Перед тем, как отвалиться ко сну, я встал и сунул квадратик ириски в карман мертвеца, ночь прошла удивительно спокойно.
На следующее утро отправились искать. Архив. Аппаратуру. Следы. Ползун рассосался, под утро ударил заморозок, и голодная пена втянулась в норы, путь освободился.
Телецентр был огромен. Если издали он представлялся мрачным серым кубом, вблизи же напоминал гору. Самую настоящую, какую я только на картинке видел. Несильно квадратную, но квадратные горы наверняка тоже встречаются. А еще центр напоминал две коробки, видимо, когда‑то так и задумывалось – плоская коробка, ну, пусть из‑под сапог, а на ней еще одна, из‑под глобуса. Очень похоже. И размеры, само собой, впечатляющие.
– Да… – протянул Егор.
В его голосе я почувствовал гордость за предков, которые работали в таком выдающемся месте. Наверное, это называется корни. Человек должен знать свои корни, чувствовать их, так он вернее стоит на земле. У меня корней не было. То есть я их не знал. Ладно.
И мы начали с подвала. Хотели, вернее, начать. В подвале должно всегда храниться самое ценное, особенно в таких зданиях. Сунулись в одном месте, сунулись в другом. Бесполезно. В подвалах стояла высокая вода, кое‑где уже прихваченная льдом. Почти по грудь. Пробраться никак. А если и получится пробраться, то пользы от этого никакой – за столько лет вода просочилась уже везде, и даже если тут и хранились пленки, диски или иные носители информации, они давным‑давно пришли бы в негодность.
Я как‑то опять рассердился. Получалось, что весь этот поход, все эти высотные приключения, утерянные части тела, болезни, лишения и прочие неудобства – все это понапрасну. Я собирался уже…
Меня успокоил Егор. Он поглядел на телецентр и сказал, что еще не все потеряно. В архиве хранились старые записи, а новые, скорее всего, в монтажной. Я спросил: что такое монтажная? Егор не знал точно, но знал, что в подвале монтажная вряд ли могла располагаться. Надо проверять этажи, один за другим, постепенно, и мимо монтажной не пройдешь.
Двинулись ко главному входу. Его было легко опознать по многочисленным баррикадам. Мешки с песком, проросшие травой, колючая проволока, колесные танки, с пробоинами в бортах и сгоревшими шинами, установки, похожие на антенны. Раньше тут все было стеклами оборудовано, но ни одного стекла не сохранилось, конечно. Поднялись по ступеням. Первый этаж был засыпан стеклом, шагалось, как по катку. И ничего интересного, пустота по большей части, даже скелетов не осталось. Оно понятно, по первому этажу все кому не лень шастали, если что и сохранилось, растащили.
Поэтому с первым мы разобрались быстро, перебрались на второй.
Шагали по коридорам, заглядывая подряд во все двери. За некоторыми встречались совсем небольшие комнаты, за другими огромные залы, за третьими помещения непонятного назначения, заполненные разрухой. Аппаратура почти везде. Стояла на особых треногах, покрытая пылью и похожая на инопланетные корабли с картинок Курка. Валялась на полу в беспорядке. Собиралась в пирамиды на подоконниках. Хранилась в коробках, даже не распечатанная, оно и понятно, телецентр все‑таки.
Подбирали камеры и плееры, которые выглядели более‑менее прилично, складывали их в решетчатую тележку. Не трудно, но я начинал чувствовать усталость. Нога горела. В отсутствующих пальцах прорезалась уже ноющая боль, если раньше я их почти совсем не чувствовал, то теперь каждый шаг отдавался острым прострелом почти до колена, помогала тележка – не падал.
На то, чтобы осмотреть три этажа, ушел целый день. Я устал. В ботинке собралась хлюпающая горячая лужа, кровь героя, однако. Устроились в длинной каморке недалеко от лестницы, в помещенье, заполненном толстыми книгами, в которых не содержалось ничего полезного, только фамилии и числа. Половина книг была затянута плесенью, другая оказалась ничего, пригодна. Я стянул обувь, залил рану спиртом. Не помогло, поздно обеззараживать. Сам виноват: отрезал пальцы – сиди на месте. Нужны лекарства. Или Алиса. Но ее не видать, бродит где‑то.
Всегда она бродит, когда в ней нужда, тут уж ничего не поделаешь.
Собрали с полок книги, стали варить лапшу. На чай не осталось сил, я свалился на пол. Надо задвинуть дверь… Ладно, потом.
