Я был директором БОЛЬШОГО ТЕАТРА...

Москва «Музыка»

Поражение или победа? *

* Автор этого предисловия — сын М. И. Чулаки Михаил Михайлович Чулаки (р. 1941), прозаик, публицист, литературный критик, живет в Петербурге.

Иногда в жизни приходится делать решительный выбор: "Направо пойдешь... Налево пойдешь..." Такой выбор встал перед моим отцом: соглашаться или не соглашаться на должность директора театра, директора самого славного, самого большого оперного театра нашей страны, директора Большого театра?!

В то время он был известным композитором, автором музыки трех балетов, шедших на многих сценах, симфоний, камерных произведений. И в то же время занимал крупный административный пост: был, по теперешней терминологии, замминистра культуры.

Творческую и административную работу он начал совмещать рано, став в тридцать (!) лет директором Ленинградской филармонии. И такое совмещение до поры удавалось, но Большой театр грозил поглотить все силы, все время целиком. Так что же делать: пожертвовать собственным творчеством или отказаться от редкой возможности влиять на весь ход музыкально-театральной жизни страны?

Шел 1954 год. До XX съезда оставалось два года, но уже чувствовался над страной ветер перемен. Отец выбрал театр.

И театр доставил ему многие счастливые минуты, часы, дни. Ведь именно под руководством отца начались европейские гастроли Большого театра. Сначала балетной труппы, потом оперной. Тогда это было внове, тогда "Большой балет" действительно покорил мир.

В те же годы раскрылся в театре талант многих теперешних корифеев: певцов, танцовщиков, постановщиков. Конечно, он испытывал глубокое удовлетворение на премьерах "Спартака", "Кармен-сюиты", "Сна в летнюю ночь". Он испытывал глубокое удовлетворение, когда выходили на сцену В. Атлантов, Г. Вишневская, Е. Образцова, когда обсуждал новые постановки с Ю. Григоровичем и Б. Покровским, когда вставали за пульт Г. Рождественский, М. Ростропович, Е. Светланов. Он испытывал глубокое удовлетворение, когда оперная труппа Большого театра выступала в Милане, а "Скала" на целый месяц разместилась в Большом театре.

Во все это был вложен его труд, его талант.

Ему было трудно. Он постоянно не ладил с начальством: с министрами, с "курирующими культуру" деятелями из ЦК. Дважды его увольняли из театра — сначала Михайлов, потом Фурцева. Для них, министров-коммунистов, культура была продолжением политики, они были целиком погружены в дворцовые интриги между Кремлем и Старой площадью и смотрели на театр как на инструмент в сегодняшней конъюнктурной политике. К тому же это были люди другого культурного уровня, не сознававшие своей некомпетентности и пытавшиеся решать конкретные художественные вопросы.

Отец никогда не хотел вступать в конфликт с системой, он был вполне убежденным коммунистом, — и то, что система все-таки его отторгла, доказывает, что она губительна для всякого первоклассного профессионала, независимо от его идеологии.

В последний раз изгнала его из театра Фурцева, изгнала буквально в 24 часа: у нее возникли собственные трудности в ЦК, и она попыталась доказать свою лояльность, избавившись от известного своей строптивостью директора. Не простили отцу прежде всего то, что он поставил за пульт М. Ростроповича, а заодно припомнили и многие другие случаи его несогласий с начальством. С начальством типа Шауро — фигурой теперь достаточно известной.

И наступил период молчания. О долгом директорстве М. И. Чулаки в Большом театре сделалось непринятым вспоминать. А кто-то из мемуаристов и искренне забыл, что пели они, танцевали, ставили спектакли, ездили на гастроли "при Чулаки". Но дело в том, что не только "при" — но и с помощью, с поддержкой, под прикрытием, если угодно, когда он принимал на себя удары министерши и цековских товарищей.

