Говорили, что на Вышке можно прожить от рождения до смерти, никогда не спускаясь вниз. Вода сгущается из облаков, и эта вода гораздо свежее и чище земной. Еда произрастает в висячих садах, кроме того, внутри самой башни поселился лишайник, который можно было перетирать в муку и печь из нее хлеб. А еще вроде там, почти на самом верху, имелись особые, бассейны, в которых разводили рыбу с золотой чешуей. А еще у вышкарей было такое развлечение – они привязывали к ногам длинные веревки и прыгали вниз с самой высокой мачты. Посвящение в мужчины такое. А кто не мог прыгнуть, тому запрещалось жениться. И все эти люди прыгали, прыгали…
Никаких людей не осталось, я сразу понял. Нет, когда‑то они тут жили, несомненно, это угадывалось по залежам мусора, окружавшим основание башни. Мусора много, но не свежий, старый и успевший прорасти репьями, засохшими по поводу зимы. Железо еще. Катушки, трубы, блестящие прямоугольные шкафы, скомканные листы металла, много железа вокруг, сверху повыкидывали за ненадобностью. И никого. Людей все меньше, даже в таких удобных местах. Геноцид.
Я задрал голову.
Вышка была украшена многочисленными лесенками, струящимися вверх, решетчатыми балконами, отстоящими от башни на много метров и оттопыренными грядками, с которых свисали побуревшие бороды плюща. С Вышки вообще много чего свисало. Тросы, как простые, так и завязанные в узлы. Веревки, покачивающиеся на ветру. Тряпье. Не знаю, зачем тут нужно столько ветхого тряпья, много. Цепи. Цепей больше всего. Как ржавых, так и вполне себе блестящих, произведенных из нержавеющей стали. Я поискал скелетов или других следов цивилизации, люди обожают вешать разных живых существ на подходящих предметах, но их почему‑то не висело.
Метров с тридцати начинались хижины. Башня обрастала ими, как старая и уже гниющая береза желтыми грибами, хижины лепились одна к одной и изрядно выступали в стороны.
На пятидесяти метрах раскидывались длинные мачты, назначение которых сначала было непонятно, но потом я сложил их с обилием висящего тряпья и вдруг понял, что это паруса. Когда‑то на Вышке были паруса. Зачем паруса в центре города? Может, для красоты, а может, энергию вырабатывали.
Вообще Вышка выглядела не очень опрятно. Я видел ее на картинках. Ночь, в небо уходит сияющий разноцветными огнями шпиль, снизу бьют лучи света, и мир прекрасен, точно прекрасен. А сейчас Вышка похожа на старуху, дряхлая, бесполезная, готовая качнуться в сторону, но еще не качнувшаяся. Похожая на весь наш мир, еще стоит, но вот‑вот завалится.
Скрип. Я обернулся. Акира. Сказал что‑то, пальцем вверх указал.
– Тучи, – сказал я. – Они там?
Акира кивнул. Снял шлем.
Почернел. Голова приобрела синюшный цвет, с красными подкожными волдырями. Болезнь. Видимо, на самом деле у нас тут болезнь. Отрава, яд, разлитый в воздухе. Мы в ней рождаемся, в ней живем, в ней и умираем, мы привыкли, она на нас не действует, во всяком случае, при жизни. А вот Акира… Прорвал комбинезон – и все, готово. И быстро‑то как…
– Плохо? – спросил я.
Акира кивнул. Уже понимает. Со мной не сможет наверх, и так еле тащится. Оставаться не захотел. Оно и понятно, в одиночку и китайцу не дышится, одиночество хуже волкера, выест кишки, выгрызет печень.
– Я скоро вернусь, – я указал наверх. – Лекарство. Лекарство принесу. Туда – обратно.
Я нарисовал пальцем аптечный крестик. Акира помотал головой, сделал решительный рубящий жест, затем постучал себя по горлу. Все, конец.
Помирать собрался.
– Пойдем со мной, – я ткнул большим пальцем в небо.
