Он приподнимается на локте: ‑Что? ‑Я не знаю, что делать. ‑Все нормально. ‑Его глаза так потемнели, что я его не узнаю. Как будто он превратился в кого‑то другого ‑теперь он даже не тот едва знакомый парень, что был несколько минут назад. ‑Все в порядке.
И он снова приникает губами к моей шее, груди, животу, и вот уже мне не видно его лица.
Его руки тоже спускаются вниз, и я не знаю, как ему сказать, чтобы он прекратил. Я отодвигаюсь, но Джейк не перестает. Его пальцы копошатся меж моих ног, и я задыхаюсь от смущения, потому что со мной никто никогда так не делал.
Что не так, почему я растерялась? Я‑то думала, будто знаю, что делать и как это произойдет. Но у меня ничего не получается, и кажется, что Джейк меня заставляет, хотя ведь я сама должна все уметь и направлять его.
Я прижимаюсь к нему, обвиваю руками пояснице и глажу по спине, словно он собака, которая непонятно чего от меня хочет.
Джейк отстраняется и садится на кровати: ‑Тебе хорошо
Я киваю.
Он тянется к тумбочке, на которой оставил презерватив. Я смотрю, как он его надевает. Ловко, ничего не скажешь. ‑Ну, давай?
Я снова киваю. Отказаться было бы оскорбительно.
Он ложится на кровать, раздвигает мои ноги своими, прижимается, наваливается на меня. Вот‑вот почувствую его член в себе и пойму, почему же все так любят секс. Этого‑то я и хотела.
За те четыре минуты, что проходят, пока красные цифры 3:15 на его электронных часах не превращаются в 3:19, я успеваю подметить множество мелочей. Я вижу его ботинки, которые валяются у двери. Она закрыта неплотно. На потолке в дальнем углу лежит странная тень, похожая на лицо. Я вспоминаю потного толстяка, который однажды пробежал трусцой по нашей улице. Я думаю о яблоках. Решаю, что прятаться лучше всего под кроватью или лицом в мамины колени.
Опираясь на руки, Джейк медленно двигается надо мной. Он зажмурился, отвернулся в сторону. Вот оно. Все по‑настоящему. Прямо сейчас. Я занимаюсь сексом.
Когда все заканчивается, я лежу под ним, чувствуя себя растерянной, маленькой и слабой, и мне не хочется говорить. Какое‑то время мы не двигаемся, потом он скатывается и всматривается в мое лицо в темноте. ‑Что с тобой? ‑спрашивает он. ‑Что‑то не так?
Я не могу взглянуть ему в лицо, поэтому я придвигаюсь к Джейку, прижимаюсь, прячусь в его объятиях. Я понимаю, что веду себя как полная идиотка. Я хлюпаю носом, точно младенец, и не могу остановиться. Ужас. Он гладит меня по спину, шепчет мне на ухо «Тс‑с‑с» и потихоньку высвобождается из моих рук, так что теперь ему видно мое лицо. ‑Что случилось? Ты же не будешь говорить, что тебе не хотелось?
Я вытираю глаза краешком одела. Сажусь на кровати, свесив ноги, так что они касаются ковра. Я сижу спиной к Джейку и, прищурясь, пытаюсь разглядеть свою одежду. Она раскинулась по полу причудливой тенью.
В детстве папа частенько катал меня на плечах. Я была такая маленькая, что ему приходилось придерживать меня руками за спину, чтобы я не свалилась; я сидела так высоко, что могла достать до ветки деревьев. Я никогда не расскажу об этом Джейку. Ему до этого нет дела. Мне кажется, люди не понимаю, что им говорят. Их ничем не проймешь.
Я поспешно натягиваю одежду. Красное платье кажется меньше прежнего; я пытаюсь натянуть его на колени. Неужели я и правда отправилась в таком виде в клуб?
Я надеваю туфли, собираю Зоину мелочовку с ковра в сумочку. ‑Тебе не обязательно уходить, ‑произносит Джейк привстав на локте. В мерцании свечи его грудь кажется бледной и слабой. ‑Я так хочу.
