Самое неприятное в телепатии заключалось не в том, что он мог читать мысли Стуре, Магнуса или кого-то еще, а в том, что он не знал, где его мысли, а где чужие.
Теперь он понимал, почему ситуация в больнице была невыносимой.
Чужие мысли, как правило, были слабее собственных и быстро терялись в гуле остальных голосов и образов. Минут через десять Давид уже научился вычленять свои мысли из общего потока сознания. Но при большом скоплении оживших отделить свои мысли от чужих было нереально — сотни разных «я» сливались воедино, смешиваясь, как акварельные краски.
— Пап, я устал, — произнес Магнус. — Долго нам еще?
Они стояли в арке между двумя корпусами. Люди входили и выходили из подъездов, — судя по всему, большинству все же удалось отыскать нужные квартиры. Стуре посмотрел на номер дома и вытер пот со лба.
— Идиоты, — заключил он. — Приспичило им нумерацию менять. Ай!
Стуре вскинул руку к нагрудному карману и сжал кулак, но вовремя сдержался.
— Хочешь, я его возьму? — спросил Давид.
— Ага.
Стуре огляделся по сторонам и распахнул пиджак. На груди рубашки зияла здоровенная дыра. Бальтазар барахтался во внутреннем кармане пиджака, пытаясь выбраться наружу. Давид взял кролика, молотящего воздух лапами, и посадил его в свой карман. Кролик продолжал вырываться.
— Мы скоро придем? — повторил Магнус.
Давид присел на корточки перед сыном.
— Скоро, — ответил он. — Как голова? Не болит?
Магнус потер лоб:
— Не-а, только голоса всякие…
— Знаю, я тоже их слышу. Тебе очень неприятно?
— Да нет. Я думаю про Бальтазара.
Поцеловав сына в лоб, Давид встал. Прислушался. Что-то изменилось. Голоса в голове стали тише, почти совсем умолкли, сменившись какой-то непонятной картинкой — длинные золотистые стебли и мягкое, лучистое тепло. Тепло какого-то другого тела.
Стуре стоял как вкопанный, разинув рот, затем медленно повернулся.
Тоже, наверное, видит, — подумал Давид. — Что же это такое?
Стуре посмотрел на Давида и схватился за голову.
— Так вот, значит, оно как, — произнес он с расширенными от ужаса глазами.
Давид ничего не понимал. Впервые за все это время он испытывал безмятежное спокойствие, чувствуя, как рядом бьется чье-то сердце — часто-часто, пожалуй, больше ста ударов в минуту, — и все же этот мерный стук вселял в него покой.
— Господи, откуда ж столько мыслей!.. — продолжал Стуре. — Так и с ума сойти недолго…
До Давида вдруг дошло, что это за стебли — если бы не размер, он бы сразу их узнал. Это была солома, только толщиной в палец. Он лежал на сене, прижавшись к теплому боку, и соломинки казались огромными, потому что он сам был маленьким. Бальтазар.
Давид считывал сознание кролика. Теплый бок и удары сердца принадлежали матери-крольчихе.
Стуре подошел к Давиду и протянул руку.
— Я его, пожалуй, опять возьму, — сказал он. — Уж лучше так.
— Вы чего там? — спросил Магнус.
— Смотри…
Давид сделал знак Стуре, и все трое присели на корточки, образовав круг. Давид вытащил из кармана Бальтазара и протянул его Магнусу.
— Вот, — сказал он, — потрогай.
Магнус взял кролика, прижал его к груди и уставился прямо перед собой невидящим взглядом. Стуре оттянул лацкан пиджака, понюхал внутренний карман и поморщился. На светлой подкладке виднелись темные подтеки. Не прошло и минуты, как у Магнуса на глазах выступили слезы. Давид склонился над сыном:
— Ты чего? Что случилось?
Магнус посмотрел на Бальтазара влажными глазами:
— Он не хочет у меня жить. Он хочет жить с мамой.