Множество плохих администраторов подорвали в нашей стране уважение к самой административной деятельности. А отец был хорошим администратором. По современной терминологии — менеджером. При втором своем назначении в Большой он получил титул: "директор и художественный руководитель", но он всегда совмещал оба эти рода деятельности — и решал бесчисленные административные проблемы, и определял общее художественное направление театра. Во всем мире высоко ценят менеджеров, в истории оперы помнят такие имена, как Гатти-Казацца, Гирингелли. Я убежден, что в этом же ряду должны вспоминать имя Чулаки — хотя бы за выход Большого театра в большой мир.

Талантливый человек обычно талантлив разносторонне. Отец был ярким рассказчиком и прекрасно владел пером. Свои воспоминания он писал только сам, не пользуясь услугами никаких профессиональных журналистов или литобработчиков. И писал не только ярко, но и объективно. Это хорошо видно на примере Фурцевой: ни многочисленные конфликты во времена директорства, ни обида за грубое изгнание из театра не заставили отца умолчать о многих привлекательных сторонах ее личности: он видел — и написал, — что она была натурой одаренной. Бывали у него враги и среди артистов, музыкантов, но, как бы ни складывались личные отношения, он всегда отдавал должное подлинному таланту.

Деятельность отца в Большом театре пока что оценена мало. Что-то забыто из-за людской невнимательности, что-то умышленно предается забвению. Так считать ли, что отец проиграл? Нет! Все-таки награда прежде всего не в восторгах прессы, не в похвалах мемуаристов — награда в самом деле. В осуществлении замыслов. Большой все-таки побывал в Милане, а "Скала" в Москве — чего бы это тогда ни стоило!.. А когда-то еще в бытность директором Ленинградской филармонии по поводу предстоящего исполнения Пятой симфонии Шостаковича отца вызывали в обком. Об этом эпизоде он тоже написал — в другом месте, и сейчас очень смешно читать, как партийная дама навязывала программу концерта, в котором сомнительного Шостаковича — после "Сумбура вместо музыки"!!! — должен был уравновесить ансамбль Моисеева, а во время концерта специально приехавший музыковед-погромщик Ярустовский, показывая пальцем на восторженно аплодировавший зал, говорил: "Публика-то по одному директором подобрана!" Сейчас смешно, но когда-то витало в воздухе слово "вредительство"! Но концерт состоялся, публика восторженно приняла симфонию — и награда директора в этом, а не в том, вспомнят ли когда-нибудь историки музыки, что М. И. Чулаки "имел отношение" к тому событию...

Как музыкальный менеджер отец выиграл — несмотря ни на что!

После изгнания из театра отец снова стал писать музыку. Последнее свое произведение — и одно из самых проникновенных! — Фортепианное трио он закончил будучи уже тяжело больным. И можно только гадать, какие произведения композитора Михаила Чулаки появились бы, если бы в 1954 году он сделал другой выбор. Так выиграл он или проиграл эту главную жизненную ставку, сделанную тогда?

Не будем гадать. На этот вопрос ответа нет. Можно лишь почтительно помолчать, уважая волю теперь уже покойного дорогого человека.

Он этого хотел. Он решил так! Он!

12 апреля 1991

Михаил Михайлович Чулаки

"Дружба наша продолжалась всю жизнь..." *

*Этот текст представляет собой диктофонную запись воспоминаний М. Л. Ростроповича о М. И. Чулаки, которые были записаны и расшифрованы сыном Михаила Ивановича Сергеем Михайловичем Чулаки (р. 1930) на Аляске в октябре 1992 г. во время празднования 125-летия присоединения Аляски к США.

Я познакомился с Михаилом Ивановичем в Оренбурге. В то время он назывался Чкаловым. Туда в конце сорок первого года была эвакуирована вся наша семья — мой отец, мать моя,сестра и я. Мы поселились в доме нашей крестной — Елены Адольфовны Ланкевич. Мне было мало лет, и я должен был продолжать школьную учебу. Поскольку моя крестная преподавала немецкий во второй железнодорожной школе, то я туда попал по общеобразовательным предметам. Что касается моей музыки, то я занимался у моего отца по виолончели, но, к сожалению, должен был бросить свои занятия по композиции. До этого я занимался несколько лет в музыкальном училище при консерватории в Мерзляковском переулке в классе Месснера Евгения Иосифовича. Приехав в Оренбург, я не мог сразу найти себе учителя по композиции. Но, к моему большому счастью, я познакомился с Михаилом Ивановичем Чулаки, который был эвакуирован туда тоже со своей семьей как композитор. Его балет шел в МАЛЕГОТ'е (Малом оперном театре), весь Малый оперный театр был эвакуирован в Оренбург.

