— Кэти, ты ужасно красива. Может быть слишком красива. Я смотрю на тебя и вижу нашу мать: в наклоне головы, в том, как ты складываешь руки… Не слишком очаровывай нашего доктора. Я имею в виду… он, в конце концов, мужчина. У него нет жены, и ты будешь жить с ним под одной крышей. — Он поднял на меня вдруг потемневшие глаза. — Не делай глупостей, чтобы заглушить любовь ко мне. Вот что я хочу сказать.
— Обещаю вести себя хорошо.
Но как могла я твердо обещать это, если именно он пробудил во мне те первобытные стремления, которые надо было сдерживать, пока я не стану достаточно взрослой, чтобы управлять ими? И теперь я хотела их удовлетворить, хотела быть любимой кем-нибудь, кого я полюблю.
— Пол, — напряженно произнес Крис, — отличный парень. Я очень люблю его. И Кэрри любит его. А ты, Кэти?
— Я тоже люблю его, как ты и Кэрри. Я ему благодарна. В этом нет ничего плохого.
— Он не пытался делать ничего такого?
— Нет. Он порядочный, честный.
— Я вижу, как он смотрит на тебя, Кэти. А ты так юна, так прекрасна и так… жаждешь. — Он замолчал и покраснел, виновато оглянувшись. — Мне неловко тебя спрашивать, он ведь так много сделал для нас, но до сих пор иногда я думаю, что он принял нас только потому, ну, только из-за тебя. Потому что он захотел тебя!
— Крис, он на двадцать пять лет старше. Как,ты можешь так думать?
Крис облегченно вздохнул.
— Ты права, — сказал он. — Ты его воспитанница, и ты слишком мала. Должно быть в его больницах множество красоток, которые счастливы провести с ним время. И ты в полной безопасности.
Улыбнувшись, он легко обнял меня и прижал свои губы к моим. Короткий, нежный поцелуй прощай-ненадолго.
— Прости меня за рождественскую ночь.
|
|
Когда я повернулась, чтобы уйти, мое сердце было разбито. Как я буду жить без него? Вот что еще она сделала с нами: заставила полюбить друг друга слишком сильно и такой любовью, какой мы не должны были любить друг друга. Это она виновата, во всем виновата она! Все плохое в нашей жизни пошло от нее!
— Не переутомляйся, Крис, не то скоро тебе придется надеть очки!
Он усмехнулся, обещал и помахал рукой, прощаясь. Почему-то никто из нас не мог произнести: «До свидания». И я почти убежала со слезами на глазах через длинный-длинный холл к выходу на яркий солнечный свет. Страшно подавленная, я рухнула на сиденье белой машины Пола и всхлипнула, совсем как Кэрри.
Вдруг ниоткуда появился Пол и занял место за рулем. Включил зажигание, развернулся и снова выехал на шоссе. Он не заметил моих покрасневших глаз и скомканного носового платка, который я зажала в кулаке, потому что слезы были близко. Он не спросил, почему я так тихо сижу, хотя обычно ерзала, вертелась и болтала чепуху, только чтобы не молчать. (Там тишина, молчание. Слышно, как падают хлопья; слушай, как дом скрипит. Вот чердака унынье.) Сильные, ухоженные руки Пола вели машину искусно и без напряжения; сам он, казалось, совершенно расслабился. Я изучала эти руки: посмотрев мужчине в глаза, я тотчас обращаю внимание на его руки. Потом перевела взгляд на его ноги. Синие трикотажные брюки плотно, может быть слишком плотно облегали его сильные красивые бедра. Я забыла о печали, унынии и ощутила прилив чувственности.
По обочинам широкой черной дороги росли гигантские деревья, старые, толстые, с искривленными сучьями.
|
|
— Магнолии, — сказал Пол. — Жаль, что сейчас они не цветут, впрочем, наши зимы коротки. Скоро зацветут. Запомни только одно: никогда не дотрагивайся до цветка магнолии и не дыши на него, не то он съежится и умрет.
Он с усмешкой посмотрел на меня, так что я не поняла, правду он говорит или нет.