Давид и Стуре переглянулись, и тесть произнес:
— Понятное дело. Только мама бы его все равно бросила.
— Как это — бросила? — не понял Магнус.
— А вот так. Чтобы он научился жить самостоятельно. Так что ему еще повезло, что теперь он будет жить с тобой.
Давид не знал, правду говорит тесть или нет, но на Магнуса это явно подействовало. Он крепче прижал Бальтазара к груди и заговорил с ним ласково, как с маленьким ребенком:
— Бедненький мой Бальтазарчик. Я буду тебе вместо мамы.
Как ни странно, кролика это как будто успокоило — он перестал вырываться и затих у Магнуса на руках. Стуре огляделся по сторонам.
— Давайте-ка я его все же спрячу.
Бальтазар снова очутился в кармане Стуре, и они продолжили поиски. Они отыскали нужный корпус по чистой случайности. «17 А-Г» — гласила табличка над подъездом.
За те несколько минут, пока они возились с кроликом, обстановка вокруг сильно изменилась — вдали раздавались звуки бьющегося стекла, хлопанье дверей и даже крики. Спешащие мимо люди прибавляли шаг и нервно оглядывались, а в воздухе нарастал какой-то странный звук, похожий на назойливое гудение комара.
— Что это? — спросил Стуре, посмотрев на небо.
— Не знаю, — ответил Давид.
Магнус склонил голову набок:
— Как будто какая-то огромная машина.
Определить природу звука было сложно, но в одном Магнус был прав: так мог звучать какой-нибудь агрегат, возможно даже компьютер. Это было похоже на высокочастотный гул гигантских вентиляторов.
Они вошли в подъезд.
Вместо привычных запахов готовящейся еды, пота и пыли, здесь пахло хлоркой. Вокруг все блестело, а на видавших виды дверях висели пластиковые таблички с именами новых жильцов, набранными трафаретом. Квартиры А и Б находились на первом этаже.
Они пошли вверх по лестнице, сияющей чистотой.
Магнус шел, как старичок, становясь двумя ногами на каждую ступеньку. Чувствуя его страх, Давид старался подстроиться под шаг сына. На лестничной площадке между первым и вторым этажами Магнус остановился и заявил:
— Я хочу взять Бальтазара.
Стуре протянул ему кролика, и Магнус прижал его к груди, так что наружу выглядывал лишь подрагивающий розовый носик. Последние несколько ступенек Магнус преодолевал с таким трудом, словно передвигался под водой.
Звонок не работал. Прежде чем постучать, Давид подергал ручку двери. Дверь оказалась открытой. Он вошел в пустой коридор, и Стуре с Магнусом последовали за ним.
— Есть кто дома?
В дверном проеме возник пожилой человек с вечерней газетой в руках, типичный сумасшедший профессор: низенький, худощавый, седые взлохмаченные брови, очки на носу. Давиду он сразу понравился.
— Да-да, — произнес человечек. — Вы, наверное… — Он снял очки, положил их в нагрудный карман рубашки и сделал шаг вперед с протянутой рукой. — Меня зовут Рой Будстрём, мы с вами… — Он поднес к уху полусогнутую кисть, оттопырив мизинец и указательный палец, как бы изображая телефонную трубку.
Они поздоровались. Магнус попятился к двери, пряча Бальтазара.
— Привет, — обратился к нему Рой. — Тебя как зовут?
— Магнус, — прошептал тот.
— Магнус, значит. А это у нас что?..
Магнус замотал головой, и Давид счел нужным вмешаться.
— У него сегодня день рождения. Мы ему кролика подарили, вот он и захотел его с собой взять… Еве показать. Она ведь здесь, правда?
— Конечно, — ответил Рой и повернулся к Магнусу. — Кролик, значит? Понимаю, я бы на твоем месте тоже захотел похвастаться. Пойдем.