Он откидывается на подушку. Его рука свисает с кровати; коснувшись пола, пальцы сжимаются. Джейк медленно качает головой.
Зои спит внизу на диване вместе с Торчком. Они лежат, обнявшись, голова к голове. Меня бесит, что Зои не видит в этом ничего особенного. На ней даже его рубашка. Ряды пуговок наводят на мысли о сахарном домике из детской сказки. Я сажусь около низ на корточки и тереблю Зои за руку. Она теплая. Я тормошу ее, пока Зои не открывает глаза. Прищурившись, она смотрит на меня. ‑Эй, ‑шепчет Зои, ‑ты уже все?
Я киваю и непонятно почему не могу сдержать ухмылки. Зои высвобождается из объятий Торчка, садится и оглядывает пол: ‑Там осталось хоть что‑нибудь?
Я протягиваю ей жестянку с травкой, иду на кухню выпить воды. Я полагала, что Зои последует за мной, но она остается в гостиной. Какие могут быть разговоры при Торчке? Я допиваю воду, ставлю стакан на сушилку и возвращаюсь в гостиную. Я сажусь на пол у ног Зои, которая, лизнув папиросную бумагу, склеивает самокрутку и открывает кончик. ‑Ну и как оно? ‑интересуется Зои. ‑Да так.
Меня ослепляет вспышка света сквозь занавески. Видно только, как блестят Зоины зубы. ‑Он тебе понравился?
Я думаю о Джейке, который лежит в комнате наверху; рука свесилась с кровати на пол. ‑Сама не знаю.
Зои затягивается, бросает на меня любопытный взгляд, выдыхает дым. ‑К этому надо привыкнуть. Мама как‑то сказала, что секс‑ всего лишь три минуты удовольствия. Я подумала: и все? У меня будет не так! И я добилась своего. Если парню дашь понять, что тебе с ним просто офигенно, то все и вправду проходит хорошо.
Я встаю, иду к окну и раздергиваю занавески. Фонари еще горят. Рассветет явно не скоро. ‑Ты просто ушла оставив его наверху? ‑спрашивает Зои. ‑Вроде того. ‑Это не очень красиво. Вернись‑ и давайте еще разок. ‑Не хочу. ‑Ну, домой пока тоже нельзя. Я под кайфом.
Она тушит окурок в пепельнице, укладывается рядом со Скоттом и закрывает глаза. Я долго‑долго Сиду и смотрю на нее, наблюдаю, как при дыхании поднимается и опускается ее грудь. Гирлянда огней на стене бросает отблеск на ковер. Там же, на полу, лежит маленький овальный коврик в сизых морских разводах.
Я возвращаюсь на кухню и ставлю чайник. На столе лежит лист бумаги. На нес написано: «Сыр, масло, фасоль, хлеб». Сидя на табуретке, я добавляю: «Ирис с шоколадом, шесть шоколадных яиц». Больше всего мне хочется шоколадных яиц‑обожаю их есть на Пасху. А до Пасхи еще двести семнадцать дней.
Наверно, нужно смотреть на вещи трезво. Я вычеркивая шоколадный яйца и вписываю «Шоколадный Санта‑Клаус в красной с золотом фольге с колокольчиком на шее». Это, пожалуй, я еще съем. До Рождества сто тринадцать дней.
Перевернув листок, я пишу: «Тесса Скотт». Славное имя в три слога, как любит повторять папа. Если мне удастся написать свое имя на бумажке больше пятидесяти раз, все будет хорошо. Я пишу мелкими‑мелкими буквами, как если бы я была зубной феей и отвечала на детское письмо. Побаливает запястье. Чайник свистит. На кухне клубится пар.
Пять.
Иногда по воскресеньям папа отвозит нас с Кэлом в гости к маме. Мы поднимаемся на лифте на девятый этаж. Тут мама обычно открывает дверь, произносит «О, привет!» и оглядывает нас троих. Папа некоторое время топчется на лестнице, и они перебрасываются парой слов.
Но сегодня едва мама открывает дверь, как папа разворачивается и идет к лифту ‑настолько ему не терпится от меня отделаться. ‑Смотри за ней в оба, ‑говорит он, указывая на меня пальцем. ‑Ей нельзя доверять.
