Очнулся от того, что ботинки немного примерзли к полу, оторвался с оглушительным хрустом, и тут же представил, как тени шагнули и стали протягивать ко мне свои давно мертвые руки…
Надо было срочно разрушить наважденье, я понял, что, если не выйду на улицу и не посмотрю…
Короче, надо было срочно выйти.
Спустился по тесной лесенке на второй этаж, выбрался по мусору, прокрался вдоль стены, выглянул из‑за угла. Никого. То есть совсем. Улица была пустынна, как днем. Несколько машин, и все, никаких теней.
Я вышел на середину Бутырской. Пустота. Лед хрустит под ногами. Тень. У меня имелась вполне видимая длинная черная тень, я убедился в ней, потоптал ботинком. Настоящая. Решил немного пройтись, проветрить голову, оглядеться. Двинулся на север.
Ну вот. Докатился. Разгуливаю по ночным улицам, как сумасшедший. Никогда себе не мог представить такого.
Метров тридцать, резко обернулся. Никого. Ни теней, ни призраков. Наверное, их видно только с четвертого этажа. Забавное ощущение, бродить, смотреть на луну, и чтобы под ботинками пели морозные бриллианты.
Через полчаса вернулся в комнату с картинами и до утра просидел в углу. Думал. В душе застряла еще одна клякса. А что, если правда все это? Что, если все улицы, и дома, и вообще все заполнено этими тенями, они среди нас, а мы и не знаем…
Думал. Иногда засыпал, нагрев стену спиной, тогда челюсть отвисала, и я открывал глаза, проклятый старик смотрел на меня своим яростным взглядом, хотелось встать и вырезать его глаза из картины. Едва так и не сделал, вовремя спохватился, подумав, что картины эти тут не случайно, они вполне могут иметь ценность для потомков. Конечно, я не очень понимал, зачем потомкам вешать на стену этого вредного старца, но потомкам видней.
И оставил глаза старому.
Проснулись в восемь, по дурацкому будильнику Егора, прислоненному к батарее. Егор запел про завтрак, но я сказал, что с утра лучше сделать пару километров. И аппетит разыграется. Поэтому мы наглотались кипятку и отправились в путь.
Скоро, метров через пятьсот, я почувствовал, что идти стало легче, улица явно уходила вниз. Егор достал стальной шарик, бросил на асфальт. Шарик покатился.
– Все правильно, – сказал Егор. – Пришли уже, начинается яма.
– Что?
– Яма. Огромная, километра два почти. Тут город просел, отец говорил, что это из‑за воды. Вода внизу все размыла, и все ухнуло в прорву.
– В прорву?
– Ага. Это такая яма, совсем уже глубокая, глубже не бывает. Она на самом, на самом дне, и туда вся вода стекается.
– Стекается?
– Ага, – кивнул Егор. – Почти вся вода, которая на поверхности и под, она вся туда стекается. И все размывает, и размывает. Все больше и больше размывает. Прорва становится все больше и глубже…
Егор рассказывал зловеще и как‑то не по‑своему. Наверное, долгими зимними вечерами в промерзлом слоне отец травил ему страшные истории, ведь мы все очень любим страшные истории, нам повезло родиться внутри страшной сказки.
– А когда она совсем углубится, то все туда и рухнет. Весь город.
– Понятно.
Город проваливается в прорву. Ничего удивительного. И провалится рано или поздно. Даже скорее рано. Земля уже не держит, конец близок. Удивительно, как он до сих пор не провалился…
– Папка сначала направо ходил – не получилось. Затем налево, тоже не получилось – когда все проваливаться стало, много домов порушилось, там целые горы из домов, там не пройти. Папка собирался прямо попробовать, да только у него… мозгов хватило, – сказал негромко Егор.
– У нас мозгов мало, – возразил я. – Особенно у меня. В деле выживания мозг вреден, гораздо важней уверенность. Сейчас я уверен.
Я махнул рукой.
Я совсем не был уверен, но Егору не следовало этого знать.