После ужина попробовал разобраться с камерой, но не удержал, выронил, она стукнулась о пол, рассыпалась в мелкие детали. Оказалось, что все это оборудование устроено очень крошечно, я думаю, что и Петр, искушенный в оружейных делах, не смог бы при желании собрать камеру воедино до рабочего состояния. Мудры были древние, нечего сказать.
– Это еще что, – зевнул Егор. – Были такие аппараты, которые только в микроскоп разглядеть получалось, настолько маленькие.
– Как же их тогда делали?
– А их не люди делали, а роботы. Только у роботов такая точность. А люди…
Егор достал будильник.
– Вот будильник только у людей получается.
Он прислушался к тиканью, что‑то проверил внутри.
– Вообще‑то рано еще… – сказал он. – Успели бы еще пол‑этажа проверить.
– Завтра давай…
– Ладно. Завтра так завтра.
Мы еще помолчали, позевали.
– Может, на четвертый поднимемся? – предложил Егор.
Я не ответил.
Меньше всего хотелось сейчас куда‑то идти. Хотелось сдохнуть, но я знал, что надо чуть потерпеть. Выдержать. Уже рядом, в двух шагах. Удивительно.
Я прислушался к себе – есть ли трепет? Трепет обязан наличествовать в таких важных ситуациях… А нет трепета. Беготня, стрельба, ошметки в разные стороны, и каждую минуту сожрать норовят, и опять беготня, за которой забывается цель, забывается, зачем все это вообще. Жрешь горячую китайскую лапшу, думаешь – хорошо‑то как, и никакой, никакой цели…
А когда этой цели все‑таки достигаешь, сразу другая возникает. Вот узнаю я про то, как оно получилось. Узнаю, где эта Красная Кнопка. Потом отправлюсь ее нажимать. А как нажму… Еще что‑нибудь образуется. Потому что конца движению нет, путь этот навсегда, стоит сделать первый шаг. Достижение цели – это все, остановка. Смерть. Вверх, вверх по ступеням жизненной лестницы, и на каждой смерть, смерть, смерть… А что самое смешное – в конце тоже смерть.
Ну, или бессмертие.
Вот нажму я на эту кнопку. Кошмар, наверное, закончится. А дальше?
Я представил.
Некоторое время она еще останется. Погань. Станет прятаться по щелям и темным углам, подкарауливать запоздавших, нападать на неопытных. Но пройдет совсем немного, и она исчезнет, растает и растворится. Мир станет пуст, вокруг установится прозрачная тишина.
А потом начнется Возвращение.
Мир снова поменяет свой лик, сбросит уродливую железную маску и улыбнется новой жизни. И когда все успокоится, когда люди сбросят в шахту и засыплют последнего волкера, когда новый мир укрепится на пепле старого, люди начнут вспоминать.
Жизнь, страшную и безнадежную.
Сухие безводные годы, десятилетия морозов, землетрясы, голод, сыть.
Героев. Герои ведь тоже свои были. Гомер, Курок, я. Егор вот. Он, конечно, не до конца герой, но он героев видел. И расскажет потом своим детям про наш великий поход. Про чудовищ, про предательство, про самоотверженность. Про то, как мы кровью истекали, теряли пальцы, теряли близких, но все равно вперед шли, несмотря ни на что. Он расскажет, а потом, глядишь, стихи сложат, книжки сочинят, а пройдет двести лет, и те, кто эти книжки прочитает, совсем не поверит, что такое могло быть. Руины зарастут лесом, поверх разрушенных городов протекут реки и раскинутся озера, возникнут новые поселения, кости истлеют, а подземелья провалятся сами в себя, и все чудовища вернутся туда, где им и положено пребывать. В сказки.
Прочитают – и не поверят. Станут пугать сумраками непослушных детей, станут наряжаться в них на праздники, маек с их изображением понаделают.
Наверное, ради этого стоит. Вот как раз ради этого.
Ради жизни.
Телецентр. Архив. Кнопка. Уже совсем рядом.
– Да…
Егор вздохнул.
– Надо было сверху начинать, – сказал он. – Подняться до крыши, а потом вниз, так легче.
Это вот неплохая идея. С утра так и поступим. Сверху вниз. Сейчас бы поспать хорошенько…
Не получалось. Сначала я прислушивался к будильнику, к его тиканью и проворачиванию шестеренок, затем мешала боль. Жар от ноги добрался уже до живота, сердце разгонялось от него, это тоже мешало. Когда Егор в очередной раз сказал, что все равно делать нечего, а четвертый этаж ему кажется наиболее интересным, потому что именно на четвертом этаже работал его предок дельта‑оператор, я плюнул.