Акира сел на камень, пожал плечами, покачал головой. На шее у него надулись крупные красные бубоны, болезненные даже на вид. Никогда такого не видел. Китайское бешенство, что ли, начинается.
– Пойдем.
Акира помотал головой.
Понятно. Все равно помрет, не хочет мучиться. Хотя я, например бы, помучился. Чем сидеть замерзать.
– Как знаешь, – сказал я.
А что, мне тащить на себе его, что ли? Сам еле хромаю. Достал из рюкзака ириски, сунул Акире. Пусть пожует. Последняя радость.
Акира взял. Ухмыльнулся. И зубы у него тоже почернели, окончательно. Совсем недавно были нормальные, ну, немного желтые, а вот уже и почернели. Мощная болезнь, быстро развивается. На сыть похожа, только та с ушей расползается. Или с носа. Я сплюнул. Ну, чтобы не привязывалось.
Небо опустилось еще ниже, теперь большая часть Вышки была скрыта мглой. В погоде что‑то сдвинулось, и сверху потекла вода. Она собиралась на тросах и цепях и лилась на землю тонкими струйками. Акира поднялся, подставил под воду лицо.
Умылся.
Затем издал долгий горловой звук, сказал что‑то, наверное, важное. Нарисовал на ладони несколько закорючек. Понятно, блокнот ему нужен, дал ему блокнот.
Акира пустился чиркать. Круги. Одни круги, другие круги, и еще круги…
Наверху что‑то железно лязгнуло. Я схватил Акиру за шиворот и оттащил в сторону, под защиту треугольной бетонной юбки. Но сверху ничего не упало.
Акира скомкал альбомный лист и теперь рисовал на новом, но руки у него дрожали, даже уже дергались, круги получались кривые, карандаш рвал бумагу, он старался совладать с руками, не получалось.
Китаец не выдержал, взбесился, отшвырнул блокнот в сторону.
– Ладно, – сказал я. – Ты тут отдохни, пока.
Он отвернулся. Втянул голову в плечи, закрыл глаза.
– Сиди здесь. Никуда не уходи.
Акира не ответил. Протянул мне что‑то. Я взял. Прозрачное, плоское, но не стекло. Китайское стекло, наверное.
– Что такое?
Китаец дотянулся до блокнота. Долго собирался с силами, сжимал запястье одной руки, потом запястье другой, бормотал что‑то по‑китайски. Все‑таки собрался, стал рисовать.
Закорючка. Палочка с кольцом. Сначала я долго не мог понять, что это, тогда Акира нарисовал рядом замок. Ключ, значит, понятно.
– Ключ, – сказал я.
Китаец кивнул и стал рисовать еще что‑то. Я заглянул через плечо. Дирижабль, но не снаружи, а как бы изнутри, разрезанный пополам. Акира нарисовал вход – обозначил его замком. Затем прерывистой линией обозначил дорожку и крестик в конце. Видимо, путь.
– Спасибо, – сказал я. – А остальные как? Твои товарищи? Друзья? Китайцы?
Я ткнул пальцем в него, ткнул пальцем в небо.
Акира закрыл глаза, открыл лоб, уронил голову на грудь, засопел. Тоже угадать несложно – ночь, спят. Ну и хорошо.
– Я пошел. До встречи.
Закинул рюкзак, вышел наружу, задрал голову. Высота определялась плохо, слишком много разных деталей, торчащих в стороны. Метров двести, не меньше. Жить, наверное, удобно.
Вход. Я не очень надеялся, что парадный вход окажется доступен, вряд ли на Вышке жили дураки. Первый уровень вокруг входа был заложен бетонными блоками, продраться сквозь них невозможно, не зря же их тут положили. Надо лезть.
Я не очень люблю высоту, человек не предназначен для высоты, особенно для такой. Обошел вокруг Вышки. Десять лепестков. Круглые дыры, видимо, окна. В дыры лезть не стоит, слишком просто, а все, что слишком просто, все бесполезно. Лучше всего до первого балкона.