Мама смеется: ‑Что же она такое натворила?
Кэла так и разбирает: ‑Папа запретил ей идти в клуб. ‑А, ‑протянула мама, ‑это так похоже на твоего отца. ‑Но она все равно пошла. Только‑только домой вернулась. Ее всю ночь не было.
Мама нежно улыбается мне: ‑Ты познакомилась с парнем? ‑Нет. ‑Познакомилась, я же вижу. И как его зовут? ‑Ни с кем я не познакомилась!
Папа в ярости. ‑Это так на тебя похоже, ‑заявляет он. ‑Черт побери, в этом вся ты. Я так и знал, что от тебя помощи не дождешься. ‑Да ладно тебе, ‑говорит мама. ‑Ведь ей от этого хуже не стало, разве нет? ‑Ты посмотри на нее. Она едва стоит на ногах.
Все трое уставились на меня. Терпеть это не могу. Мне тоскливо, холодно, и живот болит. Ноет не переставая с тех пор, как мы с Джейком занимались сексом. Я не знала, что так будет. ‑Вернусь в четыре, ‑бросает папа, входит в лифт. ‑Она почти две недели отказывается сделать анализ крови, так что позвони мне, если что‑то изменится. Справишься? ‑Да, конечно, не волнуйся. ‑Мама наклоняется и целует меня в лоб. ‑Я за ней присмотрю.
Мы с Кэлом садимся за стол на кухне, а мама ставит чайник, отыскивает среди стоящей в раковине посуды три чашки и ополаскивает их под краном. Достает из шкафчика пакетики с чаем, из холодильника молоко, нюхает его, выкладывает не блюдо печенье.
Я тут же засовываю в рот бурбонскую печеньку. Очень вкусно. Дешевый шоколад ‑сахар моментально поступает в кровь, в мозг. ‑Я вам рассказывала про своего первого парня? ‑спрашивает мама, поставив чай на стол. ‑Его звали Кевин, он работал в часовой мастерской. Мне безумно нравилось, как он сидел, такой сосредоточенный, со стеклышком в глазу.
Кэл берет еще одно печенье: ‑Мам, а сколько всего у тебя было парней?
Она смеется, откидывает длинные волосы за плечо: ‑Нескромный вопрос. ‑А папа был лучше всех? ‑Ах, ваш отец! ‑восклицает мама и театрально хватается за сердце, отчего Кэл покатывается со смеху.
Однажды я спросила у мамы, почему у них с папой не сложилось. Она ответила: ‑Он самый трезвомыслящий человек, которого я когда‑либо знала.
Когда она его бросила, мне было двенадцать. Какое‑то время она присылала открытки из мест, о которых я никогда не слышала ‑из Скегнесса, Гримсби, Халла. На одной из них была фотография гостиницы. «Здесь я теперь работаю, ‑писала мама. ‑Я помогаю кондитеру и очень поправилась!» ‑Отлично, ‑заявил папа. ‑Пусть хоть лопнет.
Я развешивала открытки на стене своей комнаты‑ Карлайл, Мелроуз, Дорнох.
«Мы живем на ферме, как пастухи, ‑писала она. ‑Оказывается, хаггис делают из бараньего горла, легких, сердца и печени!»
Я этого не знала, как не знала и того, кто эти «мы», но мне нравилось рассматривать открытки с пейзажами Северной Шотландии ‑высокое небо, расстилающееся над заливом.
Потом наступила зима, и мне поставили диагноз. Кажется, сперва мама не поверила, потому что вернулась не сразу. Когда она наконец постучала к нам в дверь, мне стукнуло тринадцать. ‑Прекрасно выглядишь! ‑воскликнула она, едва я открыла дверь. ‑И почему твой отец вечно сгущает краски? ‑Ты будешь жить с нами? ‑Не совсем.
Она нашла себе эту квартиру.