Без долгих церемоний он жестом предложил им следовать за ним и скрылся в комнате, откуда появился. Давид глубоко вдохнул и, взяв сына за плечо, перешагнул порог комнаты.
Взгляду его представились голые стены и скудная больничная мебель. В комнате только и было что кровать с тумбочкой, на которой стоял какой-то аппарат, и простенькое кресло. На полу возле кресла валялось несколько номеров журнала «Американская медицина». На постели сидела Ева.
Повязку на лице заменили на толстый марлевый компресс, так что провала теперь почти не было видно, но голубая больничная рубашка заметно провисала с одной стороны груди. От головы Евы шли какие-то провода, подключенные к аппарату на столике у кровати. Изголовье кровати было приподнято, и Ева полусидела в постели. Руки ее покоились на казенном одеяле, а единственный глаз был устремлен на дверь.
Давид с Магнусом медленно подошли к кровати. Давид почувствовал, как сын весь напрягся, словно пружина. Глаз Евы выглядел сейчас намного лучше — серая дымка практически исчезла, и взгляд казался почти осмысленным. Почти. Правда, она сильно похудела за последние несколько дней — здоровая щека запала, потеряв округлость линий. Уголки рта поползли вверх, складываясь в подобие улыбки, которая скорее напоминала зловещую усмешку.
— Давид, — произнесла она. — Магнус. Мой мальчик.
В голосе по-прежнему проскальзывали металлические нотки, и все же это был голос Евы. Магнус остановился. Давид выпустил его плечо и подошел к постели. Не смея обнять жену из страха что-нибудь повредить, он сел на край кровати и положил руки ей на плечи.
— Здравствуй, любимая, — начал он. — Вот мы и пришли.
Он сжал губы, стараясь не заплакать, и жестом подозвал Магнуса. Немного поколебавшись, сын подошел. Стуре тоже приблизился, встав за спиной внука. Ева переводила глаза с одного на другого.
— Мои любимые, — выговорила она, — моя семья.
Повисла тишина — никакими словами было не выразить то, что они чувствовали. Подошел Рой, сцепив руки на животе, словно давая им понять, что не собирается ничего с ней делать. Он кивнул на аппарат:
— Вы не волнуйтесь, это всего лишь ЭКГ. Это не опасно. Вы главное не… — Незаконченное предложение повисло в воздухе. Рой снова отошел в сторону. Давид посмотрел на экран аппарата, где по черному полю бежала прямая линия, лишь изредка изгибающаяся едва заметными волнами.
Неужели так и должно быть?
Давид снова взглянул на Еву. Взгляд ее был спокойным и немного жутким. У него побежали мурашки по коже. Через пару секунд Давид сообразил, что его так напрягает: голоса всех присутствующих в комнате по-прежнему четко звучали в его голове — всех, кроме Евы.
Давид посмотрел ей прямо в глаза и подумал:
Любимая, ну где же ты?
…Но ответа не последовало. Он попытался сосредоточиться, и ему даже удалось вызвать в своем сознании смутный образ, вобравший в себя все, чем она для него являлась, но это было всего лишь воспоминание, не имеющее ничего общего с женщиной, лежащей сейчас перед ним. Он осторожно взял ее за руку. Ладонь показалась ему холодной, хотя была, должно быть, комнатной температуры.
— У Магнуса сегодня день рождения, — сказал он, — Жалко, торта с малиной не было. Я-то его готовить не умею, так что пришлось обойтись покупным.
— С днем рождения, сынок, — произнесла Ева.
Приняв для себя нелегкое решение, Магнус подошел к кровати и вытащил Бальтазара.
— А мне кролика подарили. Его зовут Бальтазар.
— Он очень красивый, — ответила Ева.
Магнус опустил Бальтазара на кровать. Сделав пару осторожных скачков, кролик уселся между исхудавших ног Евы и принялся обнюхивать одеяло. Ева его словно не замечала.
— Его зовут Бальтазар, — повторил Магнус.
— Бальтазар — красивое имя.