Мы двинулись прямо. Окрестности менялись, мир наклонялся, некоторые дома обрушились и налезли друг на друга, это действительно походило на горы, хотя я никогда вживую гор не видел.
Улица сломалась. Поперек нее поднялась гряда, состоявшая из бетонных блоков, битого кирпича и сплющенных автомобилей. Машин было много, они скатились сюда сверху и теперь громоздились ржавой баррикадой, расплывались по сторонам, заполняя металлом окрестные переулки. Мы пересекли железную дорогу, изуродованную провалами, и вступили в заросли. Скорее всего, раньше здесь цвел парк. Город сдерживал его в границах, но город рухнул, и парк расплескался в разные стороны. Деревья выродились, утратили рост и сделались размером по пояс, низкорослый кустарник, раскинувшийся на холмах.
– Совсем рядом оказалось… – с удивлением прошептал Егор и указал пальцем: – Совсем…
Действительно, рядом. Я не ожидал. Отец Егора не мог пройти три раза, я настраивался на трудное путешествие, а получилось, что мы уже почти пришли. Неинтересно…
Придурок. Я придурок. Никогда нельзя так даже думать, подобные мысли подталкивают в неправильном направлении. Город опускался в чудовищную яму. На одном ее краю стояли мы, удивленные и ничтожные. На другом Башня. Вышка. Самое высокое место во всей Москве или во всем мире, кто знает, остались ли где‑нибудь эти башни.
– Телецентр там рядом, – махнул рукой Егор. – С Вышкой рядом, двести метров, большой квадратный дом…
– Тут все квадратное, – сказал я. – Более‑менее…
– Его ни с чем не спутаешь, отец говорил, как увидишь, так сразу и поймешь, он гораздо квадратнее остального, нам туда.
– Посмотрим кто кого квадратнее…
Вышка. Рядом с ней телецентр повышенной квадратности, там архив.
– Высокая… – почтительно пробормотал Егор. – Очень высокая… Туман! Прямо из земли!
Вышка исчезла. Из воронки выдохом поднялся теплый и влажный воздух, собрался в косматую желтую тучу, которая зависла над землей и стала медленно распухать в стороны. Прежде чем туча окончательно закрыла север, я успел заметить, что воронка неодинакова, пологий спуск с нашей стороны и достаточно крутой подъем с другой.
– Дурацкая пелена какая, – сказал Егор. – Не нравится она мне…
Не везет с погодой – летом хмарь, сейчас туча. А что поделать, человек погодой уже давно не управляет, теперь наоборот все, погода управляет человеком.
– Папка рассказывал… Про пелену. Он прорвал по пути противогаз и решил не соваться в эту тучу… Слушай, Дэв, ты это… Не сердись. Я давно тебе хотел сказать, думал… Ты рассердишься, вот что я думал. Я это… Вот как эту тучу увидел, так сразу и вспомнил. Я противогаз забыл.
Он забыл противогаз. Молодец. Мы почти добрались, а он забыл противогаз. Егор. Решил пободаться со мной. Дурак.
– Я ведь точно помню, что убрал его в сумку, а сейчас…
Егор открыл сумку.
– Оказывается, я взял только маску, а фильтры оставил… В сумке вместо фильтров гранаты, две штуки. Давай назад вернемся, а? Мы быстро успеем, дорога провешена, за сутки обернемся, туда обратно…
В слона. Егор очень хочет в слона, у него слоновья болезнь.
– Надо прямо сейчас, чтобы обернуться до заморозков. Дурак! Дурак!
Егор звонко шлепнул себя по лбу.
– Сколько раз папка меня учил…
– У меня есть запасные фильтры, – сказал я и достал из рюкзака коробку. Я предполагал, что Егор выкинет что‑нибудь подобное, я подготовился.
– Лови.
Кинул ему фильтр.
Сейчас скажет, что гофра прорвалась. Медведки проели, подкравшиеся тайной ночью. Или что рожа от тягот похода у него похудела и маска будет болтаться. Или еще что остроумное, трусы и лодыри всегда люди крайне остроумные. Но Егор только покривился, защелкнул фильтр на клапане.