– Ладно, – сказал я. – Пойдем.
Отправились на четвертый этаж.
Коридор направо, коридор налево, двинули сначала налево. Прошли почти до конца.
– Смотри! – указал Егор пальцем.
Коридор был перекрыт железной загородкой, от стены к стене, от пола до потолка. Наспех сварена из металлических дверей. Внизу, у стены дыра. Ровная, человека в два шириной, гладкие оплавленные края. Направленным взрывом выбили, аккуратным и точным. Сделали так, что даже стены не пострадали. Большие специалисты своего дела работали, сейчас таких не встретишь. Да и веществ подходящих тоже нет.
– Мощно, – сказал Егор.
– Зачем перекрыли, интересно?
– Отсидеться, может, хотели?
– Может. Пойдем посмотрим.
Я подкрутил карбидку, пролез в дыру за перегородку.
– А вдруг они еще там? – спросил Егор из‑за спины.
– Кто?
– Телевизионщики…
– Конечно, они там. Вопрос в том, в каком они там виде. Вряд ли живые…
– Хорошо, если совсем дохлые, а могут быть…
– Разберемся. А что ты боишься, тут ведь наверняка где‑то твой родственник. Не трясись, Егор, мертвяк своего не обидит. К тому же мрецы – из погани разновидность самая преспокойная. Тебя папка, что, не учил, как с ними разбираться?
– В голову стрелять надо…
– В голову. В голову ему бесполезно, у него мозг давно расплавлен. В шею или в ногу. Его нужно лишить возможности двигаться. Ладно, как‑нибудь сходим на ближайшее кладбище, поупражняемся.
На другой стороне баррикады коридор продолжался. На полу, метрах в пяти стоял пулемет. Старой конструкции, из тех, что навсегда, оружие оно вообще навсегда. Крупнокалиберный.
Дальше оборона была не такая мощная. Мешки с песком, рогатки из колючей проволоки – все, как на входе, все тухлое и не представлявшее никакой опасности. Еще дверь. Тоже железная, достаточно крепкая, из толстой листовой стали. Открытая.
За дверью обнаружилась большая квадратная комната, наверное, даже зал. В одном углу стояло высохшее дерево, кажется, елка. Желтая пожухшая хвоя, а в ней игрушки. Шары блестящие, белые снежинки, вырезанные из пластмассы, сосульки из стекла. В другом углу скучал снеговой человек, слепленный из трех шаров. Ненастоящий, конечно, из бумаги, от времени пожелтевшей и ссохшейся. Скелет снеговика, вот как. Но раскрашенный как полагается, глаза угольком, нос поникшей морковкой.
У окна пульт управления. Или еще чего пульт. Наклонный, с переключателями и ручками, с экранами в несколько рядов. И еще один точно такой. И скелет. Уже настоящий. Прикованный к железному стулу толстыми наручниками. В голове дырка.
На груди небольшая полувыцветшая табличка, я прочитал: «Федор Тремоло». Зубов нет справа, и челюсть нижняя сломана, скорее всего прикладом приложили. Ага, и пальцы, и на правой, и на левой поломаны. Пытали Федора Тремоло, хотели что‑то узнать.
– Монтажная, кажется, – сказал Егор. – Как и говорилось…
– Что говорилось?
– Ничего… просто…
Я быстренько взглянул на Егора. Знает что‑то, как я и думал. Недаром так на четвертый этаж устремлялся.
Ну, пускай, все равно проговорится.
Егор подошел к скелету, сунул палец в дырку в черепе, повертел. Родственные чувства. Хотя вряд ли это его прадедушка, он же спасся.
– Родственник? – спросил я.
Егор помотал головой.
Стеллажи. Перегораживают почти половину комнаты. Узкие, сдвигающиеся по специальным полозьям, на каждом стеллаже коробки, в них кассеты. Маленькие и много. Я видел кассеты у Петра, те были гораздо больше этих, раз в пять. Видеоплеера у нас не было, и узнать, что на этих кассетах записано, мы не могли, зато Петр научился добывать из кассет пленку и вплетать ее в веревки, тем самым увеличивая крепость на разрыв.
