок размером с фотокарточку на паспорт. Человек в маске рассматривает его.
Монах. Конечно, тогда ее шея была в лучшем состоянии, чем когда вы ее видели в последний раз.
Ковловский вскрикнул, и изображение потухло.
Волшебным образом камера включилась опять. Невозможно было судить, сколько прошло времени: может, минута, а может, несколько часов, – но получилась эмоционально логическая стыковка. Ковловский сгорбился на диване, словно смертельно уставший человек. В его по‑детски голубых глазах не было покоя. Взгляд метался с одного на другое, а сам он оставался неподвижным.
Монах. Как часто вы с ней работали?
С. К. Это был единственный раз.
Монах. Сколько раз вы участвовали в съемках фильмов, где изображалось реальное убийство?
С. К. Один раз. Я не занимался такими вещами. Даже не представлял, что существует нечто подобное. Меня заставили.
Монах. Кто?
С. К. У вас же есть список. Вы сказали, она прислала вам список всех главных игроков.
Монах. Только имена. Я простой монах. Откуда мне знать, кто скрывается за этими именами.
С. К. На этот вопрос я могу ответить. Большие шишки. Власть. Деньги. Не сами люди, а невидимки, которые за ними стоят.
Монах. Невидимки?
С. К. А кто же еще. Иначе мир не летел бы в тартарары.
Монах. Вы ведь недавно пришли к такому выводу? Я не ошибаюсь?
С. К. Вы с ней настолько похожи, что кажется, один человек.
Монах. Следовательно, вы с ней разговаривали, перед тем как задушили?
С. К. Перестаньте повторять одно и то же. Если вы смотрели кино, то знаете сами.
Монах. Что знаю?
Ковловский облизал пересохшие губы.
С. К. Ей пришлось меня подбадривать. Я все время был на грани срыва. Следовало отснять материал за два часа, но у меня ничего не получалось. Я не мог контролировать желудок – принял столько виагры, что все время пукал. Эрекция получилась, сами видели какая, но я был слишком взволнован и то и дело начинал плакать. Съемку хотели отложить, но она настояла на том, чтобы продолжать. Невероятно.
Монах. Что невероятно?
С. К. Ее воля. Азиатская воля – поразительная вещь.
Монах. Азия здесь ни при чем. Это «третий мир». Двести лет нищеты и деградации способны породить сильных духом людей.
С. К. Она была самой сильной из всех, кого я знал. Не человеком. Вы, наверное, человек, а она – нет.
Монах. Я был человеком до того, как вы ее убили.
С. К. (пронзительный вопль). Я ее не убивал. Она сама себя убила. Неужели вам не ясно?
Пауза.
Монах. Значит, вы сломались, невидимки решили прервать съемку и выйти из игры, но она взяла дело в свои руки. Расскажите об этом подробнее.
С. К. Она сказала им, что мы начнем все сначала, в то же время на следующий день. Не попросила разрешения, а констатировала, что так и будет. Затея разваливалась. У нее одной из всех нас был какой‑то план. И они согласились. Сказали: «Отведи его к себе домой, переспи с ним, сделай все, что требуется».
Долгая пауза.
Монах. Так вы провели с ней ночь.
Его голос дышал сочувствием. В это мгновение даже показалось, что монах симпатизирует Ковловскому, и тот в ответ поднял глаза и остановил бегающий взгляд.
С. К. Да, я провел с ней ночь.
Монах. И она сделала нечто такое, чтобы укрепить вашу решимость. Что именно?
С. К. Объяснила, что собой представляет мир, как она его понимала. Я никогда раньше не встречал женщину или мужчину, способных достучаться до меня. Как правило, твердят одно и то же – всякую христианскую муру и все такое прочее. Но то, что говорила она… не знаю, уж, откуда она все это взяла… не было мурой. (Глядя честными глазами в глаза монаху.) Соответствовало. Вы меня понимаете?
Монах. Соответствовало?
С. К. Тому, что случилось со мной. Мать была мне не матерью, а незнакомой женщиной, которая исполняла роль в «мыльной опере», потому что не представляла, как обходиться со мной. Отец, хотя и жил рядом, отцовских чувств не проявлял. Мы говорили о том, о чем обычно говорят люди. Она сказала, что всем на планете заправляют невидимки. Урон, который они нанесли Западу, равнозначен и противоположен тому, что они нанесли Востоку. На Западе высокий уровень жизни, но полное отсутствие сердечности, а в остальном мире сердечность разъедает беднота. Это была самая убедительная теория из всех, что я слышал.