– Может, ты еще что‑нибудь мне сказать хочешь? – спросил я. – Лучше сейчас скажи, пока с неба какашки не посыпались. Как посыплются, поздно будет.
Егор помотал головой. Ничего сказать не хочет. Врет. Врунов вижу издалека, у них всегда голос дрожит и глаза виляют.
– Все в порядке. – Егор закинул сумку с противогазом за спину.
– Тогда вперед.
Хорошее слово, одно из моих любимых.
Сохранившиеся дома стояли внаклонку к линии горизонта, отчего нереальность усугублялась, мир вокруг выглядел откровенно не по‑настоящему, наверное, так на Марсе природа выглядит. Если она там есть. Продвигались трудно. Кустарник был густ и не спешил пропускать нас сквозь себя. Да и поверхность отличалась крайней неровностью, дома, стоявшие здесь, строили из кирпича, на этом ломаном кирпиче проросли кряжистые вперемешку с железом деревца. Железо краснело ржавчиной, на деревцах висели красные яблочки, мелкие, размером с ноготь. А может, не яблочки, может, рябина, все равно попробовать нельзя, пусть яблочки. Я двигался первым, толстые деревца подрубая топориком, мелкие отгибая. Иногда мы втыкались в изобилие гнутой, острой и опасной стали, и приходилось поворачивать и искать другой путь. Кроме того, я опасался пустот, которых в этом каменном крошеве наверняка полно.
– Поэтому туда так долго идти, – пояснил Егор. – Местность непростая. И везде такая, в какую сторону ни сунься, железяки острые. Непроходимость. Неходь, совсем как ты говорил.
Егор вздохнул. Очень не хотелось ему вперед, хотелось назад, в слона. Но я не очень собирался его слушать, я собирался вперед. Вперед, вперед, вперед, подумаешь, неходь.
– Опасно очень, – повторил Егор. – Алиса может вполне за железку зацепиться, на ней одна куртка, ни комбинезона, ни бронепластин…
– Ты за нее не беспокойся, ты за себя беспокойся. Алиса не пропадет.
– Да я за себя и беспокоюсь… Я вот что думаю. А если мы это… Ранены будем тяжело? Или даже легко. Назад через эти завалы вернуться непросто будет, тут здоровому‑то не пробраться.
– А зачем нам назад возвращаться? – спросил я.
– Как зачем? Домой.
– У нас нет дома, – ответил я. – Слон – это не дом, это временное прибежище. Лучше ни к чему не привязываться, поверь мне, Егор. Дом – это где мы сейчас. Вот вечером мы заберемся в пустующую квартиру с гадким стариком, нарисованным на стене, и это станет нашим домом. Или шалаш из веток сложим – тоже дом. А потом в люке будем отсиживаться. Или закопаемся в мусор. В любой момент ты должен быть готов покинуть нагретое местечко.
Разговорился я что‑то, раньше за мной такого не наблюдалось.
– Легко тебе говорить – ты сколько лет уже бродишь. Я привык к месту, привык в койке спать…
– Мы идем спасать мир, а ты про койку. Узко мыслишь, слоновьи. Когда мы мир спасем, у тебя этих коек сто тысяч будет. И всяких разновидностей, хочешь с музыкой, хочешь с вентилятором. А ты немного потерпеть не можешь.
Но Егор меня не слушал, предавался безудержному слонизму:
– Зимой в слоне здорово. Стенки толстые, ни одна погань не подсунется. Мы с папкой начали уже днище валенками утеплять, а потом думали даже паровое отопление наладить. Вообще хорошо стало бы. А если…
– Здесь везде плохо, – перебил я. – Везде. Это все – не наше. А надо, чтоб сделалось наше. Мы должны вернуть себе землю. За этим и идем. А когда это произойдет, то наш дом будет везде, сколько раз говорить можно…
– Да, будет… А вот на Варшавской…
Зря я ему рассказал. Распалил юный мозг грезами о лучшей доле.