С тех пор всегда одно и тоже. Наверно, у мамы нет денег, а может, она боится, что я переутомлюсь, но все заканчивается тем, что мы садимся и смотрим телик или играем в какую‑нибудь настольную игру. Сегодня Кэл выбрал «Игру в жизнь». Полная фигня, и я вечно проигрываю. В конце концов у меня оказался муж, двое детей и работа в туристическом агентстве. Я забыла застраховать дом и, когда налетел ураган я потеряла все сбережения. Зато Кэл стал поп‑звездой и построил коттедж у моря, а мама‑ художницей, у которой куча денег и собственный замок. Я же рано вышла на пенсию (мне все время выпадало десять очков) и даже не стала пересчитывать остатки своих средств.
Потом Кэл решает показать маме новый фокус и уходит, чтобы взять в ее кошельке монетку. Пока мы ждем, я стаскиваю со спинки дивана одеяло, и мама урывает мне колени. ‑На той недели мне надо в больницу, ‑сообщаю я. ‑Ты придешь? ‑А разве папа не поедет? ‑Вы оба можете поехать.
Она смутилась: ‑А зачем тебе в больницу? ‑У меня опять начались головные боли. Мне хотят сделать люмбальную пункцию.
Мама наклоняется и целует меня; я чувствую ее теплое дыхание на щеке. ‑Все будет хорошо, не волнуйся. Я верю, что все будет хорошо.
Возвращается Кэл с фунтом. ‑Дамы, следите за рукой, ‑произносит он.
Мне не хочется. Надоело смотреть, как исчезают предметы.
В маминой спальне я задираю футболку перед зеркалом на шкафу. Раньше я была страшная, как карлица. Кожа серая, а живот на ощупь словно тесто, вылезшее из кастрюли: палец тонул в рыхлых телесах. Все из‑за стероидов. Преднизолон и дексаметазон в больших дозах. Оба лекарства ‑сущий ад, от них толстеешь, становишься уродливой и злобной.
Прекратив их принимать, я похудела. Теперь тазовые кости выпирают и ребра торчат. Я, словно призрак, постепенно покидаю свое тело.
Я сажусь на маминой кровати и звоню Зои. ‑Что это вообще такое‑секс? ‑спрашиваю я. ‑Бедненькая, ‑жалеет меня Зои. ‑Тебе не понравилось, да? ‑Просто я никак не пойму, отчего мне так неуютно. ‑В каком смысле неуютно? ‑Одиноко и живот ноет. ‑Ах да! ‑восклицает Зои. ‑Помню такое. Как будто тебя раскупорили? ‑Вроде того. ‑Это пройдет. ‑А почему мне все время хочется плакать? ‑Тесс, ты принимаешь все слишком близко к сердцу. Секс‑ лишь способ общения. Возможность расслабиться и почувствовать себя желанной.
По голосу кажется, будто Зои улыбается. ‑Ты что, снова под кайфом? ‑Нет! ‑А где ты? ‑Мне надо бежать. Скажи, что там у тебя дальше по списку, и мы все решим. ‑Я передумала. Список‑полная фигня. ‑Да что ты, это так весело! Не стоит от него отказываться. Наконец‑то в твоей жизни что‑то происходит.
Повесив трубку, я мысленно считаю до пятидесяти семи. Потом набираю 999.
Женский голос отвечает: ‑Служба спасения. Что у вас случилось?
Я молчу.
Женщина спрашивает: ‑Произошел несчастный случай?
Я отвечаю: ‑Нет. ‑Не могли бы вы подтвердить, что все в порядке? ‑просит она. ‑Будьте добры, назовите ваш адрес.
Я называю мамин адрес. Подтверждаю, что все в порядке. Интересно, придет ли маме счет. Хорошо бы пришел.
Я звоню в справочную, узнаю телефон «Самаритян» и не спеша набираю номер. ‑Алло, ‑отвечает мягкий женский номер с акцентом, пожалуй с ирландским. ‑Алло, ‑повторяет женщина.
Мне неловко тратить ее время, и я говорю: ‑Жизнь‑ дерьмо.
Она негромко произносит «Угу», и это напоминает мне о папе. Полтора месяца назад он ответил также, когда врач в больнице спросил, понимаем ли мы, о чем речь. Помню, я тогда подумала, что папа, наверно, ничего не понял, потому что все время плакал и не слушал. ‑Я вас слушаю, ‑произносит женщина.