Коробки не простые. Сначала мне показалось, что они склеены из картона или из тонкого пластика, но при ближайшем рассмотрении оказалось, что это и не картон, и не пластик. Вещество, из которого изготовлялись коробки, походило на мягкую толстую резину. Я осторожно снял крышку. Поролон. Или что‑то вроде, упругое и синее, с прямоугольными норками для кассет. Коробки закрывались плотно, кассеты выглядели как новые. Обилие их немного перепугало, просмотреть все это богатство не хватит никакой жизни, я слегка загрустил. Выручил Егор, наверное, у него на самом деле в роду имелся дельта‑оператор, или как там они назывались.
– Надо по датам искать, – сказал он. – Последний месяц…
Он принялся искать последний месяц, я продолжил осмотр. Нашел туалет и помывочную, а в ней еще один мертвец. Этот, кажется, пытался скрыться и умудрился залезть аж под ванную, но его достали и там, пристрелили.
Появился Егор.
Он тащил две коробки, пнул стену, шмякнул коробки на пол. Обгорелые. Видимо, из огнемета фыркнули – все кассеты были сплавлены.
– Последние полгода спалили, – сказал Егор. – Но не все, смотри.
Егор перевернул коробку, аккуратно разрезал дно, расковырял мягкую пластмассу и достал несколько кассет.
– Сверху пластмасса сплавилась, снизу кассеты сохранились. Надо остальные проверить…
– Я сам. А ты пулемет лучше проверь.
– Зачем тебе пулемет?
– Пули метать буду. Вперед.
Егор поплелся за пулеметом, я уселся рядом с елкой и принялся вскрывать коробки. Их оказалось двенадцать, я достал из них тридцать с лишним кассет. Причем отличной сохранности – сплавленная пластмасса перекрыла воздух, даже пыли внутрь не попало. Наверное, все‑таки не огнемет, плеснули горючкой, вот и все. Выстраивал кассеты в башню, как кубики.
Нога болела не переставая. Приходилось терпеть. Я отвык терпеть, вериги хранились в серебряной коробочке. К тому же я прекрасно разбирался в боли – боль, клевавшая мою ногу, была нехорошей болью.
Надо что‑то придумать. Одно дело – пожертвовать пальцами, совсем другое – ногой. Без ноги у нас не жизнь, я‑то знаю. Можно выпарить мочу, обмазаться, только для этого надо целый день пить много чистой воды. И не болеть. То есть моя моча совсем не подойдет, а воспользоваться услугами Егора я не мог. Я старше его, я его начальник, я не мог мазаться его мочой.
Появился Егор.
– Пулемет исправен, – сообщил он. – Патронов три коробки, ничего не израсходовали. Порох мог сдуться. А это что? – Егор указал пальцем на снегового. Он сделал это чересчур безразлично, и я понял, что со снеговиком что‑то не так.
– Снеговой. Снеговик то есть. Человек изо льда. Раньше ими детей пугали.
– Я думал, это неправда…
Егор подошел к снеговику, потрогал его за нос. Мне почему‑то представилось, что он сейчас оторвет снеговику голову, но Егор всего лишь постучал по нему пальцем. Звук получился пустой.
– Снеговик, – сказал он задумчиво.
Достал будильник. Я заметил, что раньше Егор хранил будильник в рюкзаке, теперь стал носить его в кармане. Маленькое безумие. Фобия, кажется, это так называется. Или филия. Точно не помню. Я вот вериги носил, тропари читал, большую к этому чувствовал приверженность. А Егор любит будильники. Свалить бы отсюда. Подальше. Ото всего. Как мне надоел запах пороха…
Как мне надоел холод!
Или жара. Когда трудно дышать, дым разъедает глаза, а гарь навсегда оседает в легких. Или сырость, от которой начинает гнить за ушами.
Вши, они заводятся от каждого дуновенья.
Еда, она всегда воняет железом. Потому что это консервы столетней давности, и иногда по вкусу трудно понять, где мясо, а где жесть.
И безнадега. Такая, что иногда трудно передвигать даже ноги.
– Уже девять вечера, – сказал Егор.
Девять вечера. Время зажигать камин и варить в кружках какао, посыпать его тертым шоколадом.
– Тогда спать, – сказал я. – Егор, закрой дверь, проследи, ладно…
– Алиса не пришла.
– Алиса не пропадет, закрывай дверь.
– Как скажешь.
Егор отправился закрывать дверь. Я забрался в дальний угол, между двумя стеллажами, лег на пол лицом в бетон. Надо снять ботинки. Вообще‑то спать босиком нельзя. Потому что в любой момент придется вскочить, придется бежать по стеклу, крошеному кирпичу и ржавым гвоздям.