— А со мной ему спать нельзя, да?
Давид уже открыл было рот, чтобы ответить «нет», но, сообразив, что вопрос обращен не к нему, а к Еве, прикусил язык. Ева ответила, повторяя за сыном:
— С тобой ему спать нельзя.
— А почему?
— Магнус… — Давид положил руку ему на плечо. — Прекрати.
— А ты мне потом разрешишь?
— Потом поговорим.
Магнус нахмурился и взглянул на Еву. За спиной послышалось деликатное покашливание.
— Вообще-то, — начал Рой, — я хотел с вами кое о чем переговорить.
Давид погладил пальцем запястье жены, встал и подошел к Рою, уступая место Стуре. Поднимаясь с кровати, он бросил взгляд на экран ЭКГ, заметив, что зубцы стали выше, а интервалы между ними — короче.
Отойдя с врачом в сторону, Давид спросил:
— Вы это имели в виду, да? Что она теперь совсем, как… — У него не повернулся язык сказать «как робот», хотя именно так оно и было. Ева отвечала на все вопросы, и даже вполне осмысленно, но делала это механически, словно заученный урок.
Рой кивнул.
— Я не знаю, — произнес он, — может, это пройдет. Как я уже говорил, она делает большие успехи, но… — Не закончив предложение, он сменил тему: — А спросить я вас хотел вот о чем: вам говорит о чем-нибудь некто или нечто по имени «Рыбак»?
— Рыбак?
— Да. Как только я начинаю расспрашивать Еву о ней самой, все всегда упирается в этого самого Рыбака. Это кто-то или что-то, что ее пугает.
Стуре встал и подошел к ним.
— О чем это вы? — спросил он.
— О Рыбаке, — ответил Давид. — Ева его все время упоминает, вот мы и пытаемся понять, что же это такое.
Стуре оглянулся, бросил взгляд на кровать, где Магнус что-то рассказывал Еве, кивая на Бальтазара, ползающего у нее в ногах.
— Я знаю, что это, — произнес он и вздохнул. — Что, и часто она об этом вспоминает? — Рой кивнул, и Стуре добавил: — Все ясно. Понимаете, она тогда совсем маленькая была, лет семь, наверное, и… Да что уж там, я, конечно, виноват, не углядел. Она тогда чуть не утонула. Можно сказать, совсем уже захлебнулась. Хорошо хоть жена сообразила, что надо делать, а не то… — Стуре покачал головой, погруженный в воспоминания. — Ну да ладно. Короче, еле-еле откачали…
— Папа!!!..
Давид услышал пронзительный вопль сына еще того, как звук достиг его ушей. Впрочем, нет, вопль в голове принадлежал Бальтазару, и, пока крик Магнуса затихал, эхом отдаваясь меж голых стен, послышался другой, похожий на птичий клекот, сопровождаемый сухим хрустом.
Давид бросился к кровати, но было поздно.
Тело Бальтазара по-прежнему лежало у Евы на коленях, но голова очутилась в ее руках. Ева поднесла ее к самому лицу, крутя так и эдак — крошечный кроличий носик еще подрагивал, а глаза были полны предсмертного ужаса. Лапы несчастного животного судорожно подергивались. Струйка крови потекла с одеяла на пол.
Лапы дернулись в последний раз и замерли. Ева приблизила свой уцелевший глаз к глазу кролика — две черных дыры, отражающиеся друг в друге.
Магнус закричал:
— Я тебя ненавижу!!! — и что есть сил принялся молотить Еву по плечам, размахивая руками, так что провода, подсоединенные к ее голове, выскочили из своих гнезд. Прежде чем экран погас, Давид успел разглядеть, как кардиограф с бешеной скоростью вычерчивает зубцы кривой. Давид обхватил Магнуса сзади, прижимая его руки к бокам, и вынес его из комнаты, понапрасну шепча слова утешения.