– Там много людей, наверное… – сказал Егор с сожалением. Одиноко ему. Что понятно. Отец погиб, я ему не нравлюсь, Алисы он боится. А вырос он в спокойных условиях, в слоне… Тьфу ты, что же так слоном‑то меня придавило, как Егор стал, в самом деле.
– На Варшавской не так хорошо, как тебе представляется, – сказал я. – Там люди сидят в бункерах, как крысы. У них не хватает сил освободить землю вокруг себя, что уж говорить… И они вымирают. С каждым годом их становится все меньше и меньше. Ты знаешь, что такое вымирание?
– Там тепло, вот что я знаю. И нет сумраков.
Егор поежился.
– Пока тепло, – поправил я. – Пока нет. Но скоро все изменится. Тьма, если ее не поджимать светом, всегда расползается. Победить на одном отдельно взятом участке нельзя, только везде. И только сразу, одним ударом.
– Везде…
– Да, везде. Вообще‑то я не держу тебя, Егор, – сказал я.
Егор поглядел на меня непонимающе.
– Конечно, не держу. Если хочешь, ты можешь вернуться в слона, пережить эту зиму, и другую. Если получится, конечно. Но лучше тебе со мной пойти.
– Почему лучше?
Я перепрыгнул трещину в камнях. С трудом. Ноги стали как деревянные. Но идти все равно надо, с ногами потом разберемся. Егор тоже перепрыгнул.
– Много причин…
Я огляделся. Алису не видно. Но она здесь. Здесь, я чувствую. Она отыскала где‑то красную кожаную куртку и теперь носит ее, в этой куртке Алису заметно издалека. Красное пятно.
– Во‑первых, с нами Алиса, – сказал я. – Ты сам видел. Это, согласись, очень удобно – когда быстро выздоравливаешь.
– Я ее боюсь. У нее с головой не в порядке. Если она на самом деле такая, как о них говорят… Мне кажется, она может нас в любую минуту убить.
– Не бойся, – успокоил я. – Если бы ей хотелось, она бы тебя уже давно слопала, я ее знаю. Если на кого глаз положит – все, лучше тому повеситься. И ей совсем безразлично, где ты станешь прятаться, – отыщет. Лучше, чтобы она нашла тебя, когда я буду рядом. Согласен?
Егор промолчал.
– Во‑вторых… Во‑вторых, в одиночку всегда хуже. Человеку тяжело одному, в одиночку все с ума сходят. И опасно. Вот если бы меня не было, ты бы уже трупом давно валялся.
– Как это?
– Про затяг забыл? Про сумраков? Егорка, если бы не я, ты бы уже удобрением дымился. Так что можешь, конечно, возвращаться, не держу. Влипнешь, некому руку помощи подать будет.
Егор промолчал.
– А в‑третьих, ты просто не можешь повернуть.
– Почему? – спросил Егор с опаской.
– Тут все понятно. Твой дед хотел пробраться к телецентру, твой прадед хотел этого, твой отец почти добрался, но вдруг умер. Ты обязан дойти ради их памяти.
– Ради чего?..
– Ради памяти. Если ты сейчас не дойдешь до телецентра, то получится, что они жили зря. А другого шанса не выпадет.
– Почему? Мы ведь можем туда летом сходить, зачем обязательно в мороз тащиться? Зачем сейчас? Летом теплее. Папка всегда летом ходил…
Они все хотели пробраться в телецентр. И деды, и прадеды, и все семейство Егора, отец всегда летом ходил. Но так и не дошел. Почему? Возможно, они тоже страдали слоновьей болезнью, чрезмерной привязанностью к месту обитания… Тут я вспомнил, что отец Егора спас мне жизнь и при этом погиб сам, оставив Егора сиротой. Получалось, что теперь на мне лежала забота о нем. Долг. Не пристало даже думать некрасиво о том, кто спас тебе жизнь, я размахнулся и с размаху влупил себе пощечину и тут же вторую и третью, непочтительность надо вышибать из глупых голов.