— Пока ты, твои сестра и брат не пришли ко мне, я боялся поворачивать на свою улицу, так я был одинок. Теперь я еду домой с радостью. Благодарю тебя, Кэти, за то, что ты восток и север превратила в юг.
Приехав домой, Пол направился на прием, а я к себе наверх, в надежде справиться с одиночеством упражнениями у стенки. Пол не пришел домой к обеду, и от этого мне стало еще хуже. Не появился он и после обеда, так что я рано легла спать. Совсем одна. Я была совсем одна. Кэрри уехала. Моя опора Кристофер Долл тоже уехал. Впервые в жизни мы будем спать под разными крышами. Я скучала по Кэрри. Мне было плохо, страшно. Мне нужен был хоть кто-нибудь! Безмолвие дома и глубокая ночная тьма подавляли меня, хотелось плакать. (Одна, одна, совсем одна, и никому ты не нужна…) Я подумала, не поесть ли мне и пожалела, что ничего нет под рукой. Потом вспомнила о горячем молоке: считается, что оно помогает заснуть, а заснуть — это то, что мне сейчас необходимо.
Я — ОБОЛЬСТИТЕЛЬНИЦА
Гостиную мягко освещали отблески пламени. В камине тлели подернутые серым пеплом дрова, и Пол, завернувшись в теплый красный халат, медленно покуривал трубку в кресле с высокой спинкой. Я смотрела на его затылок в клубах табачного дыма. Вот кто мне нужен: он так же тоскует, томится и жаждет тепла, как я! Как дурочка (я часто впадала в дурачество), бесшумно, босиком я двинулась к нему. Как мило, что он так быстро надел наш подарок! На мне тоже был его подарок — легкий бирюзовый пеньюар из воздушной материи поверх ночной рубашки того же цвета.
|
|
Увидев меня среди ночи рядом, он не заговорил, не разрушил чар, которые непонятным образом связывали нас, две тоскующие души.
Я многого не знала о себе, и я не понимала, что мною двигало, когда я подняла руку и погладила его по щеке. Щека была шершавая, словно ему пора было бриться. Он повернулся ко мне, откинув голову на спинку кресла.
— Зачем ты меня трогаешь, Кэтрин?
Вопрос прозвучал сухо и холодно, я бы обиделась, если бы не его глаза, огромные, прозрачные озера нежности и желания, а я знала, что такое желание, хотя видела его в других, не в этих глазах.
— Вы не любите, когда вас трогают?
— Но не соблазнительная же девушка в прозрачных одеждах, на двадцать пять лет моложе меня.
— На двадцать четыре с половиной года моложе, — уточнила я. — А моя бабушка со стороны матери шестнадцати лет вышла замуж за пятидесятипятилетнего мужчину.
— Ну и дура, и он тоже.
— Мама говорила, что она стала ему хорошей женой, — неубедительно возразила я.
— Почему ты не в своей постели? — строго спросил он.
— Не могу заснуть. Наверное, волнуюсь, как будет завтра в школе.
— Тем более нужно спать, чтобы завтра быть в форме.
Я уже совсем собралась уйти, движимая мыслью о горячем молоке, но в голове у меня были и другие мысли, гораздо более соблазнительные.
— Доктор Пол…
— Терпеть не могу, когда ты меня так называешь! — перебил он. — Называй меня просто по имени или вообще никак не называй.
— Мне казалось, я выказываю вам уважение, которое вы заслуживаете.
— К черту уважение! Я ничем не отличаюсь от остальных мужчин. «Доктор» — это не обязательно, Кэтрин.
— Почему вы зовете меня Кэтрин?
— Почему бы мне и не звать тебя Кэтрин? Это твое имя и звучит это более взросло, чем Кэти.
— Минуту назад, когда я коснулась вашей щеки, вы смотрели на меня так, словно вы не хотите, чтобы я была взрослой.
— Ты ведьма. Во мгновение ока ты превращаешься из наивной девочки в соблазнительную, влекущую женщину, женщину, которая отлично знает, что делает, кладя мне руку на щеку.