— Не понимаю… она никогда раньше… — Рой нервно потирал руки, переминаясь с ноги на ногу, словно не решаясь подойти к кровати, где Ева продолжала крутить в руках голову Бальтазара, тыкая пальцем в окровавленное горло с болтающимся серпантином сухожилий и связок.
Стуре подошел к кровати, вынул голову кролика из ее рук, окрашенных теперь в темно-красный цвет, и положил на прикроватный столик. Он зажмурился, чувствуя боль и отчаяние, переполнявшие Магнуса, затем достал из кармана кукол и вложил их в руки Евы.
— Вот, — сказал он, — твои куклы. Ева и Давид.
Ева взяла их в руки, не отрывая от них глаз.
— Ева и Давид, — повторила она. — Мои куклы.
— Да.
— Они очень красивые.
Ее тон испугал Стуре больше, чем все происшедшее с Бальтазаром. Это была Ева и в то же время не Ева, будто кто-то лишь подражал ее голосу. Стуре не мог больше этого выносить. Он повернулся и вышел, оставив Еву сидящей в постели с куклами в руках.
Давид нес Магнуса, а Стуре — то, что осталось от Бальтазара, грязный комочек шерсти, еще совсем недавно мечтавший о сене. У подъезда они столкнулись с полицейским, махнувшим рукой по направлению к выходу.
— Пожалуйста, немедленно покиньте территорию.
— Почему? — спросил Стуре.
Полицейский только покачал головой.
— Да вы по сторонам посмотрите, — сказал он и исчез в дверях, продолжая эвакуацию.
Они были так потрясены случившимся, что даже не заметили нависшей над их головами угрозы. Давид был слишком поглощен горем сына, чтобы думать о чем-то другом, но Стуре теперь ясно различал какой-то звук, похожий на скрип старого дерева, пошатывающегося под ударами топора — еще немного, и рухнет. Сознание многотысячной толпы, охваченной паникой, сливалось в статический шум, так что вычленить отдельные мысли было уже невозможно, и над всем этим стоял леденящий душу скрежет. Лицо Стуре исказила болезненная гримаса, и он взял Давида за плечо.
— Пошли, — сказал он, — нужно отсюда уходить. Немедленно.
Они быстро зашагали к выходу. Если в эту минуту у них и были какие-то мысли, то они потонули в общем потоке сознания. Из подъездов выскакивали люди и бежали к воротам, словно спасаясь от пожара или войны.
Хеден навсегда закрылся для посещений.
Р-Н ХЕДЕН, 13.15
Флора лежала под скамейкой в позе эмбриона, обняв рюкзак. Вокруг нее мир летел в тартарары. Внутри нее мир летел в тартарары. Вселенная взорвалась в безумном фейерверке. Флора изо всех сил зажмурилась, словно опасаясь, что глаза выпадут из глазниц. Она не могла пошевелиться, просто лежала и ждала, когда все это закончится.
Возможно, большие скопления мертвых и влияли на сознание живых, но и большие скопления живых тоже влияли на мертвых. Эмоции множились, как в системе зеркал, отражаясь друг в друге, пока в какой-то момент напряжение не достигло критической точки.
Через пять минут напряжение начало спадать. Люди с их черными мыслями покидали Хеден. Еще через десять минут Флора открыла глаза и поняла, что никто не догадывается о ее присутствии. Двое полицейских развернулись и пошли к выходу. У одного из подъездов стоял человек и плакал. Лицо его было расцарапано, рубашка запачкана кровью. К нему подошла медсестра, принялась промывать рану и накладывать повязку.
Флора не двигалась. В своей черной одежде она была всего лишь тенью под скамейкой. Если она пошевелится, то станет человеком, а людям здесь быть не положено.
Закончив перевязку, медсестра взяла мужчину за локоть и повела его прочь. Он шел послушно, как вол в ярме, и думал о маме, о ее любви и наманикюренных ногтях ярко-вишневого цвета. Она так всегда заботилась о своих ногтях — даже в годы болезни, по капле отнимающей у нее последнее человеческое достоинство, она настаивала на маникюре, тщательно следя за тем, чтобы ногти всегда были окрашены в вишневый цвет. Эти ухоженные ногти… Один из них она сломала, расцарапывая ему лицо.