Мне хочется обо всем ей рассказать. Я прижимаю трубку к уху: чтобы говорить о важном, нужно стать ближе.
Но я не могу подобрать слов. ‑Вы меня слышите? ‑спрашивает она. ‑Нет, ‑отвечаю я и вешаю трубку.
Шесть.
Папа берет меня за руку. ‑Отдай боль мне, ‑говорит он.
Я лежу на краю больничной койки головой на подушке, подтянув колени к груди. Позвоночник вдоль края кровати.
В палате два врача и медсестра, но мне их не видно, потому что я лежу к ним спиной. Одна из врачей на самом деле еще студентка, и она почти все время молчит. Наверно, наблюдает, как второй отыскивает на моем позвоночнике место, куда будет колоть, и отмечает его ручкой. Он протирает мою кожу антисептическим раствором. Очень холодным. Начинает с места, куда войдет игла, и вокруг небо, потом обкладывает мне спину салфетками и надевает стерильные перчатки. ‑Мне понадобятся иглы двадцать пятого диаметра, ‑сообщает он студентке, ‑и пятикубовый шприц.
На стене за папиным плечом висит картина. Картины в больнице меняют часто; эту я раньше не видела. Я пристально всматриваюсь в нее. За последние четыре года я научилась отвлекаться от происходящего.
На картине изображено поле где‑то в Англии; день клонится к вечеру, и солнце стоит низко. Мужчина налегает на тяжелый плуг. Порхают птицы.
Папа поворачивается на стуле, замечает, куда я гляжу, отпускает мою руку и встает, чтобы рассмотреть картину.
Внизу по полю бежит женщина. Одной рукой она придерживает юбку, чтобы ноги не путались в подоле. ‑«Великая лондонская чума пришла в Эйам», ‑вслух читает папа. ‑Веселенькая картина для больницы!
Доктор хмыкает. ‑А вы знаете, ‑спрашивает он, ‑что до сих пор регистрируется три тысячи случаем бубонной чумы? ‑Я этого не знал, ‑отвечает папа. ‑Слава богу, что есть антибиотики.
Папа садится и снова сжимает мою ладонь: ‑Слава богу.
Бегущая женщина вспугнула кур, и я только сейчас замечаю, что она с ужасом смотрит на мужчину.
В 1666 году случилась чума, Большой лондонский пожар и война с Голландией. Я помню это со школы. Миллионы трупов свозили на телегах к ямам с известью, сваливали в общие безымянные могилы. Спустя триста сорок лет от тех, кто пережил чуму, не осталось и следа. Из того, что изображено на картине, есть только солнце. И земля. И от этой мысли мне тоскливо. ‑Сейчас будет немного покалывать, ‑предупреждает врач.
Большим пальцем папа гладит меня по руке; по телу прокатываются волны статического тепла. В голове всплывает слово «вечность»: я думаю о том, что мертвых больше, чем живых, и нас окружают призраки. Мысль утешительная, но легче мне не становится. ‑Сожми мою руку, ‑предлагает папа. ‑Я не хочу делать тебе больно. ‑Когда твоя мать тебя рожала, она четырнадцать часов держала меня за руку и, как видишь, пальцев не переломала. Ты не сделаешь мне больно, Тесса.
Ощущение такое, будто меня бьет током, будто моя спина застряла в тостере и доктор выковыривает ее оттуда тупым ножом. ‑Как ты думаешь, какие у мамы на сегодня планы? ‑спрашиваю я. Голос звучит неестественно. Зажато. Напряженно. ‑Понятия не имею. ‑Я попросила ее приехать. ‑Зачем? ‑удивляется папа. ‑Чтобы вы потом вместе сходили в кафе.
Он хмурится: ‑С чего это тебе вздумалось?
Я закрываю глаза и представляю, что я дерево, опаленное солнцем, и жду не дождусь дождя. Я представляю, как серебристые струи воды омывают мои листья, поят корни, растекаются по стволу.
А тем временем врач перечисляет студентке статистику: ‑В одном случае из тысячи в результате процедуры пациент получает незначительное повреждение нерва. Существует также вероятность инфекции, кровотечения, поражения хрящей. ‑Тут врач вынимает игру. ‑Молодец, ‑хвалит он. ‑Все.