Я старалась избегать его настойчивого взгляда, от которого мне сделалось жарко и неловко. Хорошо бы сейчас оказаться уже на кухне! Я разглядывала книги на полках, скульптурные миниатюры, которые он, кажется, коллекционировал. Куда бы ни падал мой взгляд, все говорило, что больше всего он ценит красоту во всех ее проявлениях.
— Кэтрин, я хочу спросить тебя… Это не мое дело, но я должен тебя спросить… Что было между тобой и твоим братом?
Колени мои подкосились. О, Господи, неужели по нашим лицам все было понятно? Почему он должен спросить? Это абсолютно не его дело. Он не имеет права задавать такие вопросы.
Однако мой язык не присох к гортани, а жаль, здравый смысл и трезвость суждений изменили мне, и я заговорила:
— Вас шокирует, если я скажу, что когда мы четверо были заперты в одной комнате, и нам некуда было деваться друг от друга, и каждый день тянулся, как вечность, то мы с Крисом не всегда смотрели друг на друга, как брат и сестра? На чердаке он сделал мне станок, чтобы я могла развивать мускулы, не теряя надежды стать когда-нибудь балериной. Я танцевала на гнилых досках, а он занимался, штудировал старые энциклопедии. Он слышал музыку, под которую я танцевала, и подолгу незаметно смотрел на меня…
— Продолжай, — приказал он, когда я замолчала, уйдя в прошлое и забыв о нем.
Я стояла, опустив голову, и тогда он вдруг подался вперед, схватил меня и посадил к себе на колени.
— Расскажи мне остальное.
Я не хотела говорить. Его взгляд стал обжигающе-требовательным. Таким я его еще не видела. И, проглотив комок в горле, я продолжала:
— Музыка всегда сильно на меня действовала, даже когда я была совсем маленькая. Музыка словно подхватывала меня, поднимала ввысь и заставляла танцевать. И спуститься с такой высоты можно было, только полюбив кого-то. А если спускаешься, ощущаешь ногами пол, и некого любить, то приходит такая опустошенность и потерянность…
— И так ты танцевала на чердаке, пребывая в мире грез, а спускаясь на землю обнаруживала, что единственный, кого можно полюбить — твой брат? — с холодным бешенством сказал он, испепеляя меня взглядом. — Правильно? И ты полюбила его не той любовью, какой любила близнецов, правда? Тем ты была, как мать, я знаю. Это было понятно всякий раз, когда ты смотрела на Кэрри или произносила имя Кори. Но какой любовью ты любила Кристофера? Материнской? Сестринской? Или…
Его лицо налилось краской, он встряхнул меня.
— Что ты делала со своим братом, когда вы жили там взаперти, оставаясь с ним наедине?
В панике я тряхнула головой и сбросила с плеч его руки.
— Мы с Крисом не делали ничего плохого!
— Не делали ничего плохого! — взорвался он, добрый, мягкий человек, которого я знала, неузнаваемо изменился: теперь он внушал мне страх. — Как, черт возьми, это понимать?
— Нечего вам понимать! — его гнев вызвал во мне ответный, столь же сильный. — Вы обвиняете меня в том, что я вас соблазняю. Посмотрите на себя: вы сидите и ловите каждое мое движение, вы раздеваете меня глазами! Глазами вы кладете меня в постель! Под разговоры о балетной школе вы услали моего брата в колледж, подальше, и само собой разумеется, что рано или поздно вы потребуете платы за все, и я знаю, какой именно платы!
Я распахнула пеньюар, открыв низко вырезанный лиф ночной рубашки цвета морской волны.
— Посмотрите, что вы мне подарили! Разве это ночная рубашка для пятнадцатилетней девочки? Нет! Такие рубашки надевают в первую брачную ночь! А вы подарили ее мне и видели, как Крис нахмурился, и даже не покраснели!