Плевать. Я устал. Не хочу терпеть. Я сел и принялся расшнуровывать ботинки. Ноги воняли, в правом ботинке кровь. Кровь лучше, чем гной, может, еще зарастет.
Размотал портянки, лег на спину.
Уснул.
Там, на Варшавской, Серафима показывала мне книжку. Про то, как расширить пространство сна. Мне тогда это очень понравилось – весь день носишься, кого‑то там убиваешь, или тебя убивают, поочередно, и тяжело, аж зубы крошатся. А ночью ложишься спать и отдыхаешь на каком‑нибудь пляже, или плывешь на яхте через море, или луг зеленый – у нас нет никаких лугов, все заросли лесом. А на следующую ночь включаешь другое пространство – и так далее. Я попытался научиться этой технике, но у меня совсем ничего не получилось. Не так все развернулось. Вместо приятных пляжей и чистой воды мне стали сниться чудовища, новые и изощренные, и все они хотели жрать. Расширилось не пространство отдыха, а пространство кошмара.
Разбудил меня звонок. Будильник. Он подпрыгивал, бодал стену, невыносимая вещь. Какое счастье. Что ночью никто не пытался вломиться. Не было никаких сил защищаться. Сдохнуть. Сейчас бы шоколада, он улучшает настроение…
Пошевелил ногой. Не больно. Нога распухла, но не болела. Башня из кассет за ночь разрушилась. Наверное, опять землетряс.
– Мне мама снилась, – сказал Егор. – Я ее совсем не помню, а сейчас вдруг приснилось. Тебе мама снится?
– Мне мертвецы снятся, – признался я. – Приснятся – и стоят, смотрят. Я думаю, что это все те, кого я убил. Много слишком. Ждут, твари.
Я попробовал надеть ботинки. Не лезли. За ночь ноги распухли и не входили в обувь. Я отвалился на спину.
– Что? – спросил Егор.
– Ничего. Не надеваются.
Егор промолчал. Мне неприятно было, что он видит меня почти в беспомощном состоянии.
– У тебя была мама?
– Наверное, – ответил я. – У всех есть, только не все помнят. Я не помню.
– Я тоже.
Егор принялся заводить будильник. Бережно, прикладывая его к уху.
Я лежал, прижимаясь затылком к полу. Плохо. Больно. Не в ноге, вообще. Не в первый раз. Жалость. Мне стало жаль. Себя, и Егора, и всех, кто остался, и кто еще будет, и Алису. На самом деле жаль.
Нам‑то это за что? Грехи отцов, так, кажется. Они нагрешили так много, что хватит нам всем.
Жаль.
Сострадание.
Забавно. Год назад я был другой. Бестрепетный. Руки твердые. Сердце твердое. Сам здоровый. Праведный. Наверное, здоровье телесное как‑то отрицает в человеке сострадание. Пока у него самого ничего не заболит, он так и не поймет.
Захотелось закурить. Никогда не курил и не пробовал даже, а тут что‑то захотелось. Возраст.
Ботинки пришлось снова разрезать, правый, уже и без того изуродованный, в двух местах. И перемотать проводом. Стал похож на оборванца, ничего, переживем, перетерпим.
– Нужно электричество, – сказал я. – Как твой папка собирался добывать электричество? Велосипедным способом?
– Не, из батарей. На улице полно машин, в некоторых аккумуляторы… В новых машинах, на электромоторах которые. В них аккумуляторы на медленном топливе. Большинство давно протухло, но некоторые еще пригодны, мы проверяли. Исправные надо разыскать, потому что техника работает от батарей.
Остаток дня мы собирали эти батареи. Возле телецентра валялось много машин, почти все в плохом состоянии. Аккумуляторы размещались под задними сиденьями, и достать их было сложно, приходилось курочить салон и двери. Сами батареи тоже тяжелые, даже вдвоем выдрать непросто, с восьмого раза только. А как достанешь, молотками по ней, по каждой не меньше пятнадцати минут и с постоянным усилием. После чего Егор цеплял к контактам крокодилы и щелкал ими друг о друга. Если проскакивали искры, батарея подходила, и мы волокли ее на четвертый этаж. Если искра высекалась слабая, мы лупили аккумулятор еще пять минут, после чего отправлялись к другой машине.
Удалось отыскать пять пригодных, каждая весила килограммов по пятьдесят. К вечеру у меня болела спина, нога отваливалась совсем, Егор поднадорвал живот и потирал теперь левый бок. Заперлись в монтажной. Закрылись на засов. Мне хотелось приступить к просмотру немедленно, но Егор заныл о желудке. Вспомнил, что у его дедушки была язва, а это очень тяжелое заболевание, требующее правильного питания, а хуже всего, что оно наследственное… Не стал спорить, язва заболевание серьезное. Поели кислой лапши, заморили язвенных червяков червяками китайскими. Я волновался.