Метров двадцать. Балкон располагался посередине юбки и огибал башню вокруг. Он был приделан явно позднее, состоял из кривых железных штырей и прогнивших досок, на эти штыри уложенных. Я долго раскручивал кошку и лишь с шестого раза забросил ее на проржавевшую арматуру, полез. Не спеша, шаг за шагом, шаг за шагом.
Первый балкон.
Двадцать метров – приличная высота, этажей шесть, не меньше. Хотя по сравнению с оставшейся просто несерьезная. Мне предстояло взобраться метров на триста, именно там китайцы пришвартовали свой летательный аппарат. Я думал подняться до конца юбки, затем пробраться внутрь и найти лестницу. Вряд ли все эти вышкари перемещались по наружной стороне башни, это неудобно.
Я уселся на доски. Здесь было ощутимо холоднее, высота, да еще север. Огляделся. Передо мной лежала дорога. Улица, забитая ржавым железом, походившая на реку. И еще одна дорога, подвешенная на столбах над первой, но не эстакада для машин, а скорее железная, для вагонов. И поезд имелся, синий, с остроносой мордой, с огнестрельными дырками по бокам, с подпалинами и узорами, выполненными черным и золотым. За дорогой размещалось здание, ради которого мы отправились в путь. Большой куб. Ни одного сохранившегося стекла, из разбитых окон торчат толстые кабели, внутри темнота.
Телецентр.
Близко. Меньше километра. Да какой там километр, метров триста. Я смог бы пройти его за пять минут, неторопливым шагом. И пройду. Но немного позже.
Подышал в руки. Я остывал, решил, что задерживаться снаружи не стоит, зашвырнул кошку на следующий балкон, полез. Интересно, зачем эти балконы использовались? Видимо, вышкари на землю все‑таки спускались, балконы служили перевалочными площадками.
До второго балкона подниматься оказалось сложнее, сам подъем круче, а руки у меня работали не очень хорошо. Кое‑как. Да и ноги тоже. Но я старался.
Второй балкон был уже, и от него вверх поднималась узенькая лесенка. Она упиралась в уже широкую площадку, висевшую на широких фермах, к которой крепились две небольшие будки из жести. По лесенке я поднялся легко. Сразу же заглянул в будки. В первой хранились истлевшие веревки, наверное, километра три, попробовал, ни одна не годилась, распадались почти в прах. Во второй избушке хранились багры. В хорошем состоянии, выкрашенные красным. Зачем им тут багры? Хотя, может, тут вода поднималась, они рыбу багрили, сети растягивали… Или лез кто. Снизу лезли, а вышкари их баграми.
Замков еще много. Тоже непонятно, зачем тут замки, все перила увешаны этими замками, а ключей нет. Очень похоже. Я подумал, что эта башня очень похожа на наше существование. Замки без ключей.
Метрах в трех над площадкой в сером теле башни чернела дыра, проплавленная каким‑то незнакомым инструментом, в рост, и неширокая, на одного. Я поднялся до этой дыры, зажег карбидку, осторожно продвинулся внутрь.
Ожидал увидеть огромную полую трубу, заполненную техническим оборудованием, пустую, уходящую вверх, с винтовой лестницей по внутренней стороне…
Внутри оказалась комната. Большая, я не ожидал такой, настоящий зал. Диваны, кресла, треноги для котлов, подъемные приспособления, лебедки. Вход на лестницу. Забран решетками, не пройти. Двинул в обход. Лампа выхватывала из мрака разные технические приспособления, инструменты, бочки и ящики, море ненужного хлама, почему‑то много бутылок, и не пластиковых, а вполне себе стеклянных. Бутылки были расставлены так, что не задеть их было трудно, везде, на подлокотниках кресел, на стульях, на железных ящиках. Хитро и ловко – очень легко задеть, брякнет громко, и кому надо, тот да услышит, приходилось шагать цаплей.
Обошел вокруг этого круглого зала, вернулся к центру, пролез в узкую дыру, ведущую на лестницу. Стал подниматься. Тут сохранилось все не очень хорошо, ступени кривые, по стенам сочилась вода, а во внутренней стене имелись пробоины, широкие, со рваными краями. Я посветил в них и увидел туго натянутые тросы. Почти все они выглядели плохо, покрытые ржавчиной, расплетенные, с явными надрывами, натянутые до предела. Видимо, тросы эти удерживали Вышку в прямом состоянии, умно придумано.