Его смех испугал меня. Я уловила запах крепкого красного вина, которое он обычно пил перед сном. Он горячо дышал мне в лицо, я видела каждый темный волосок, растущий из его щеки, так близко он был. Я подумала, что это вино так изменило его. Все дело в вине. У него на коленях могла бы оказаться любая женщина, любая! Он медленно трогал мои соски, то один, то другой, потом опустил руку в вырез и стал ласкать мои груди, которые напряглись и отвердели от этой неожиданной ласки, и вот я уже дышала так же тяжело и часто, как и он.
— Я хочу увидеть тебя, Кэтрин, — слышала я его дразнящий шепот. — Можешь ты раздеться ради меня, посидеть обнаженной у меня на коленях и позволить мне делать с тобой все, что я хочу? Или ты разобьешь о мою голову этот кубок венецианского стекла?
Вдруг он очнулся, и, с ужасом обнаружив мою левую грудь в своей руке, отдернул руку, словно моя плоть жгла его. Он закутал меня в пеньюар, желая спрятать все то, что за минуту назад так жадно пожирал глазами. Глядя на мои полуоткрытые в ожидании поцелуя губы, он понял, что потерял контроль над собой. И тут снаружи раздался удар грома и вспыхнула молния. Я вскочила и закричала.
Как только он убрал руку и стряхнул с себя наваждение, он сразу стал таким же, как всегда — невозмутимым, одиноким, умеющим держать себя в руках. Я почувствовала это сразу, еще до того, как он рявкнул:
— Какого черта ты сидишь полуголая у меня на коленях и позволяешь мне все это?
Я не ответила. Ему было стыдно. В угасающем свете камина при редких вспышках пламени видно было, что он призывает на свою голову все возможные проклятия и жестоко казнит себя. Но я-то знала, что это я виновата, как всегда виновата была я.
— Прости меня, Кэтрин. Я не понимаю, что меня заставило так себя вести.
— Я вас прощаю.
— Почему ты меня прощаешь?
— Потому что я люблю вас.
Он отвернулся, в профиль я не могла видеть его глаз.
— Ты не любишь меня, — устало сказал он. — Ты просто благодарна мне за все, что я сделал.
— Я люблю тебя, и я твоя, когда бы ты меня не захотел. Ты можешь сказать, что не любишь меня, но это будет ложью, потому что каждый раз, когда ты смотришь на меня, я вижу любовь в твоих глазах. — Я снова прижалась к нему и повернула к себе его лицо. — После того, как мама меня бросила, я поклялась, что когда я буду свободна, ко мне придет любовь и позовет меня, я открою двери и впущу ее. Я сразу прочла любовь в твоих глазах. Ты не должен на мне жениться, просто люби меня, когда тебе это нужно. Он обнял меня, и мы смотрели, как за окном бушует буря. Зима боролась с весной. Выл ветер, гремел гром, сверкали молнии, но меня не покидало такое чувство, что все… правильно. Мы с ним были очень похожи.
— Почему ты меня не боишься? — мягко спросил он, гладя мои волосы. — Ты же знаешь, все это нельзя, нельзя позволять мне касаться тебя.
— Пол, — с трудом начала я. — Я не испорченная, и Крис тоже. Когда мы жили взаперти, мы не делали ничего плохого. Но мы все время были в одной комнате, и мы росли и взрослели. У бабушки был список правил для нас, он запрещал нам даже смотреть друг на друга, и теперь я понимаю, почему. Но наши глаза встречались так часто, и без единого слова он умел утешить меня, и я его тоже. Это не дурно, правда же?
— Я не должен был спрашивать. Разумеется, вы не могли не смотреть друг на друга. Для чего же даны человеку глаза.
— Прожив так долго взаперти, я почти ничего не знаю о других девочках моего возраста, но красота во всех ее проявлениях влекла меня, сколько я себя помню, с тех пор. как я пешком под стол ходила. То, как солнечный свет играет в лепестках розы, или лист дерева напросвет со всеми его жилочками, и радужные пятна бензина в дождь на дороге — все это казалось мне прекрасным. И когда звучала музыка, особенно моя любимая, балетная музыка, она заменяла мне все, даже солнце, цветы и свежий ветер. Я уносилась душой в волшебные мраморные дворцы или в леса, где была дикой и свободной. Этим я жила на чердаке, и со мной всегда танцевал темноволосый человек. Мы не могли коснуться друг друга, как ни старались. Я не видела его лица, как ни пыталась. Однажды я назвала его по имени, но когда очнулась, имени вспомнить не могла. Я думаю, что на самом деле я люблю его, кем бы он ни был. И всегда, когда я вижу темноволосого человека, который изящно движется, мне кажется, что это он.