Мозг встряхнулся.
– Ты что?! – с испугом спросил Егор. – Зачем себя бьешь?!
– Так нужно.
– А… Двигаем дальше?
– Есть еще и в‑четвертых, – сказал я.
– В‑четвертых?
Я кивнул.
– В‑четвертых.
Приблизился к нему, схватил за шкирку, оторвал от земли и сказал почти лоб в лоб, отчетливо и громко проговаривая слова:
– В‑четвертых, значит, так. Ты…
Егор попытался отвернуться, и я встряхнул его сильнее.
– Так! – почти крикнул я. – Слушай, болван! Слушай! Твой отец спас мне жизнь! И сам погиб! А перед смертью он завещал мне, чтобы я о тебе позаботился! И я о тебе позабочусь! Мне плевать, что ты хочешь в своего вонючего слона! Плевать! Ты будешь делать то, что я тебе говорю! Идти, когда я говорю, жрать, когда я говорю, и не срать, когда я не говорю. И если я не скажу, ты не сдохнешь! Даже если тебе оторвут башку! Ясно?
– Ясно…
– Вот и хорошо. Кстати, давно хотел тебя спросить – что означает слово слоняться?
Глава 6
Сухая гроза
Перед нами блестела изломанная полоса, гладкая и узкая, наверное, меньше метра.
– Ручей, – сказал Егор. – Смотри, настоящий…
Вода дымилась, я осторожно подошел, присел и опустил палец. Теплая. Или мне так показалось от мороза.
– Флягу бы наполнить. – Егор постучал пальцем по посуде.
Нельзя. Кто его знает, что за ручей, откуда он проистекает. Ну, вскипятим, но если там свинец какой растворен или еще что хуже. Папы нет, он бы определил.
– У меня воды всего три бутылки осталось, – сказал Егор. – Снега нет, пить хочется.
Он достал бутылку. Сто лет ей или сто пятьдесят, все это время вода сидела в пластиковой таре и осталась свежей, пьешь без опаски, как‑то ее там обрабатывали. У меня две бутылки, но я пью меньше, организм у меня не растущий уже, к воде не столь восприимчив.
С водой у нас плохо. Реки ушли, ручьи втянулись в камни, почти все, при желании найти воду трудно. Или в магазинах, но неразграбленных мало осталось, или дождь собирать, если лето, или лед топить, если зима.
На Варшавской имелись мощные фильтры, центрифуги и излучатели, очищавшие воду от микробов, мелких вредных частиц, от водорослей. Хотя на Варшавской воду можно было и не очищать, она из скважин. В походных условиях дистиллятором можно пользоваться, но они тяжелые, конечно, редко их берем. Поэтому при первой возможности запасы воды надо пополнять.
– Наберем? – Егор отхлебнул из бутылки.
Я сунул палец в воду, понюхал. Не пахнет, но теплая. Где‑то она там разогревается под землей, неизвестно чем разогревается.
– Обойдемся. – Я перешагнул через ручей.
Вообще мне ноги очень хотелось погреть. Посидеть на кочке, поболтать в теплой водичке. Как‑нибудь посидим. Обязательно. Сейчас надо заняться делом.
На другом берегу ручья кустарник стал еще ниже и поменял вид. Яблоки исчезли, ветки сделались тоньше, и листья пожелтели, но не опали, кругленькие и коричневые.
– Это вереск, – сказал Егор.
– С чего ты взял?
– Верещит.
Растение на самом деле издавало звуки, но скорее не верещало, а скрипело при слишком сильных порывах ветра. Ну, пусть вереск. Оказалось, что через этот самый вереск пробираться сложнее, чем через мелкояблони, яблони ломались, а вереск путался, плелся вокруг ног, весь день мы боролись с ним и почти не продвинулись. Я отменил обед, поворачивать мне не хотелось, я собирался продавливаться до упора, и мы продавливались, останавливаясь только на водопой.