Монах. Что дальше?
С. К. Полный провал всего – так она считала. А самая большая ошибка – ценить жизнь. – Ковловский отвернулся к стене и явно процитировал: – «Как только исчезает желание жить, обретаешь свободу». – Он снова взглянул на монаха. – Это был лучший секс в моей жизни. Я расплатился за него тем, что согласился ее убить. Нет необходимости вам признаваться, что к утру я влюбился в нее.
Монах. И тем не менее не отказались от своего намерения?
С. К. Я же ей обещал. И после той ночи понял, что другого выхода не было.
Монах. Она что‑то дала, чтобы вас поддержать?
С. К. Героин. Никогда его раньше не пробовал. Думал, он нейтрализует виагру, но этого не случилось.
Пауза тянулась долго. Можно было решить, что разговор окончен. Затем коварный, как змея, брат Титанака продолжил ласковым голосом.
Монах. Вы мечтаете о ней, не так ли?
С. К. Каждую ночь.
Монах. Но это совсем не сны.
С. К. Не говорите так.
Монах. Сами же понимаете, что не просто сны. Когда она к вам приходит, вы чувствуете ее теплоту.
С. К. Откуда вы знаете?
Монах. И трахает вас. После чего вы просыпаетесь весь в поту.
Пронзительные вопли.
Экран погас. Я еще минут десять смотрел на него, прежде чем поднялся, покинул затемненную комнату и вернулся за стол.
Я еще не рассказал тебе, фаранг, чем окончилась видеозапись с Дамронг. Я так и не сумел заставить себя посмотреть ее снова, и, наверное, никогда не посмотрю. Да в этом и нет необходимости: она впечаталась в мою память на тысячу жизней вперед…
Ковловский притерся к Дамронг со спины, а она, опершись о скамью, страстно двигала бедрами. Мужчина тянул время, старясь подгадать так, чтобы они одновременно испытали оргазм. Дамронг наслаждалась явно больше, чем он. Но вот настал страшный момент, когда он размотал накрученную на левое запястье оранжевую веревку и распустил ее. Его рука дрожала – явно сдавали нервы. Он не столько выронил веревку, сколько с видом проигравшего позволил ей выскользнуть из пальцев. Дамронг тут же заметила и, осторожно освободившись, подобрала ее. Повернулась к партнеру, тронула за маску, что‑то сказала и вручила веревку. Ковловский все еще колебался, но Дамронг сумела и это обыграть: с явным самолюбованием отобрала у него веревку, нашла середину, приложила к своему кадыку, а концы закинула за плечи. И вот он, играя бугрящимися и блестящими под слоем масла «Джонсон беби» мышцами, нехотя потянул. Теперь на экране было одно лицо Дамронг: высшая вспышка последнего наслаждения трансформировалась в дряблый пароксизм смерти.
К своему несчастью, я постоянно слышу крик ее торжества, после того как перестало биться ее сердце.
Часть третья
Слоновьи ловушки
На моем столе зазвонил телефон. Мэнни, секретарь Викорна, срочно приглашала меня в кабинет босса. Она успела шепнуть, мол, что‑то не заладилось с делом Танакана. Когда я вошел, полковник не стал ничего говорить, а просто протянул распечатку присланной по электронной почте фотографии. На снимке слон заносил хобот над сплетенным из бамбука шаром, в который был заключен связанный, покрытый татуировками мужчина.
– Откуда это у вас?
– Догадайся.
– От Танакана? Кто‑то ему прислал?
Викорн отвернулся к окну.
– Это очень серьезное дело, Сончай. Я чуть не вывел его из себя. Если хочешь знать, Танакан был в паре сантиметров от того, чтобы пристукнуть меня. Надо было очень точно рассчитать цифру.
– Пять драконов?
Полковник мрачно кивнул.
– Я в своем праве, но ходил по самой грани. Еще бы один миллион, и он бы решил, что имеет право послать ко мне боевиков. – Викорн показал на фотографию в моих руках. – А теперь еще это.