Он кашлянул и погрузил длинные пальцы в мои распущенные волосы.
— Боже, какая ты романтическая натура.
— Ты смеешься надо мной. Ты думаешь, что я еще ребенок? Ты думаешь, что если ты меня поцелуешь, то это тебя не взволнует?
Он усмехнулся, принял вызов и медленно, очень медленно наклонил голову, и его губы встретились с моими. О! Каким он был, мой первый в жизни поцелуй с чужим! Словно электрические разряды пронзили наше объятие, и все нервные окончания, о существовании которых «ребенок» моего возраста не должен бы и подозревать, затрепетали во мне. Испугавшись самой себя, я резко отпрянула. Как я развратна, нечиста; я — дьяволово отродье!
Крис был бы потрясен!
— Чем мы здесь, к дьяволу, занимаемся, — рявкнул он, стряхивая мои чары. — Что за чертенок сидит в тебе, отчего я тебя трогаю и целую? Ты очень красива, Кэтрин, но ты еще ребенок. — Он подумал, что понял мотивы, двигавшие мною, и помрачнел. — И заруби на своем хорошеньком носике: ты ничего не должна мне, ни-че-го! Все, что я сделал для тебя, для твоего брата и сестры, я сделал по своей воле, с радостью, не ожидая никакой платы, ни в какой форме! Понятно?
— Но… но… — забормотала я. — Я ненавижу, когда ночью льет дождь и воет ветер. И только здесь, с тобой у огня, я перестала чувствовать себя брошенной и беззащитной.
— Ты чувствуешь себя в безопасности, когда ты со мной? — усмехнулся он. — Ты чувствуешь себя в безопасности, сидя у меня на коленях, когда мы вот так целуемся? Из чего же я, по-твоему, сделан?
— Как и все остальные мужчины, только ты лучше.
— Кэтрин. — сказал Пол уже мягче и добрее. — Я совершил столько ошибок в своей жизни, и вы трое даете мне возможность исправить их. И если я посмею еще хоть раз прикоснуться к тебе, немедленно зови на помощь! А если никто не прибежит, то бросайся в другую комнату или хватай что-нибудь потяжелее и немедленно швыряй мне в голову!
— О, — прошептала я. — А я думала, ты меня любишь!
По моим щекам покатились слезы. Я чувствовала себя, как обманутый ребенок. Как глупо было думать, что любовь стучится в мою дверь!
Он осторожно снял меня с колен, поставил на ноги, но, держа за талию, продолжал смотреть мне в лицо.
— Боже мой, как ты прекрасна и желанна, — со вздохом сожаления сказал он. — Не искушай меня слишком, Кэтрин, для твоего же блага.
— Ты не должен даже любить меня, — я опустила голову, волосы упали на лицо, и, спрятавшись за ними, я бесстыдно произнесла:
— Пользуйся мною, когда захочешь, и этого довольно. Он снял руки с моей талии и откинулся в кресле.
— Кэтрин, чтобы я больше не слышал от тебя подобных вещей! Ты живешь в воображаемом мире, далеком от реальности. А когда маленькие девочки начинают играть во взрослые игры, им очень легко обжечься. Сохрани себя для того, за кого выйдешь замуж, но ради Бога, сначала подрасти. Не стремись лечь в постель с первым, кто тебя пожелает.
Я выпрямилась, глядя на него широко открытыми глазами. Он отошел на расстояние вытянутой руки.