Топором разбираться с кустарником не получалось, я использовал секиру. Сначала правой рукой. А потом, когда стало покалывать в плече, левой. Вереск поддавался плохо даже секире, два раза мы останавливались для того, чтобы наточить и поправить лезвие.
К вечеру я почувствовал некоторую усталость.
Усталость. Натер и сорвал мозоли, растянул плечевые мышцы, у меня заболела поясница – вереск редко доходил ростом до пояса, и, чтобы проложить путь, приходилось рубить его внаклонку, так что к вечеру я не мог разогнуться. К тому же из‑за длительного скрюченного положения кровь сосредоточилась в голове, и когда я все же выпрямлялся, в глазах темнело, и мир немного покачивался.
Да, еще Егор два раза упал и расцарапал щеку, все. Больше ничего. Ни ловушек, ни нападений, ничего не происходило. То есть мы шагали вперед, зигзагами и кривоходами, но шагали. Перед нами висело желтоватое марево, иногда оно распускалось, и мы вдруг ненадолго оказывались в тумане, Егор хватался за противогаз, но я видел, что туча безопасна. Туман оседал на нашей одежде крупными каплями, исчезал и вновь появлялся, эта туча напоминала животное, пугливую толстую бабочку. И за целый день никто не попытался нас убить, что само по себе настораживало. В вереске просто обязаны обитать какие‑нибудь чудища. Плоские змеи с зубастыми спинами, рассредоточенные медузы с километровыми щупальцами, смертоносные прыгуны или, на худой конец, полуразумные псы с ядовитыми зубами. Нет ведь. Тишина. И покой.
Мне не очень нравился этот покой, я не умел жить в покое.
Остановились уже в сумерках. Темнело по‑осеннему быстро, надо было устраиваться на ночлег. Закопаться не получилось, под тонким слоем дерна обнаружился все тот же молотый кирпич, я решил строить шалаш. Егор помогал. Нарубили вереска, покрыли его дерном – создать подушку. После этого я велел Егору на эту подушку улечься. Завалил его рубленым вереском, а потом снова дерном. Забрался внутрь. Егор уже завернулся в термоодеяло и стучал теперь зубами, пришлось подарить ему капу.
Костер разжигать не стали, не хотелось привлекать погань ни огнем, ни дымом. Выпили водички, пожевали галет и ирисок. Лежа есть было не очень удобно, Егор принялся икать и пузыриться соплями, сунул ему кубик лимонной кислоты, от соплей помогает.
– Вы там так и жили? – спросил Егор. – В Рыбинске? В землянках?
– Примерно.
– Ясно.
Я тоже завернулся в одеяло. Егор хотел меня еще о чем‑то спросить, наверное, о Рыбинске, почему‑то всех здешних очень интересует Рыбинск, если так занимает Рыбинск, взяли бы да сходили, посмотрели…
Егор выразительно вздохнул. Понятно, почему отец Егора и все его предыдущее семейство не преуспели в походе на север. Слишком часто вздыхали и оглядывались. Возможно, это из‑за воображения. Слишком сильное. Те, у кого с воображением перебор, всегда отступают. Но ничего, я его научу, отступать ведь некуда.
Я тоже сжевал кислоты. Для предотвращения. Полезная штука, но часто нельзя – последние зубы отвалятся, без зубов жить туго.
Егор засопел, и я тоже уже почти уснул, но тут приволоклись мыши и стали деловито устраиваться у меня под боком. Хотел их шугануть, но с мышами я чувствовал себя спокойнее, ведь пожаловали самые обычные человеческие мыши, нормальные, наглые и суетливые, они делили что‑то. Впрочем, унялись они быстро, забрались под броню, успокоились, я чувствовал их маленький жар.
Мне снились соответствующие сны, мыши, теплые избы, горячие печи и горшки, запах хлеба, запах соломы…
Нас разбудил дикий звон егоровского будильника, мыши кинулись врассыпную, к моменту, когда я очухался, от них остались лишь угасающие точки тепла, так что я стал сомневаться, были ли они на самом деле или это все‑таки сон, нереальный и грустный.