Флора дождалась, пока они покинут двор, и выглянула из-под скамейки. Чутье подсказывало ей, что поблизости никого нет, но после всего случившегося она больше ни в чем не была уверена.
Двор и в самом деле был пуст. Она вылезла из-под лавки и припустила бегом к арке, ведущей в соседний двор. Из подъезда вышло еще несколько человек, в том числе женщина-психолог, всерьез обдумывающая, не покончить ли ей жизнь самоубийством по возвращении домой. Одна инъекция морфина — и дело с концом. Родственников у нее не было. Ни здесь, ни где-либо еще.
Часы показывали четверть третьего, когда Флора осторожно постучала в окно Петера, и он впустил ее в свой подвал. К этому времени на всей территории, кроме них, не оставалось ни одной живой души.
[Выпуск радионовостей, 14.00]
…Не нашли объяснения происшедшему в районе Хеден. В начале второго полиции и медицинскому персоналу пришлось начать эвакуацию граждан. Двенадцать человек пострадало в результате нападения оживших, из них трое понесли тяжкие телесные повреждения. Территория района Хеден объявляется закрытой на неопределенный срок.
Мед. Заключение
[Мин. соцразвития. СЕКРЕТНО]
…Таким образом, мы убеждены, что ожившие стремительно потребляют свои внутриклеточные ресурсы. Если потребление будет продолжаться в том же темпе, окончательное истощение ресурсов последует менее чем через неделю, в отдельных случаях, возможно, еще быстрее.
Следовательно, если не принять необходимых мер, в течение недели ожившим предстоит гибель от своеобразного «внутриклеточного сгорания», как было решено назвать это явление за неимением устоявшейся терминологии.
В настоящее время у нас нет решения данной проблемы.
В заключение хотелось бы знать, требуется ли подобное решение как таковое.
[Выпуск радионовостей, 16.00]
…В районе Хеден объявлен карантин. Власти обещают обеспечить присутствие медперсонала на территории района, но возобновление реабилитационных программ в ближайшее время не планируется.
17 августа II Рыбак
Мысль — хрупкая, исполненная надежды,
Как путь света к северу по бескрайнему небосклону,
Плавный, как след улитки,
Как моллюск, ищущий морское дно.
В груди, во рту, в руках
Сердце стучит, стучит,
Мозг вопиет.
Мия Айвиде, «Избранное»
ШХЕРЫЛАББШЕРЕТ, 16.45
Тени уже заметно удлинились, когда Малер выбрался из своего убежища и побрел обратно к дому. Тело ломило от долгого сидения на камне. Он просидел на берегу намного дольше, чем требовалось, чтобы прийти в себя, — ему хотелось, чтобы Анна почувствовала, каково им будет без него, третьего-лишнего.
На скалистом берегу напротив дома стояли старые вешала для сетей — три столба с поперечными перекладинами с торчащими из них крюками. Под одной из перекладин стояла Анна и, что-то напевая, развешивала одежду Элиаса, выстиранную в море. Вид у нее был вполне умиротворенный, а вовсе не встревоженный, как Малер рассчитывал.
Услышав его шаги, Анна обернулась.
— Привет, — произнесла она. — Ты где был?
Малер неопределенно махнул рукой. Анна наклонила голову и пристально посмотрела ему в лицо.
Как с маленьким ребенком… — подумал Малер, и Анна засмеялась и кивнула. В глазах ее плясали солнечные блики.
— Нашла воду? — спросил Малер.
— Не-а.
— И что, тебя это совсем не беспокоит?
— Ну, вообще-то… — Она пожала плечами, развешивая носки на крюке.
— Что «вообще-то»?
— Я думала, ты привезешь.