— Прекрасное дитя, глаза всего Клермонта устремлены на нас в ожидании скандала. Моя репутация дорога мне. Так что ради сохранения моей медицинской практики и чистой совести, ради спасения моей души — держись от меня подальше. Я не святой, я всего лишь мужчина.
Оскорбленная, я отвернулась и взбежала по лестнице, словно за мной гнались. В конце концов не о таком мужчине я мечтала. Отнюдь не он — врач, возможно, исполнит мою мечту о верной, преданной, вечно юной романтической любви!
Школа, в которую устроил меня Пол, была большая, современная, с плавательным бассейном. Мои одноклассники нашли, что я хорошо выгляжу, а говорю забавно, как янки, и посмеивались над моим «акцентом». А я не люблю, когда надо мной смеются. Я не люблю быть другой. Я хотела быть как все, но сколько бы я ни старалась, все равно выходило, что я отличаюсь от остальных, что я другая. Да и могло ли быть иначе? Она сделала меня другой. Я понимала, что Крис тоже одинок в своем колледже, потому что он тоже другой в этом мире, который легко обойдется без нас. Я боялась за Кэрри, как там она в школе, она ведь тоже другая. Будь ты проклята, мама, ты столько сделала, чтобы отлучить нас от мира, и теперь мы не можем слиться с толпой, говорить как все, думать как все. Я была аутсайдером, и мои одноклассники при каждом удобном случае давали мне это почувствовать.
И только в балетной школе я чувствовала себя на своем месте. Сразу после уроков я садилась на автобус и ехала заниматься балетом; трико и пуанты я носила с собой в портфеле. В раздевалке девочки делились своими тайнами, рассказывали анекдоты и разные пикантные истории, порой весьма непристойные. Атмосфера вокруг нас была пропитана сексом, секс был повсюду, он горячо и требовательно дышал нам в затылок. По-девчоночьи, дурачась, обсуждали, следует ли сохранять свои тела в неприкосновенности для будущих мужей, в одежде или без предаваться ласкам, или это все равно, как остановить парня, если от «невинных» ласк он слишком уж заведется.
Я не участвовала в этом трепе, потому что чувствовала себя гораздо опытнее. Представляю, как выкатились бы у них глаза, если бы я решилась рассказать о моем прошлом, когда я жила «нигде», и моя любовь пробивалась сквозь бесплодную почву. Я никого не хотела проклинать, кроме одного-единственного человека, по чьей вине все это случилось. Мама!
Однажды, вернувшись домой, я разразилась длинным, ядовитым письмом, но не знала, куда его послать. Я отложила его до тех пор, пока не выясню адрес в Грингленне. Одно я знала точно: я не хочу, чтобы она знала, где мы живем. Хотя она и получила заявление, но там не было ни имени Пола, ни нашего адреса, только адрес судьи. Но рано или поздно она еще услышит обо мне и пожалеет об этом.
Каждый день занятий мы начинали в тяжелых шерстяных рейтузах и упражнялись у станка до тех пор, пока кровь в венах не начинала бежать веселее, и нам не становилось жарко. Как только мы начинали потеть, то сбрасывали их с себя. Хотя мы и закалывали волосы на затылке, как это делали пожилые уборщицы, они тоже скоро становились мокрыми, и нам приходилось принимать душ по два-три раза в день. Даже в субботу мы работали по восемь-десять часов. За станок нельзя было держаться крепко, он служил лишь для того, чтобы сохранять равновесие, учиться владеть телом и быть грациозной. Мы делали plies, tendus, glisses, fondus и ronds de jambe a terre, и все это было очень нелегко. Порой я чуть не кричала от боли в ногах. Далее следовали frappes, ronds de jambe en l'air, petite и grande battlements, developpes и другие упражнения для разминки, которые должны сделать наши мышцы длинными, сильными и податливыми. Затем мы выходили в центр зала и повторяли все упражнения там, уже без поддержки.
Но это было еще не самое страшное — потом начиналась настоящая работа, требующая технического мастерства.
Когда меня хвалили, я была на седьмом небе от счастья, так что не зря я танцевала на чердаке, танцевала из последних сил, — вот о чем я думала, приседая и два, и три, и так до бесконечности, а Джорджес тем временем барабанил по клавишам старенького пианино. И еще там был Джулиан.