Проснулся злой. Пахло кислятиной – изнеженный Егор не любил спать в обуви и поэтому снял ботинки, распространив в нашем убежище ароматы несвежести. Утром должно пахнуть принесенными с мороза дровами, а не пальцами Егора, но такова жизнь. Впрочем, лентяй был наказан за свою избалованность – ночные мыши соблазнились аппетитными запахами и объели все носки Егора, сделав их непригодными для носки.
Егор принялся клясть мышей грязными словами, а я развел костер. Погода стояла морозная, огонь разгорался плохо, кустарник подхватывался неохотно. Нагрели воды. Есть с мороза совсем не хотелось, организм пребывал в оцепенении, пришлось себя заставлять. Бульон, бобовые консервы, давно потерявшие свой вкус, черный чай. Едва поели, как тут же потянуло в сон, Егор засопел и зевал так громко, что я слышал, как скрипит его челюсть, чтобы взбодриться, я приложился лбом к гладкому промерзшему камню.
Двинулись в путь. Сегодня пробираться было еще сложнее, чем вчера, – тело болело, все, целиком, от ногтей на руках до мозолей на пятке. Проходимость упала. Но все равно мы продвигались. Со скоростью сонной весенней улитки.
Остановились метров через пятьсот. Слишком разогрелись, надо остыть изнутри и согреться снаружи.
Это была поляна. Что‑то вроде. Пустое пространство, вереск на котором по каким‑то причинам не вырос, а вырос мох. С длинными красными цветочками, никогда не думал, что во мху могут расти цветочки, особенно перед зимой. Поляна настолько красивая, что я даже засомневался, на всякий случай швырнул камень в центр и несколько по краям. Ничего. Мох как мох, спокойное место, тумба какая‑то посередине квадратная. Егор не утерпел, взобрался на нее и стал стихи рассказывать.
Странно это как‑то, стоит на тумбе человек и стихи рассказывает. Я спросил – это что? А он ответил, что человеческая традиция. Поэты влезали на такие вот тумбы и с них стихи шпарили, а народ вокруг радовался, ему папка рассказывал. У них в их семействе тоже традиция такая была, в каждую зиму, в самый разгар стужи они устраивали семейный праздник, Егор читал стихи, стоя на старом тазу, потом они пели песни, а потом хорошенько и вкусно ужинали и укладывались спать, чтобы не спугнуть того, кто приносит подарки. Трубного Деда.
Хороший обычай. Возможно, со временем мы так и будем делать. Вставать на постаменты и читать стихи…
Я вдруг подумал, что Егор тоже похож на памятник, только недорослый, наверное, памятники раньше ставили поэтам разным. Только вряд ли у поэтов так клацали от холода зубы. Вообще, нас тут так мало осталось, что памятник любому можно сделать. За доблести выживания.
Я нарубил вереска, раскидал его по кучам. Огонь горел плохо и дымно, кустарник мокрый и промороженный, поэтому разложил сразу три костра. Мы уселись в центре, грелись теплом и дымом, прижавшись спиной к спине, Егор, само собой, смотрел на юг, в сторону слоновьего дома, я на север. Противоположный склон воронки не просматривался, над нами снова собралась туча, сегодня она была гораздо больше вчерашней, беспросветнее как‑то, тяжелее. Ворочалась, переваливаясь с бока на бок, потом в ней зашевелились молнии, и я почему‑то подумал, что сейчас пойдет снег. Но не простой, а желтый, туча‑то такого как раз цвета.
– Снега нам не хватало, – буркнул Егор. – А если метель? Где прятаться будем? Одеяла не греют уже почти…
Это точно, не греют. Но пару ночей еще перетерпеть, а там выйдем к домам, погреемся. Сожжем пару комодов, отоспимся в книгах, напьемся какао… Хотя какао я с некоторых пор не очень, остерегаюсь.
– Отец говорил, на Башне тоже люди живут, – сказал Егор. – Целая колония вертикальная. А вдруг они не захотят, чтобы мы через их территорию проходили?