— А может, я не хочу?
— Ну, тогда придется тебе научить меня пользоваться мотором.
— Не говори глупостей.
Анна смерила его взглядом, в котором читалось: «Сам не говори глупостей», и он сердито зашагал к дому. Спасательный жилет, обнаружившийся в доме, оказался ему мал — с завязочками на животе Малер смахивал на гигантского младенца. Ничего, обойдется без жилета. Какая теперь разница. Малер заглянул к Элиасу, который лежал на кровати под картинкой с троллями, но заходить не стал. Не захотел. Взяв канистру, он вышел из дома.
— Ну что же, — обратился он к Анне, — я поехал.
Развесив белье, Анна присела, уперев руки в колени.
— Пап, — мягко произнесла она. — Ну перестань.
— Что перестать?
— Просто перестань. Не надо.
Малер прошел мимо дочери и забрался в лодку. Анна добавила:
— Ты там поосторожнее.
— Постараюсь.
Когда звук мотора затих за островами, Анна улеглась на теплые камни, подставляя лицо предзакатному солнцу. Полежав так какое-то время, она принесла из дома Элиаса, завернутого в одеяло, и уложила его рядом с собой.
Затем она перевернулась на бок и, приподнявшись на локте, уставилась в самую середину почерневшего лба сына.
Элиас?
То, что она услышала в ответ, не было словами. Это было даже не ответом, скорее молчаливым подтверждением: я здесь. Раньше Элиас по-настоящему говорил с ней, последний раз — пока она косила траву, а ее отец занимался с ним своими дурацкими упражнениями.
Вытаскивая камень, застрявший в газонокосилке, она вдруг услышала голосок Элиаса:
Мама, иди сюда! Дедушка сердится. Я так не…
Резкий визжащий звук заглушил голос сына. Вбежав в дом, она обнаружила Элиаса лежащим на полу под опрокинутым стулом. Как только она перестала различать голос сына, визг исчез.
Был и другой случай. Дело было ночью. Она тогда проспала всего несколько часов — она и заснула-то скорее от изнеможения. Сложно было заснуть, зная, что Элиас лежит в своей кровати, уставившись в потолок. Стоит ей погрузиться в сон — и ее мальчик останется совсем один.
Анна спала на матрасе возле его кровати, когда ее разбудил голос сына. Вздрогнув, она села и взглянула на Элиаса, лежащего с открытыми глазами.
— Элиас? Ты что-то сказал?
Мама…
— Да?
Я не хочу.
— Что ты не хочешь?
Не хочу быть здесь.
— В этом доме?
Нет. Не хочу быть… здесь.
Больше он не успел ничего сказать — послышался резкий свист, набирающий силу. Прежде чем звук превратился в пронзительный скрежет, Анна почти физически ощутила, как Элиас сжимается, отступает, прячась в своей оболочке, словно бы часть его на время покидала тело, и теперь они снова общались без слов, посредством смутных ощущений.
И еще.
Каждый раз, когда Элиас исчезал, он делал это из страха. Анна это чувствовала. То, чего боялся Элиас, было как-то связано с этим жутким завыванием.
Сейчас, на скалистом берегу, залитом лучами солнца, при одном взгляде на сморщенное личико Элиаса, выглядывающее из-под одеяла, становилось до боли ясно, что тело Элиаса — не более чем оболочка. Высушенная сморщенная кожа, заключающая в себе что-то совсем иное, непознанное. Мальчик по имени Элиас, так любивший нектарины и качаться на качелях, исчез навсегда и больше не вернется. Анна поняла это еще тогда, в спальне Малера.
И все же, все же…
Она ходила, жила. Развешивала белье, напевая песенки, — еще неделю назад это было совершенно немыслимо. Но почему?
Потому что теперь она знала, что смерть — это не конец.