Его почему-то по-прежнему тянуло в Клермонт. Я считала, что его визиты объясняются эгоистическими причинами, потому что тогда мы садились в кружок на полу, а он танцевал в центре, демонстрируя высочайшую виртуозность и немыслимую скорость вращения. Его прыжки были настолько легки, что, казалось, для него не существует притяжения, его grand jetes завершались невероятно мягким приземлением. Зажав меня в углу, он поведал мне, что именно его неповторимый стиль придавал представлению особое очарование.
— Послушай, Кэти, считай, что ты вообще не видела балета, пока не посмотришь нью-йоркский балет. — Он зевнул, словно ему все страшно наскучило, и обратил взор своих смелых черных глаз на Норму Белль, одетую как всегда в свое коротенькое просвечивающее трико.
Я быстро спросила, почему он так часто приезжает в Клермонт; если считает Нью-Йорк лучшим местом на земле.
— Навестить мать и отца, — ответил он как-то безразлично. — Ты же знаешь, Мадам — моя мать.
— О, я этого не знала!
— Ясное дело. Я не очень-то люблю распространяться об этом. — Он улыбнулся порочной улыбкой. — А ты все еще девственница?
Я ответила:
— Не твое дело.
Но он только рассмеялся.
— Ты слишком хороша для этого захолустья. Ты другая, непохожая на остальных. Не знаю, в чем тут дело, но на твоем фоне другие девчонки выглядят неуклюжими занудами. В чем твой секрет?
— А твой?
Он ухмыльнулся и взял меня за грудь.
— Я великий человек, вот и все. В этом все дело, и скоро весь мир узнает об этом.
Вне себя от негодования, я сбросила его руку, со всей силы наступила ему на ногу и попятилась.
— Прекрати! — выкрикнула я.
Так же неожиданно, как он зажал меня в углу, он потерял ко мне всякий интерес и пошел прочь, а я осталась стоять, глядя ему вслед.
Обычно после занятий я шла домой и весь вечер проводила в обществе Пола. Когда он не был усталым, с ним было очень интересно. Он рассказывал о своих пациентах, не называя имен, вспоминал детство, говорил, что всегда мечтал стать врачом, совсем как Крис. После обеда он уезжал, у него был обход больных в трех окрестных больницах, в том числе и в Грингленне. Чтобы провести время в ожидании его возвращения, я пыталась помогать Хенни. Когда он приезжал, мы либо смотрели телевизор, либо ходили в кино.
— Пока ты не появилась, я никогда в жизни не был в кино, — сказал он однажды.
— Никогда? — удивилась я.
— Ну, почти никогда. У меня были определенные привычки, но с тех пор как ты здесь, у меня совсем нет времени. Просто не знаю, куда оно уходит!
— На разговоры со мной, — кокетливо произнесла я и погладила пальцем его чисто выбритую щеку. — Мне кажется, я знаю о тебе больше, чем о ком-либо еще в мире, за исключением разве что Криса и Кэрри.
— Нет, — сказал он неожиданно сухим тоном. — Я не сказал тебе всего.
— Почему?
— Тебе не надо знать все мои темные секреты.
— Ведь я же открыла тебе свои тайны, и ты не отвернулся от меня.
— Иди спать, Кэтрин!
Я вскочила на ноги, подбежала к нему, поцеловала в щеку и только тут заметила, что он покраснел. Я бросилась наверх. Взбежав по лестнице, я оглянулась: он стоял внизу у перил и смотрел на меня, словно вид моей коротенькой розовой ночной рубашки заворожил его.
— И не бегай по дому в таких вещах! — крикнул он мне. — Надевай халат!
— Доктор, вы же сами купили мне эту одежку! Вот уж не ожидала, что вам нравится, чтобы я прятала свое тело! Я думала, что вам будет приятно увидеть меня в этой рубашке.
— Ты слишком много думаешь!