Жизнь там была для меня и моей семьи исключительно трудной потому, что, в общем, есть было нечего, денег было мало. Отец попал в трио, играя в кинотеатре "Молот" перед началом сеансов. Это давало некоторые деньги на то, чтобы прожить. Этих денег не хватало... Часто замерзала вода в доме, потому что нечем было топить, а зимы были суровые. И в этот момент меня представили, если можно так сказать, Михаилу Ивановичу Чулаки. Михаил Иванович уже занимал большое положение. У него были очень светлые и добрые глаза, поэтому это входило в некоторое противоречие с его, я бы сказал, очень могучей фигурой. Я был очень приголублен артистами МАЛЕГОТ'а. Они, во-первых, признали у меня некоторые способности к музыке — я уже довольно прилично играл на виолончели, — поэтому я попадал на спектакли бесплатно, меня туда проводили. Я там впервые познакомился с Борисом Эммануиловичем Хайкиным. Там были такие артисты, как Борис Осипович Гефт, которого я с большой душой, с большим сердцем вспоминаю, Модестов, Ольга Николаевна Головина. Были замечательные люди из балета — Светлана Шеина, Коля Соколов, Галина Исаева. Я всех их помню... Как будто бы это была моя семья, особенно когда у меня умер отец в сорок втором году. Надо сказать, я довольно прилично играл на виолончели, и меня брали в качестве антуража для маленьких концертов, и платили мне по 70 рублей за концерт, что в общем несколько поддерживало нашу семью материально.

Михаил Иванович согласился давать мне уроки композиции. В то время, как и полагается в четырнадцатилетнем возрасте, я влюблялся и писал очень романтическую музыку. Тогда я начал писать Первый фортепианный концерт под руководством Михаила Ивановича. Я приходил к нему домой (с удовольствием это вспоминаю), шел пешком по хрустящему снегу зимой... Михаил Иванович там начал занимать главенствующее положение среди композиторов, был дуайеном композиторского корпуса.