Поднялся на один уровень. Здесь располагался совершенно такой же зал, как этажом ниже. Только вместо хозяйственных железок кровати в основном трехъярусные, рядами, почти вплотную. Наверное, тут помещалось основное жилище вышкарей. Бутылки здесь тоже имелись, наверное, даже больше, чем внизу. Я заметил, что горлышки некоторых были связаны тонкой леской, настоящая охранная система. Значит, кто‑то здесь все‑таки остался. И хотя я не звякнул, этот кто‑то меня уже услышал и почуял и теперь само собой намеревался произвести хозяйские действия. Я не собирался с ним связываться, мне бы наверх добраться…
Из глубины Вышки послышался звук, похожий на удар далекого грома. Через секунду пол под ногами качнулся, и сразу звон со всех сторон, бутылки, расставленные вокруг, стали валиться, пол дрогнул, я тоже упал.
Землетряс? Или… Или трос лопнул? Вышка покачнулась снова, бутылки посыпались и покатились, тряхнуло еще пару раз, успокоилось.
Я лежал на холодном полу, светил в потолок лампой, на бетонной плите были нарисованы сплетающиеся в узоры крестики. Или трещины? Город рушится, дома рассыпаются, самые длинные и высокие тоже, а значит, и Вышка рано или поздно тоже разрушится. Смешно получится, если она завалится вместе со мной. Отсюда никуда не денешься…
Шевелиться не хотелось. Представлялось – вот я шевельнусь, и лопнет еще трос, а за ним другой, и башня станет падать, трудно выворачивая из земли ослабевшие корни, как сгнившее вековое дерево…
Звякнуло. И покатилось. Кто‑то запнулся за бутылку.
Я сел, положил на колени карабин. Вряд ли это случайность. Между трясом и падением бутылки прошло минут пять. Точно не случайность. Все бутылки, что могли упасть, упали. Значит…
Кто‑то нарочно запнулся. Зачем?
Думать не хочется, почему я должен все время думать… Напугать меня? Так не страшно. Мне совершенно не страшно, нет ничего отвратительнее этого. Нормальный человек должен бояться. Темноты, мышей, дьяволов, обитающих в старых подвалах, чердачных крыс, а я не боюсь. Страх выжжен из моего сердца, и это плохо. Жить скучно. Хочется иногда испугаться, а не получается. После сумраков не страшно ничего.
Я на всякий случай еще раз проверил карабин и вдруг вспомнил, что стрелять нельзя. Если выстрелю, то наверху услышат. И будут готовы к моему визиту. А то и вообще отчалят. Хитро придумали – прилетели, привязались к антенне, опускаются на землю на своих крылолетах, а их достать, наоборот, никто не может.
Надо, значит, без оружия, карабин придется оставить. И винтовку тоже. Она, конечно, стреляет совсем не так громко, но все равно. А тут может быть хорошее эхо. Как‑нибудь справлюсь. Может, тут вообще стрелять нельзя? Ты стрельнешь, а башня пустится в развал. Маловероятно, конечно. Если китайские летуны привязывают свой дирижабль к Вышке, то, значит, она достаточно крепка.
Буду спускаться – заберу. Рюкзак не снял, рюкзак пригодится. Из оружия оставил пистолет, топоры, секиру, ножи. Контейнер с ускорителем, на всякий случай тоже прихватил.
Больше не звякало. Хозяин любит поиграть.
Я положил карабин на койку, сбросил рюкзак, снял пистолет с предохранителя. Вперед. То есть вверх.
Поднялся еще на этаж и шагнул в воду. По колено. Правда, видимо – целый уровень был залит водой. Холодной, ноги мгновенно стали коченеть. Что‑то коснулось колена, я посветил вниз. Вокруг меня собрались рыбы с толстыми спинами. Ясно. Вода конденсируется наверху, стекает сюда, заполняет этот бассейн. В бассейне караси. Или еще какая холодноводная рыба. А на стенах устрицы. Неплохо придумано. Чем кормятся эти рыбешки, вот бы узнать. И почему она не замерзает?