Мне кажется, что он вот‑вот похлопает меня по крупу, как послушную лошадь. Но вместо этого показывает мне три пробирки: ‑Это отнесете в лабораторию
Он даже не прощается‑ бесшумно выскальзывает из палаты. Студентка спешит за ним. Кажется, будто он внезапно засмущался, словно между нами проходило что‑то интимное.
Медсестра очень милая. Накрываю мою спину марлей, она болтает с нами, потом наклоняется ко мне и улыбается: ‑Теперь нужно немного полежать. ‑Я знаю. ‑Уже были у нас? ‑Она поворачивается к отцу: ‑А вы чем займетесь? ‑Посижу рядышком, почитаю.
Она кивает: ‑Я тут рядом. Какие могут быть осложнения, знаете?
С видом знатока папа перечисляет: ‑Озноб, лихорадка, ригидность затылка, головная боль. Обезвоживание, кровотечение, онемение или слабость ниже прокола. ‑Все верно, ‑с одобрение произносит медсестра.
Когда она выходит из палаты, папа улыбается мне: ‑Тесса, ты молодчина. Теперь все позади. ‑Если только анализы не будут плохими. ‑Не будут. ‑Иначе мне придется делать люмбальную пункцию каждую неделю. ‑Тс‑с‑с! Постарайся заснуть, доченька. Время пройдет быстрее.
Папа берет книжку и устраивается на стуле.
Сполохи света мелькают под веками, точно светлячки. Я слышу, как пульсирует кровь ‑будто копыта стучат о мостовую. За окном палаты сгущаются серые сумерки.
Папа переворачивает страницу.
На картину за его плечом из трубы дома поднимается невинный дымок и бежит женщина, в страхе обратив взгляд к небу.
Семь
‑ Вставай! Ну вставай же! ‑орет Кэл.
Я накрываюсь одеялом с головой, но Кэл его сдергивает: ‑Папа сказал, что, если ты не встанешь прямо сейчас, он придет с мокрым полотенцем!
Я перекатываюсь на другой бок, отодвигаюсь от Кэла, но он обходит вокруг кровати и, ухмыляясь, сообщает: ‑Папа говорит, что ты должна каждое утро вставать с постели и чем‑нибудь себя занимать.
Я отбрыкиваюсь, натягиваю одеяло на голову: ‑А мне наплевать! Катись из моей комнаты!
Странно, но, когда он наконец уходит, меня это совсем не задевает.
Комната наполняется звуками: до меня доносится топот ног по лестнице, звон посуды на кухне‑ Кэл не закрыл за собой дверь. Мне слышно, как льется молоко на хлопья, как падает ложка. Как папа ворчит, вытирая школьную рубашку Кэла. Как скребет по полу кошка.
Вот открывается шкаф в прихожей, и папа достает Кэлову куртку. Я слышу, как он ему застегивает куртку и кнопку под подбородком, чтобы ему не продуло горло. Раздается поцелуй, потом вздох‑ дом заливает отчаяние. ‑Иди попрощайся с сестрой, ‑говорит папа.
Кэл взбегает по лестнице, топчется за дверью, потом решается и подходит к кровати. ‑Я надеюсь, что ты помрешь, пока я в школе! ‑шипит он. ‑В страшных муках. И тебя похоронят в какой‑нибудь дыре ‑в рыбной лавке или у зубного врача!
Пока, братишка, думаю я. Пока‑пока.
Отец в халате и тапках остается на неприбранной кухне; небритый, он трет глаза, как будто удивляясь, что остался один. За последние недели у него сложился свой утренний распорядок. Когда Кэл уходит, папа варит себе кофе, потом вытирает со стола, моет посуду и включает стиральную машину. На это уходит примерно двадцать минут.Потом он заходит ко мне и спрашивает, хорошо ли я спала, хочу ли есть и когда встану. Именно в этом порядке.