Хотя там были, скажем, и Дзержинский, Соловьев-Седой — хорошая пьющая компания... Но в то время я не понимал, что такое пьющая компания. Надо сказать, Михаил Иванович сыграл большую роль в моей жизни — и человечески, и музыкально. Он не оставил меня без внимания и в области композиторской — цитировал для меня и Стравинского, и Прокофьева, и Шостаковича, а в то же время его балет "Балда" был, ну скажем, умеренно авангардным. Он был в то время свежей музыкой и с большой изобретательностью написан. Надо сказать, что Михаил Иванович был большой мастер инструментовки. В партитуре Первого фортепианного концерта, которую я писал под его руководством, Михаил Иванович объяснил мне очень многое с точки зрения оркестра. И я бы сказал, что покровительство, которое он мне оказывал, зашло далеко за область отношений учителя — ученика, я испытал на себе человеческое, духовное покровительство. Один очень маленький пример. Перед тем как я приехал в Москву, я получил телеграмму о том, что мне выдается какая-то очень странная стипендия Московской консерватории. Я ведь еще не был студентом Московской консерватории, куда мне там — мальчишка. Это было перед самой реэвакуацией обратно в Москву. Как я позже узнал — это сделал Михаил Иванович. [См. об этом: Первая стипендия Славы Ростроповича // Российская газета. — 31 марта. -1992 г. (Ред.).] Он докладывал по верхам о том, насколько он ценил мой талант и считал правильным меня поддержать материально. Кроме того, Михаил Иванович, я бы так сказал, имел большую возможность нажимать на людей. Там в обкоме через Андрюнину (я помню ее — высокая женщина, я всех запомнил, кто мне помогал) мне выдали ботинки... тоже под влиянием Михаила Ивановича. Вдруг совершенно неожиданно для меня приехала подвода и поставили мне буржуйку. (У нас в доме вода замерзала.) Причем так -за благодарность. Надо сказать, что я в то время так нуждался, что при помощи моей крестной я стал изготовлять коптилки из старых консервных банок и отточенных концов медицинских пробирок. Поскольку брат моей крестной жил в этом же доме — он был доктором, — я у него в сарае нашел огромное количество пробирок. С этих пробирок я стачивал камнем донышко, брал какие-то банки, делал воротничок для этих пробирок, воротничок делал из консервных банок, и потом моя крестная продавала эти коптилки на барахолке. Они освещали мало, но были чрезвычайно экономны — эти коптилки моей системы. Ну вот... так мы и жили. И я должен сказать, что этот период меня очень сблизил с Михаилом Ивановичем. Надо сказать, что была удивительно замечательной его жена, которую, как я сейчас помню, он называл Дасиша. Так мы и с тобой познакомились, когда были еще мальчишками. Если ты помнишь, мы вместе ехали на лошади. Где-то мы встретились в магазине, там стояла лошадь, мы сели на эту лошадь и укатили. И несмотря на то, что это был страшно голодный период в моей жизни, это был период действительно моего становления, потому что после смерти моего отца я должен был зарабатывать деньги. Я даже начал преподавать в музыкальном училище, мои ученики были гораздо старше меня, чуть ли не наполовину; мне было четырнадцать лет, а моим ученикам было лет так под двадцать восемь. Я даже помню, как сидел в комиссии во время экзаменов, я был горд и даже надел красный пионерский галстук, хотя давно уже не был пионером. Но был очень гордым.

Вот так закончился период, когда я приехал в Москву в сорок третьем году после эвакуации, и в этот период помощь Михаила Ивановича, его любовь ко мне, его провидение в отношении моих способностей сыграли большую роль в моей жизни. Помощь его была совершенно неоценима в этом. Когда я приехал в Москву, мы, конечно, поначалу встречались довольно часто. Михаил Иванович был секретарем Союза композиторов, был в Министерстве культуры, по-моему, очень важным человеком, был директором Большого театра. Я был человечески очень близок к Михаилу Ивановичу и продолжал его очень любить. Однако в музыкальном смысле это уже было несколько иначе, поскольку я встал на определенную позицию прокофьевско-шостаковического уровня. Михаил Иванович в это время, к сожалению, представлял... уже официальную точку зрения на композиторство, хотя он старался быть в этом смысле благородным. И это было очень заметно. Я помню, что однажды, пытаясь Прокофьеву достать деньги (Прокофьев написал в это время Симфонию-концерт для виолончели с оркестром), я позвал Михаила Ивановича к себе домой, чтобы проиграть, что называется втихаря, это сочинение, потому что я был им восхищен. Михаил Иванович прослушал и, я бы сказал, промолчал. Я хотел через него как-то сунуть это сочинение, чтобы хотя бы деньги заплатили через Министерство культуры. Вот я затем несколько раз так натыкался, я понимал, что у него очень трудное положение. Ну скажем, на кафедре виолончели я сыграл этот концерт с надеждой, что кафедра виолончели Московской консерватории даст мне просто рекомендацию для того, чтобы разрешили напечатать это произведение. И тогда выступили и мой дядя, профессор Семен Андреевич Козолупов, и Святослав Николаевич Кнушевицкий, и оба сказали (дядя, обращаясь ко мне): "Не туда пришел, мы тебе ничего не дадим". Так что я имел от ворот поворот довольно часто в этой области. Но тем не менее отношения с Михаилом Ивановичем до самых последних дней сохранялись самые человеческие, самые теплые, самые хорошие. Я помню, когда еще на старой квартире, до того как я получил новую кооперативную квартиру, Михаил Иванович пришел, чтобы порепетировать со Стасевичем. Стасевич был дирижером, Михаил Иванович впервые ему показал свою Вторую симфонию, за которую он был удостоен Сталинской премии. Это происходило в моем доме, я до сих пор помню и могу даже на рояле проиграть куски из этой симфонии.