Ни одной бутылки, что тут звякнуло‑то…
Я немного побродил по этой ванне, рыбы плавали за мной, выставляли из воды дружелюбные рыла. Тут нам делать нечего, тут, наверное, у него запасы хранятся. Или у них. Последних вышкарей.
Промочил ноги, ничего хорошего. Выбрался на лестницу. Наверное, так оно и есть – Вышка – отдельный мир, которому совсем не нужно существование остального. Рыба, вода, кажется, Алиса говорила что‑то о лишайниках, их можно перемалывать в хлеб. И никогда вниз не спускаться…
Продолжим.
Очередной этаж оказался больше, чем я предполагал, настоящая площадь. В стороны, как лепестки раскидывались толстые рельсы, на которых ютились будки из гофрированной жести. Вышка не только тянулась вверх, но и распространялась в стороны. Если построить три таких башни рядом и перекинуть между ними мосты, то получился бы настоящий подвесной воздушный город. Хотя город и так получился, ну, если не город, то вертикальное поселение уж точно. Я отметил, что со стороны это расширение не очень просматривалось, в сопоставлении с огромными размерами самой Вышки пристроенные к ней снаружи жилища казались ничтожными наростами, осиными ульями, прилепившимися к величественной сосне. Мы как жалкие насекомые живем паразитами на теле ушедшего времени.
За спиной разбилась бутылка. А вот и он, хозяин высоты.
Осторожно, чтобы не спугнуть, повернулся.
Похоже на паука. И на человека. Что‑то между, только мохнатое. Человек, скорее всего, только сложенный пополам, горбач. То есть горбун. Утративший Облик. Вышкарь. На высоте всегда холодно, вот он и оброс мехом. Или ободрал с кого, сгорбатился от этого, от высоты еще, чем выше люди, тем горбатее.
– Привет, – сказал я миролюбиво. – Привет. Я тут прохожу. Туда.
Указал пальцем в потолок.
Вышкарь не стал разговаривать со мной, тряхнул плечами, и в руках у него оказались железные трубы. Что ж, понятно. Сумасшедший. Живет тут сам по себе, вот и свихнулся от одиночества. Людоед. Хотя, может, и не людоед, рыбоед, карасями питается.
– Не надо, – попросил я, не хотелось уж очень.
Но вышкарь меня не слушал. У нас никто никого не слушает, это наша общечеловеческая болезнь – глухота. Одни глухие, другие слонисты, третьих уже просто нет.
– Пожалуйста, – попросил я.
Над головой просвистела труба. Короткая, с полметра, но очень тяжелая. И тут же еще одна, запущенная мне прямо в живот. Успел чуть сдвинуться, прошло по касательной, чиркнуло по щитку.
Выхватил пистолет. Нельзя, могут услышать, убрал в кобуру.
Вышкарь выпрямился и тут же пустил еще один снаряд. Сила, однако, у этого карлика была изрядная, трубы тяжелые, а он швырялся ими, как палками. Точно, псих. Все психи такие, сильные и беспощадные. Я едва успевал уклоняться. Он, наверное, эти трубы здесь специально раскидал – чтобы забрасывать ими гостей при случае. Зашибет гостя, в лапшу его покрошит, высушит хорошенько на солнце…
Рыб им откармливает.
Попал. Труба плотно ударила мне в плечо, я потерял равновесие, упал. Горбун с победительским воплем кинулся ко мне, я успел выхватить топор, швырнул. Хотел попасть в ногу, не попал, откатился в сторону, вскочил.
Горбун проскочил мимо, врезался в кучу металла, заревел, развернулся и тут же стал раскручивать над головой железные шары на веревке. Я отпрыгнул в сторону, но карлик уже запустил шары в меня. Они разошлись в воздухе в замысловатую фигуру, я попробовал завалиться на пол, веревка обмоталась вокруг туловища, шары щелкнули почти у меня перед носом. Но растопыриться я успел. Ноги‑руки в разные стороны.