Утром я вставала очень рано, до шести, чтобы мы могли позавтракать вместе. Ему нравилось, когда я с ним, хотя он и не подавал вида. Но я-то знала! Я околдовала, заворожила его, я теперь хорошо изучила, как быть похожей на маму.
Иногда мне казалось, что он старается меня избегать, но я не давала ему такой возможности. Именно он должен был научить меня тому, что мне необходимо было знать.
Его комната была через холл от моей, но я никогда не решалась пробраться к нему ночью, как бывало пробиралась к Крису. Я так скучала по Крису и Кэрри. Когда я просыпалась и вспоминала, что они не рядом со мной, сердце мое пронзала боль. Еще более я переживала оттого, что их не было вместе с нами за завтраком, и если бы со мной не было Пола, то день начинался бы для меня со слез, а не с вымученной улыбки.
— Улыбнись мне, моя Кэтрин, — сказал мне как-то утром Пол, когда я сидела мрачная над своей овсянкой и яичницей с беконом. Я подняла глаза, уловив что-то в его голосе, какое-то томление, словно он очень нуждался во мне.
— Никогда больше не называй меня так! — сказала я хрипло. — Крис называл меня «моя любезная Кэтрин», и я не хочу, чтобы кто-нибудь другой называл меня своей!
Он ничего не сказал, отложил газету, встал и пошел в гараж. Сейчас он уедет в больницу, потом отправится в другую и в третью, затем вернется домой и будет принимать больных у себя в кабинете, так что я не увижу его до самого обеда. Я так мало видела его, впрочем я всегда мало бывала с теми, кто мне приятен.
Только по выходным, когда приезжали Крис и Кэрри, он чувствовал себя в моем обществе менее напряженно. Но стоило им разъехаться по своим школам, как что-то вновь возникало между нами, пробегал какой-то ток, значит, он так же привязан ко мне, как и я к нему! Интересно, с ним происходило то же самое, что и со мной? Все больше и больше привязываясь ко мне, он старался забыть свою Джулию, так же как я старалась выбросить из своего сердца Криса.
Но мои грехи были тяжелее, чем его, по крайней мере, я тогда так думала. Я считала, что я единственное существо на свете с таким темным, грязным прошлым. Мне и в голову не могло прийти, что такой замечательный, благородный человек, как Пол, тоже имеет небезупречную репутацию.
Не прошло и двух недель, как из Нью-Йорка опять прилетел Джулиан. На этот раз он не стал скрывать, что приехал специально, чтобы увидеть меня. Я была польщена и смущена, поскольку он уже завоевал признание, а я была лишь в самом начале пути. Он заявился ко мне на старом потрепанном автомобиле, который не стоил ему практически ничего, за исключением вложенного труда, поскольку все части для него Джулиан нашел на свалке.
— На первом месте у меня, конечно, балет, но в свободное время я люблю возиться с машинами, — объяснил он, подвозя меня домой после занятий. — Когда я разбогатею, обзаведусь целым парком роскошных машин, куплю три или четыре, а может и все семь, по одной на каждый день недели.
Я рассмеялась: мне показалось, что это настолько некрасиво, нарочито.
— Неужели за танцы так много платят? — поинтересовалась я.
— Будут платить, когда я стану известным, — откровенно ответил он.
Мне пришлось повернуть голову и посмотреть на его красивый профиль. Если рассматривать его черты одну отдельно от другой, то, конечно, можно было найти недостатки. Нос мог бы быть и более правильной формы, и цвет лица мог быть поярче, и губы у него были слишком полными и красными, чересчур чувственными. Но если не придираться к мелочам, он выглядел потрясающе.
— Кэти, — начал он, одарив меня долгим взглядом, его автомобиль тем временем пыхтел и задыхался, — тебе понравится Нью-Йорк. Там так много можно сделать, увидеть, испытать. Этот врач, с которым ты живешь, он ведь не твой родной отец, так что тебе не нужно сидеть рядом с ним, только чтобы сделать ему приятное. Давай, переезжай в Нью-Йорк как можно скорее! Он обнял меня за плечи и притянул к себе.