А затем Михаил Иванович стал директором Большого театра. Его позиция была исключительно трудная. Хотя, должен я сказать, что в принципе те люди, при которых я начинал важные вещи в своей жизни, для меня всегда останутся очень значительными. (Те люди, которые меня третировали, как-то в моей памяти стираются.) Большое значение имел мой приход в Большой театр в качестве дирижера. И конечно, это опять-таки произошло не без помощи Михаила Ивановича. Откровенно и честно скажу, что тут его помощь, его позиция были совершенно явственны. Поначалу он даже и рисковал, я так считаю. Как у меня это получилось? Будучи женатым на Вишневской, я ходил почти на все ее спектакли. Я много раз слушал "Евгения Онегина" и возмущался тем, насколько далеко исполнение "Евгения Онегина" ушло от партитуры и ремарок, которые сделал в партитуре сам Чайковский.

Это обрастало какими-то невероятными традиционными ферматами у певцов, причем ферматами далеко не там, где Чайковский их ставил. Когда мне Михаил Иванович сказал: "Ну что же, если ты хочешь продирижировать, попробуй это дело," я тщательно готовился к первой репетиции. У нас, надо сказать, была торговля с оркестром Большого театра. Я настаивал на десяти репетициях, а оркестр доказывал, что он играет наизусть "Евгения Онегина", и достаточно пяти репетиций для того, чтобы ввести меня в эту оперу. Должен вспомнить добрым словом Бориса Эммануиловича Хайкина, который помог мне всем сердцем войти в Большой театр с точки зрения дирижирования. С большой душой он мне отдавал все свое мастерство, обучая меня дирижерскому искусству. Я считаю, что я обязан ему и Кириллу Кондрашину (вечная ему память), потому что они давали мне мудрые советы по поводу моего дирижирования. Я также не могу забыть Израиля Гусмана, который был главным дирижером в Горьком и который сопровождал меня и своими советами, и своей помощью в моем первом концерте симфонической музыки (его я дал в шестидесятых годах в Горьком), В общем, когда я вышел в Большом театре после того, как мы договорились, что будет десять репетиций (а на самом деле было не то двадцать две, не то двадцать четыре), я думаю, что это был единственный случай в мировой оперной практике (даже можно было попасть в книгу рекордов Гиннеса), когда оркестр сам выразил желание репетировать для того, чтобы привести исполнение в полное музыкальное соответствие с партитурой. И для меня это был большой праздник — вхождение в Большой театр в качестве дирижера с этой оперой. Это имело очень большой резонанс, а Михаил Иванович мне в этом очень-очень помог.

Дружба наша продолжалась всю жизнь. Я всегда мог обратиться к Михаилу Ивановичу за советом, я всегда мог к нему прийти, и, несмотря на наличие в Большом театре пяти телефонов (что устрашающе действовало на меня) — на маленьком столике (в том числе с низким гудком — это так называемая ВЧ — прямая связь с "хозяевами" нашими), у меня всегда возникало чувство теплоты, когда видел Михаила Ивановича в театре, и я думаю, что все, что осталось от Михаила Ивановича в моей жизни, было только хорошим. Но в конечном счете у каждого есть свои сложности, особенно в той жизни, в которой жил Михаил Иванович, занимая административные посты (я это подчеркиваю), потому что, будучи просто композитором, тут можно как-то варьировать. Занимая официальные посты, особенно в Союзе композиторов, скажем, ты должен был брать линию, которая тебя на это место поставила. И я думаю, Михаил Иванович обошелся на этом посту самой "малой кровью". Вот таковы мои воспоминания о моем замечательном друге, замечательном человеке, который мне очень много помог...

...Да, Вишневская собрала компанию, они пошли наверх в ЦК и сказали, что "нам нужен директор Чулаки". Это я знаю точно — Вишневская по этому поводу действовала очень тщательно. В ЦК они настаивали, чтобы Чулаки вернули в театр.

М. Ростропович

Аляска, октябрь 1992 г.