Этот снова заверещал, бросился, я рассек веревку ножом, шары упали, и карлик тут же мощно толкнул меня в грудь. Я влетел спиной в картонку, замещающую стекло, она прорвалась, и я вывалился на внешний балкон. Уцепился рукой, повис на арматуре.
Всем организмом почувствовал выдающуюся пустоту под ногами, небо, оно тоже случается под ногами, рука поехала по мокрому штырю, перехватился второй. Горбун появился над, воткнул в меня глазки с широкими черными зрачками, после чего с удовольствием наступил мне на пальцы. Почти наступил, я не стал дожидаться, пока он раздавит кости, отпустился. С целыми пальцами оставался шанс за что‑нибудь уцепиться, с расплющенными нет, поэтому и не стал держаться.
Высота проглотила меня. Не успел выдохнуть, меньше чем через секунду врезался в жестяную крышу лачуги, пробил ее и застрял в горе мокрых деревянных коробок. Горбун смотрел на меня сверху, свесившись с балкона. Я помахал ему. Горбун исчез.
А я пошевелился. Чтобы проверить, как руки‑ноги. Ничего, работали. И шея. Все в порядке. Пролетел немного, метров десять. Крыша лачуги смягчила удар, так и должно было случиться, я не мог просто так разбиться, у меня куча невыполненных дел.
Сел. Это внесло некоторое разнообразие. Падение. Давненько я не падал. Года четыре уже, последний раз с сосны в лесу, чуть руку не сломал. Сейчас я не сломал ничего. Повезло. Огляделся. Хижина. Стены железные, изнутри бумага. Газетами оклеено. Двухъярусная кровать. На стене молоток. Деревянный.
Секира. Она осталась где‑то наверху. Один топор я потерял, другой сорвало при падении. Остался нож. Маловато. Поэтому я снял со стены молоток.
Дверь хижины выходила на узкий мостик, подвешенный на почти стометровой высоте. Я вступил на него, мир тошнотворно качнулся. Мостик болтался на тросах, крепящихся к выступающей из башни антенне. Тут вообще много антенн, Шнырь рассказывал, что раньше башня предназначалась для передачи эфирных сигналов, даже электричество передавалось с помощью этой башни, отсюда и антенны, и по этим антеннам сейчас карабкался горбун. И не карабкался даже, вниз ведь нельзя карабкаться, прыгал. Он прыгал с антенны на антенну, повисал на руках, раскачивался ногами, прыгал еще, цеплялся за тросы, за цепи, а потом он добрался до твердого тела башни. Я думал, что он поедет вниз, но он задержался. Пополз, как ящерица, одновременно перебирая руками и ногами. Наверное, он тут вырос. И знал каждую выбоину в бетоне, каждую трещину, каждый штырь.
Я поспешил, оставаться на вихляющемся мостике не хотелось, голова кружилась все больше и больше, горбун меня опередил. Он упал на мостик и двинул ко мне. Уверенными движениями опытного вышкаря. В руке цепь, на конце которой утыканное шипами ядро. Что привязался‑то… Такая штука на цепи, да еще в умелых руках…
А руки умелые – карлик размахивал кистенем, резко и ловко, опытный. Противостоять ему на мостике было бесполезно, я развернулся и стал отступать. Внизу, метрах в четырех подо мной тянулась длинная мачта с обрывками грязного тряпья. Я быстро опустился на колени, перевесился с мостика, повис на руках. Неприятно. Мачта подо мной оказалась довольно узкой, к тому же покачивалась, а под ней добрая сотня. И надо прыгнуть.
Я прыгнул.
Шнырь рассказывал, что раньше люди любили прыгать с высоты, для этого имелись специальные такие штуки – парашюты. Их надевали за спину, как рюкзак, поднимались на самолете повыше, на километр, а то и больше, а потом сигали. И можно было несколько секунд падать, словно висеть в воздухе, полная свобода. Затем парашют раскрывался широким крылом, и все заканчивалось благополучно. У нас на Варшавке даже валялся один парашют, только прыгать с ним было неоткуда, Шнырь говорил, что прыгать нужно не менее чем со ста метров.