В ответ я говорю: «Нет, нет, никогда», и тогда он переодевается и идет вниз к компьютеру, за которым просиживает часами, выкапывая в Сети информацию, которая могла бы меня спасти. Я слышала, что существует пять стадий печали, и если это правда, то папа застрял на первой: отрицание.
Против обыкновения, сегодня он стучится ко мне рано. Он не выпил кофе, не прибрал на кухне. Что случилось? Когда он заходит, я лежу не шевелясь. Папа закрывает за собой дверь и сбрасывает тапки. ‑Двигайся, ‑говорит он и поднимает край одеяла. ‑Папа, ты что? ‑Поваляюсь с тобой. ‑Не надо!
Он обхватывает меня рукой, удерживая на месте. У него тяжелые кости. Носки трут мои голые ноги. ‑Папа, слезай с моей кровати! ‑Нетушки.
Я отталкиваю его руку, сажусь и смотрю на него. От папы несет застоявшимся табачным дымом и пивом; он выглядит старше, чем я его помню. Я слышу, как стучит его сердце, ‑хотя, по‑моему, такого не может быть. ‑Ты что, сдурел? ‑Ты никогда ни о чем мне не рассказываешь. ‑И ты решил, что так поможешь делу?
Он пожимает плечами: ‑Наверно. ‑А тебе бы понравилось, если бы я залезла к тебе на кровать, когда ты спишь? ‑В детстве ты так и делала. Ты говорила: это не честно, что ты спишь одна. И мы с мамой каждую ночь пускали тебя к себе, потому что тебе было одиноко.
Я уверена, что это неправда, потому что ничего такого я не помню. Наверно, папа рехнулся. ‑Ладно, если ты не уйдешь, уйду я. ‑На здоровье, ‑отвечает он. ‑Этого‑то мне и надо.
‑ А ты останешься тут?
Папа усмехается и сворачивается калачиком под одеялом: ‑Здесь уютно и тепло.
Я чувствую слабость в ногах. Вчера я толком ничего не ела, и теперь мне кажется, будто я стала прозрачной. Схватившись за спинку кровати, я ковыляю к окну и выглядываю на улицу. Еще рано; в бледно‑сером небе тускнеет луна. ‑Ты не общаешься с Зои, ‑произносит папа. ‑Ага. ‑Что случилось в тот вечер, когда вы пошли в клуб? Вы что, поссорились?
В саду на лужайке валяется Кэлов оранжевый футбольный мяч, похожий на сдувшуюся планету.В соседнем саду снова появляется тот парень. Я прижимаю ладони к стеклу. Парень каждое утро возится в саду ‑копает, что‑то сгребает граблями или просто бродит без дела. Сейчас он срезает с изгороди ветки ежевики и собирает в кучу, чтобы сжечь. ‑Тесс, ты меня слышишь? ‑Да, но я с тобой не разговариваю. ‑Может, тебе стоит подумать о том, чтобы вернуться в школу. Пообщалась бы с друзьями.
Я оборачиваюсь и смериваю его взглядом: ‑У меня нет друзей, и, чтобы ты мне не говорил, я не собираюсь их заводить. Мне не интересны зеваки, которым не терпится со мной познакомиться, чтобы на моих похоронах их все жалели.
Папа вздыхает, натягивает одеяло до подбородка и качает головой: ‑Не говори так. Цинизм вреден. ‑Ты это где‑то прочитал? ‑Оптимизм укрепляет иммунную систему. ‑Значит, я сама виновата, что заболела? ‑Ты же знаешь, что я так не думаю. ‑Ты всегда так реагируешь, будто я все время веду себя неправильно.
Он рывком садится на постели: ‑Вовсе нет! ‑А вот и да. Как будто я неправильно умираю. Ты вечно приходишь в мою комнату и говоришь, что надо встать или собраться с силами. Теперь ты предлагаешь мне вернуться в школу. Это же бред!
Я топаю к кровати и надеваю его тапки. Они мне велики, но мне все равно. Папа смотрит на меня, опираясь на локоть. У него такой вид, будто я его ударила. ‑Не уходи. Ты куда? ‑Подальше от тебя.
Я с наслаждением хлопаю дверью. Пусть лежит в моей кровати. На здоровье. Пусть хоть сгниет там.