– Поглядим.
– Высоко тут…
Склон воронки задирался вверх. Подъем. Точно такой же завал, только вертикальный. Меня это не пугало, станем потихонечку подниматься, куда спешить, влезем. Влезем. Я подкидывал ветки в огонь. Но то ли огонь был не горячий, то ли место холодное, тепла получалось немного. А одеяла на самом деле не очень помогали.
Закипела вода, я настрогал чая с плитки, кинул в котелок, всыпал две горсти сахара. Через десять минут чай был готов. Черный, крепкий, мы стали пить. Я из кружки, Егор через пластиковую трубочку, чтобы не так горячо. Алисы, как всегда, не видно, но я знал, что она где‑то рядом. Почему‑то знал. Егор расспрашивал про жизнь на Варшавской, я отвечал. Про горячую воду, про подземную ферму, про общие собрания и про оружейника Петра, Егор охал, вздыхал, восхищался.
А потом он вдруг замолчал. Я как раз рассказывал про пинг‑понг, как хорошо он развивает реакцию и как я обыгрывал всех тамошних, потому что они не годились мне в подметки, я ведь вырос в Рыбинске, а это великий город, там живут люди, сильные духом…
– Что‑то не то… – Егор выпустил чайную трубку. – Что‑то не то…
Я поморщился. Что‑то не то. Ну вот, наконец. Это нормально. Слишком долго мы пробирались без приключений. Слишком. Должно приключиться, должно. И вот.
Егор поднялся и стал слушать.
С небом, что‑то не в порядке с небом. С тучей. Молнии. Раньше их не было, теперь вот прорезались. Опять что‑то в небесной механике нарушилось, молнии без грома.
– Поздновато для грозы… – Егор с недоверием глядел в небо. – В это время года их совсем не бывает, никогда не видел… И молнии какие‑то…
Мне гроза тоже не нравилась. Гроза без дождя и без звука – это ненормально, у меня нюх на ненормальность.
– Карабин, – сказал я.
Егор дотянулся до карабина. А я до винтовки.
Сухая гроза продолжалась. Молнии простреливали атмосферу, но совсем не так, как при настоящей грозе, казалось, что в туче перекатываются длинные блестящие змеи, грозные и молчаливые.
– Звук… – прошептал Егор. – Ты слышишь?
– Нет.
Я на самом деле ничего не слышал, в последнее время я был несколько глух, наверное, что‑то с барабанными перепонками…
– Сверчит… Что‑то ведь сверчит…
И вдруг я тоже услышал это сверчание. На самом деле очень похоже на сверчка. Даже на нескольких, наловили, погрузили в жестяную банку, а банку в пустую комнату. И теперь они стараются вовсю, так что даже уши чешутся.
Из разных мест. Я насчитал несколько источников звука, причем один из них явно перемещался.
– Что это? – прошептал Егор.
– Не знаю…
Вряд ли что‑то хорошее. Вряд ли с неба посыплются ириски. Лягушки в лучшем случае. Или гвозди. Еще какая‑нибудь настоящая гадость, змеи, завязанные в узел.
Я взял винтовку.
– Никогда такого не слышал… – Егор смотрел в небеса.
Стрекотание стало приближаться. Оно опускалось сверху и чуть сбоку, двигалось по широкой дуге, обходило нас со стороны.
– Мне это не нравится… – Егор попятился к вереску. – Не нравится…
– Только не беги. Не беги…
– Оно на меня глядит…
– Никто на тебя не глядит.
Егор пятился. Он поднял карабин, целился в воздух прямо перед собой, руки дрожали, оружие прыгало.
– Успокойся! – приказал я. – Успокойся…
Егор сделал несколько шагов назад, запнулся. Упал. Карабин рявкнул. Пуля толстым смертельным шмелем пробуравила воздух рядом с моей головой.
Куда‑то попал. Дурачкам везет, ангел придерживает дурачка за воротник и не позволяет расквасить нос совершенно.