Подо мной сотня, и парашюта не нашлось. Я пребольно ударился о мачту, ухватился за прутья, вжался, чуть ли зубами не вцепился. Принялся раскачивать. В этом в общем‑то и заключался план. Мачта болталась, и я собирался разболтать ее так, чтобы горбун не смог удержаться. Или чтобы передумал прыгать, вернулся внутрь башни, я бы тоже вернулся, и мы бы встретились на тверди.
А так…
Горбун упал на мачту недалеко от меня. Его повело в сторону, но он несколькими движениями рук быстро восстановил равновесие.
Положение ухудшилось. Мачта меньше метра в ширину. Покачивается. Высота. Много высоты. Отступать некуда. Из оружия молоток. Попробовать метнуть, что ли? Приберегу…
Горбун приближался. Он хотел меня убить, я не сомневался. Он всех убивал. Кто сюда совался. Кто нарушал покой.
Усталость, и боль в ступне, и пропасть под ногами. Мачта становилась все уже и уже, еще несколько шагов, и все. Горбун перекидывал из руки в руку багор, вертел его над головой со свистом, делал опасные выпады. Горбун мохнатый, а умный, багром это правильно – можно подколоть, пропороть брюхо, чиркануть по шее, подцепить за пятку, и противопоставить этому почти нечего.
Вышкарь работал со скоростью молнии. Мне приходилось подпрыгивать, пригибаться, уклоняться вправо и влево, приседать, и все это на сумасшедшей скорости, и конечно же, я пропустил. Горбун ткнул в голень, в щиток. Нога у меня поехала, вышкарь крутанул багром и чуть не разрубил мне нос, я отпрянул, оказавшись в неудобной позе – нога вперед, корпус назад.
Через секунду мне в наплечный щиток врубилось треугольное длинное лезвие, я потерял равновесие и подвис над пустотой и, чтобы не рухнуть совсем, ухватился за багор.
Мы стояли, вцепившись в багор. Горбун толкал багор, двигал его из стороны в сторону, стараясь меня стряхнуть. Я держался. И думал уже прибегнуть к помощи пистолета, к последнему средству, стрельну, авось, китайцы не услышат, вгоню в башку этого мохнатого три тяжелые пули…
Вышкарь опередил, взмахнул левой рукой, стремительно, хлоп, вокруг шеи сошлась петля, и тут же враг отпустил багор.
Я сорвался. Пролетел недолго, петля на шее затянулась, и я повис.
Отпустил багор, и через несколько секунд он брякнул о землю.
Шея у меня что надо, крепкая, Гомер в свое время заставил изрядно ее укрепить особыми упражнениями, так что провисеть я могу долго, минут пять, если очень напрячься, то и восемь. Потом, конечно, мышцы сдадут…
Пять минут провисеть не удалось, горбун стал втягивать к себе. Но совсем не втянул, остановился в метре от мачты, дождался, пока я задохнусь и почти потеряю сознание.
Руки ослабели, и ноги ослабели, в глазах качалась муть.
Горбун волок меня по железу. Карлик. Ножки кривые, ручки кривые, но неприятно мускулистые, страж высоты. С такой низкорослостью лучше в подземельях, а не здесь. Хотя… Скачет по мачтам он очень и очень.
Интересно все‑таки, что ему надо?
Горбун поднял меня на руки, хряпнул о пол. Отобрал пистолет, вышвырнул наружу. Занялся своими делами, что‑то он там, кажется, точил. Нож, или косу, или копье, не знаю. Надо было собраться, причем срочно, пока карлик не смотрит, думает, что я не в полном сознании.