Восемь
Высунув голову из‑за изгороди, я окликаю соседского парня: похоже, я застала его врасплох. Он старше, чем я думала: наверно, ему лет восемнадцать. У него темные волосы и легкий пушок на щеках. ‑Да? ‑Можно я кое‑что сожгу на твоем костре?
Он ковыляет ко мне по дорожке, вытирая лоб ладонью, словно взмок от жары. Под ногтями грязь, в волосах листья. Лицо серьезно.
Я приподнимаю и показываю ему две коробки из‑под обуви. Платье Зои свисает с моего плеча, точно флаг. ‑А что в них? ‑В основном бумаги. Так можно?
Он пожимает плечами, будто ему все равно; тогда я прохожу в боковую калитку, перешагиваю через низкую стенку, которая разделяет наши участки, пересекаю его лужайку и иду к дому. Он уже там, придерживает передо мной калитку. Я мнусь, не решаясь войти. ‑Меня зовут Тесса. ‑Адам.
Мы молча идем по садовой дорожке. Наверняка он подумал, будто меня только что бросил парень, а в коробках любовные письма. Он, поди, решил: понятно, почему ее бросили, ‑лысая, кожа да кости.
Костер еле теплится: листья и сучья тлеют, кое‑где видны слабые языки пламени. ‑Листья были сырые, ‑поясняет Адам. ‑С бумагой опять разгорится.
Я открываю коробку и переворачиваю в костер.
С тех пор, как я обнаружила на спине первый синяк, и до того дня, когда врачи официально признали меня безнадежной (это было два месяца назад), я вела дневник. Четыре года этого жалкого оптимизма горят весело‑ до чего же яркое пламя! Все открытки с пожеланиями выздоровления, которые я когда‑либо получала, скукоживаются по краям и, треща, рассыпаются в прах. За четыре долгих года забываешь имена.
Одна из медсестер рисовала карикатуры на докторов и клала мне на тумбочку, чтобы меня рассмешить. Ее имени я тоже не помню. Кажется, Луиза? Рисовала она частенько. Трещит огонь, искры летят в листву. ‑Я отвожу душу, ‑поясняю я Адаму.
Похоже, он меня не слушает. Он тащит по земле к костру куст ежевики.
То, что лежит во второй коробке, я ненавижу больше всего. Мы с папой не раз в ней рылись, разбрасывая фотографии по больничной койке. ‑Ты поправишься, ‑уверял меня папа, водя пальцем по снимку: здесь мне одиннадцать лет, я перешла в среднюю школу, первый день учебы, и я смущаюсь в новой школьной форме. ‑А это в Испании, ‑продолжает он. ‑Помнишь?
Тощая, загорелая, я с надеждой смотрю в объектив. Тогда у меня была первая ремиссия. Какой‑то мальчишка на пляже, увидев меня, присвистнул. Папа сфотографировал меня, сказав, что мне захочется на всю жизнь запомнить, как мальчишка впервые засвистел мне вслед.
Но мне хочется об этом забыть.
Внезапно на меня накатывает желание броситься в дом и принести другие вещи. Одежду, книги. ‑Можно я приду, когда ты в следующий раз будешь жечь костер? ‑спрашиваю я парня.
Наступив на ветку, Адам ломает ее и бросает в костер. ‑А почему ты решила все сжечь? ‑интересуется он.
Я сжимаю платье Зои в комок: оно умещается в кулаке. Я швыряю его в костер, и кажется, будто оно вспыхивает, не долетев до огня. Оно словно зависает в воздухе, переплавившись в пластик. ‑Опасно платье, ‑замечает Адам и упирается в меня взглядом, как будто что‑то знает.
Материя состоит из частиц. Чем тверже, крепче, прочнее тело, тем меньше расстояние между частицами. Люди крепки, но внутри у них жидкость. Мне кажется, что если стоять очень близко к огню, то частицы, составляющие тело, изменятся: неожиданно я чувствую странную легкость и головокружение. Я толком не понимаю почему ‑может, слишком мало ем, ‑но у меня такое ощущение, будто я вылетаю из тела. Сад внезапно заливает свет.