Сколько раз она приходила на кладбище, сидела у его могилы, припадала к земле, что-то нашептывая. Она знала, что тело его находится там, внизу, и в то же время понимала, что он ее не слышит, что от него ничего не осталось, кроме суммы разрозненных фрагментов: качелей, нектаринов, лего, улыбок, надутых губ и «Мамуль, ну еще один поцелуй перед сном». Когда все это исчезнет, останется только память.
Она ошибалась. Как же она ошибалась. Именно поэтому она могла сейчас распевать песенки. Элиас умер. Но не исчез.
Она откинула край одеяла, открывая доступ свежему воздуху. От Элиаса по-прежнему пахло, но не так сильно, как раньше. Такое ощущение, что все, что могло вонять, было уже… переработано организмом.
— Чего же ты так боишься?
Тишина. Анна слегка оттянула пижаму сына, давая телу проветриться. В нос шибанула резкая вонь. Как только вещи высохнут, надо будет его переодеть. Они пролежали на берегу, пока солнце не закатилось за Оландским архипелагом и с моря не повеяло ночной свежестью, и Анна снова перенесла Элиаса в дом.
Постельное белье пахло сыростью, и она развесила его на ветвях ольхи возле дома. Найдя пустую керосиновую лампу, Анна залила в нее керосин — вечером пригодится. Затем она проверила дымоход — разожгла кусок газеты и положила его в печь. Пошел дым, — видимо, забилась труба, а может, какая-то птица свила там гнездо.
Анна сделала себе пару бутербродов с икрой трески, налила стакан теплого молока, вышла на улицу и села на скалистый выступ. Доев бутерброды, она спустилась к воде — ее внимание привлек какой-то серебристый предмет, блестевший в траве.
Сначала она даже не поняла, что это такое. Здоровенный цилиндр в маленьких дырочках: подкинь такую штуку в воздух — вполне сойдет за НЛО. Потом она сообразила, что это барабан от стиральной машины, который приспособили под садок для рыбы.
Она прошлась по берегу, где нашла еще пустой тюбик крема для бритья и пивную банку. Облака начали окрашиваться в розовый цвет. Малеру давно уже было пора возвращаться.
Решив полюбоваться закатом, а заодно посмотреть, не плывет ли отец, Анна поднялась на скалистый холм за домом. Вид здесь был потрясающий. Несмотря на то, что холм возвышался над домом всего на пару-тройку метров, отсюда открывалась панорама на все окрестные шхеры.
Со стороны вечерние облака были похожи на сплошное пуховое одеяло, покрывающее низкие острова, отражаясь в кроваво-красной воде. К востоку островов не было, и море стелилось гладью до самого горизонта. Здесь становилось ясно, почему в свое время люди считали землю плоской, а горизонт — той чертой, за которой начиналась Пустота.
Анна прислушалась, но звука мотора по-прежнему не было слышно.
Сейчас, когда перед ней расстилался весь мир, казалось невероятным, что отец вообще когда-нибудь сможет найти дорогу обратно. Ведь мир был таким огромным.
Что это?
Она прищурилась, вглядываясь в заросли деревьев и кустарника в небольшой лощине на другом конце острова. Ей показалось, что там что-то движется. И точно — кусты зашевелились, и Анна разглядела что-то белое, мелькнувшее в ветвях.
Белое? Какие там у нас бывают белые животные?
Разве что те, что живут в снегах. Ну и кошки еще, конечно. И собаки. Может, кошка? Наверное, забыли или бросили. А может, случайно выпала из лодки и сама добралась до суши.
Анна направилась было к лощине, но передумала.
Это что-то было больше кошки. Скорее уж собака. Собака, упавшая за борт и… потерявшая нюх.
Анна обернулась и быстро зашагала к дому. Остановилась возле двери и еще раз прислушалась. Начало девятого, почему же отец все не едет?
Она вошла в дом, закрыв за собой дверь. Дверь опять открылась. Замка не было. Анна взяла метлу и просунула деревянную палку в ручку двери, уперев один конец в стену. Это, конечно, не замок, но животное не войдет.