– Он считает, что вы ее послали?
– Естественно. Думает, я придумал мифическую третью сторону, от которой будто бы его защищаю, а сам собираюсь взять за горло и «доить». Испугался, что придется каждый год выкладывать по нескольку миллионов. Заключил, что я отпетый подонок и буду вечно сосать из него кровь. – Он посмотрел на меня выжидающе, но я воздержался от комментариев. – Вот что происходит, когда размываются принципы. Первыми жертвами падают честь и уважение.
– Что вы хотите делать?
– Не что хочу, а что должен. Мы немедленно отправимся повидаться с ним. Упадем на колени. Признаемся, что ситуация качнулась в его пользу. Даже уменьшим сумму побора. – Викорн показал на фотографию. – Необходимо его убедить, что мы не имеем к этому никакого отношения.
Сидя на заднем сиденье раздолбанной патрульной машины, я наблюдал, как Викорн настраивает сознание на состояние полного смирения. На девушку в банке мы и в прошлый раз произвели хорошее впечатление, а теперь ее и вовсе покорили буддийские качества главного копа: такой скромный, но в то же время держится очень профессионально.
Два крепко сбитых охранника моментально провели нас в кабинет Танакана. Как и раньше, нам пришлось подождать в зале для заседаний. Но на этот раз пригласил нас внутрь не хозяин кабинета – для этого к нам вышла его идеальная секретарша. Ни чая, ни кофе, ни прохладительных напитков она не предложила и в мою сторону не посмотрела. Танакан не потрудился подняться из‑за стола, и секретарша молча закрыла за нами дверь.
Викорн опустился на колени на ковер и одновременно сложил ладони в почтительном приветствии. Я последовал его примеру.
– Кхун Танакан, – начал мой шеф. – Я понимаю, что может подумать кхун Танакан, но это совершенно не так. – Викорн старательно держал сложенные ладони у лба. – Ваш покорный слуга – честный торговец.
Банкир сверкнул глазами, на мой взгляд, излишне театрально.
– Хотел бы я верить полковнику. То, что началось как честная сделка, превратилось…
– Не по моей инициативе. Не примет ли кхун Танакан за доказательство моей искренности то, что я снижаю цену вазы?
Банкир встал и вышел из‑за стола.
– Отныне эта ваза ничего не стоит, Викорн. Отныне если я еще хоть раз услышу что‑то про вазу, то нажму определенную кнопочку автонабора на моем мобильном телефоне. У одного мотоциклиста просигналит в кармане трубка, и его вооруженный помощник свяжется кое с кем в городе. Не сомневаюсь, полковник понимает, о чем я говорю. Лучше играть по правилам и остаться целым. Если кто‑то нарушает правила, он должен понимать, чем это грозит. Мне есть что защищать, и во время наших переговоров подразумевалось, что вы и есть мой главный защитник. Но вы не справились с работой, полковник, не выполнили задачу.
Викорн посерел, но сумел совладать с собой. Поклонился, поднялся, и мы как‑то вдруг оказались у двери. Но Танакан поманил нас обратно. Полез в ящик и что‑то швырнул через стол Викорну. Браслет из слонового волоса.
– Это пришло вместе с омерзительной фотографией, – банкир отвернулся к окну.
Уже в машине по дороге в участок полковник выдал мне очередное наставление.
– Видишь, что получается, когда работу профессионала портит какой‑нибудь любитель‑говнюк? Танакан понимал, что попался на месте преступления, и готов был раскошелиться, но при условии, что переговоры ведутся достойно, негласно и профессионально, а цена разумная. И вдруг появляется какой‑то идиот и сует нам палки в колеса. Я хочу, чтобы ты его нашел и сообщил мне адрес. Но когда ребята к нему придут, тебя там не должно быть. Понятно?
Он свирепо посмотрел на меня. Я проглотил застрявший в горле ком и кивнул.
Когда я вернулся за свой стол, зазвонил мой мобильный телефон.
– Смотрели видео?
– Да.
– Теперь вам понятно, что надо делать?
– Вы о чем?
– Можете менять методы в соответствии с личностью субъекта. Ковловский был глуп. Думаю, ваши субъекты окажутся интереснее.
Я не был уверен, что понимаю, о чем он толкует. А если и понимал, то без особой охоты.