Расслабил сухожилия, стал дышать, глубоко, через нос, напрягать и распускать мышцы, через три минуты почувствовал себя более‑менее. Вышкарь тем временем перестал чиркать по железу и направился ко мне. В руках он держал приспособление вполне угрожающего вида. Не оружие, нет, какое‑то умертвительное орудие, основной деталью которого являлся шипастый буравчик. Вокруг этого буравчика организовывались смертоносные лезвия, штыри, крючья и спицы. Ясно, что с помощью этого прибора убивали не просто так, быстро и неотвратимо, а медленно, мучительно и болезненно. Скучно ему тут, забавы ищет. Или от природы такой, мучительской направленности, недаром ведь горбун, карлик и мохнач, отличительные уродства на человека ведь неспроста накладываются.
Собирается испытать на мне плод своих садистских раздумий, раздиратель, наверняка он так его называет. Кишковорот. Наваха‑расчленитель. Потому и не убил, хочет посмотреть, как этот его раздиратель освободит мои кости от кожи.
Приблизившись почти вплотную, он воздел или вознес свой инструмент и уже почти обрушил его на меня, видимо, уверенный в том, что этот агрегат легко пройдет через броню. Я пнул горбуна под коленную чашечку и тут же перекатился вбок. В то место, где только что лежал я, врубился кишковорот. С искрами.
Карлик‑расчленитель не очень растерялся, тут же поднял свое орудие снова, но я уже выхватил нож и вогнал лезвие в ступню горбуна. Удар получился неплохой, пробил кости, мясо и сухожилия, клинок воткнулся в бетон. Вышкарь заревел, я метнулся в сторону. Он за мной, нож не отпустил, вышкарь упал, выронил свой расчленитель. Я попытался его поднять, однако кишковорот оказался слишком тяжел, я едва смог оторвать инструмент от пола и отбросить чуть подальше от себя. Горбун скрежетнул зубами, выдернул нож из ноги и, совсем не хромая, устремился ко мне.
Все. Теперь только смерть. Не моя, конечно же, этого урода. Если будет моя, я ведь этого уже не узнаю.
Мы сшиблись. Горбун швырнул меня через себя, я успел ухватиться за короткую и толстую шею, покатились. У него была очень несподручная система боя – локтями. Бил справа, бил слева, я не успевал защищаться, хорошо, что горбун в шлем попадал. Силы в этом карлике много было, наверное, в горбе сосредотачивалась, я слышал, в горбах какая‑то добавочная мускулатура обитает. Поэтому я выхватил нож и по рукоятку вогнал его в горб, провернул.
Карлик выпрямился, и я пырнул его еще несколько раз, в плечо, в руку, и каждый раз брызгала кровь, противник был просто наполнен кровью. Вышкарь не стал защищаться от ножа, а поступил неожиданно – коротко ударил меня лбом в подбородок. Башка у него оказалась крепкая, тяжелая, на нижней челюсти у меня треснули два зуба. Вышкарь схватил за ногу, потянул к краю балкона, как куклу, чудовищная все‑таки мощь. На краю площадки сграбастал меня за шкирку, поднял над головой, швырнул вниз. За секунду перед этим я отщелкнул с пояса кошку и загнал ее в шею горбуна.
Пролетел три метра, тросик проскользнул под мышкой, натянулся, тряхнуло. Сверху послышался вой. Я подтянулся на тросике, достал до выступающей круглой антенны, зацепился, уперся ногами, дернул.
Почувствовал, как кошка вошла в мясо. Горбун заревел громче. И я тут же добавил, почти повис на тросу, подпрыгивал на широкой тарелке, дергал, дергал, дергал, ощущая, как заточенные титановые крючья вонзаются в горб карлика все глубже и глубже.
Горбун заорал и попытался втащить меня обратно, я уперся ногами.
Минуты через три он замер. Трос больше не рвался вверх. Я осторожно отцепил от пояса карабин, перепрыгнул с антенны на подвесной мостик, пробрался внутрь через дверь. По лестнице, перескакивая через ступени, наверх.
Горбун сидел на краю балкона. Он каким‑то усилием умудрился вырвать из загривка кошку, она валялась рядом, погнутая и окровавленная. Крови вообще было много, она растекалась вокруг карлика дымящейся черной лужей, видимо, крюк кошки задел артерию.