Любой бы волновался. Мы мало что знали про предыдущий мир, особенно про его последние дни. Не осталось фотографий, не осталось записок, даже нормальных слухов не осталось. Огонь, вода, время, эта троица хорошенько поработала. И то, что здесь сохранилось хоть что‑то, было просто чудом.
Теперь стоило заняться аппаратурой. В тележке собралось много оборудования. Маленькие ручные камеры, предназначенные для съемок в полевых условиях, легкие, приятно укладывающиеся в руку. Плееры с откидывающимися экранчиками. Отдельные мониторы, еще какие‑то приборы со стрелками и кнопками, назначения которых я не знал, полагаясь в этом вопросе на Егора. Он не подвел, за час перебрал всю аппаратуру и составил цепь из аккумулятора, лампочки под потолком, монитора и видеоплеера. Разобрался со всем этим электричеством он ловко, то ли на самом деле наследственность, то ли хорошо читал инструкции.
– Готово, – Егор вытер руки о куртку. – Сейчас…
Он повернул переключатель, монитор засветился серым светом, и на нем возникли цифры.
– И что? – спросил я.
– Вот сюда надо давить, – показал Егор.
Я нажал на маленький черный треугольник, плеер пискнул, и на экранчике возникло изображение. Как настоящее. Да оно и было настоящее, жизнь, перенесенная на экран и даже раскрашенная, – никогда не видел таких ярких цветов.
– Ох… – выдохнул Егор. – Это же…
Та самая улица, на которой мы собирали батареи для камер. Только в этот раз она была настоящей, живой, такой, какой ее устроили сто лет тому назад. По ней в обоих направлениях неслись машины, разных форм и оттенков, у меня закружилась голова, у Егора, кажется, тоже.
Я никогда не видел столько движения. В том, старом, мире двигалось абсолютно все. Автомобили, люди, много людей, никогда не думал, что раньше жило столько людей и что они были так беззаботны, наверное, сразу тысячи человек, и тысячи машин, и в разные стороны.
И все без оружия.
И никаких следов разрушения. Мир был чист, и свеж, и красочен, и в нем хватало места всем.
– Это… это все не по‑настоящему, – выдохнул Егор. – Я слышал, такое делали на компьютерах…
Камера поплыла над подвесной дорогой. По толстому рельсу прокатился остроносый голубой состав с расписанными вагонами, из окон торчали разноцветные флаги, играла музыка и…
Вышка. Она выглядела совсем по‑другому. Красивой. Нарядной, сияющей свежей сталью. Под ней сияла свежей зеленью лужайка, лохматый молодой человек в легкомысленной белой рубашке впрыгнул сбоку и затараторил:
– Привет‑привет‑привет! Сегодня, в эту самую минуту мы наблюдаем финальный этап битвы экстремалов! В результате прошлогодней реконструкции высота башни увеличилась почти на восемьдесят метров, и теперь Останкинская является самой высокой в Европе. Именно это позволило провести в нашей стране Гран‑при кубка мира по бейс‑джампингу. На высоте пятисот метров смонтирована рампа, с которой участники…
Молодой человек затараторил еще быстрее, но я его уже не очень хорошо слышал, потому что смотрел.
Изображение медленно смещалось влево. Мы увидели основание вышки, под которым стояло множество людей, занимавшихся разными непонятными делами. Некоторые играли на чудных блестящих дудках, другие читали, но не книги, третьи ели непонятную еду, потом камера поползла по вышке, медленно, затем быстрее и еще быстрее, и за несколько незаметных мгновений она взлетела на чудовищную высоту. Никаких облаков не было, и я вот только сейчас увидел, какая это высь. Чудовищная, неимоверная, нечеловеческая. Камера взлетела к этой самой рампе, и вдруг рядом с нами оказались несколько улыбающихся людей в синих шлемах и с плоскими ранцами за спиной.
Они улыбались, помахивали руками и ничуть не смущались высоты, раскрывшейся под ногами. Камера то и дело заглядывала в эту высоту, и у меня снова кружилась голова, потому что я реально чувствовал бездну.
Настоящую.
А потом эти люди рядом засмеялись и дружно прыгнули вниз, и камера прыгнула за ними, Егор ойкнул. Еще через несколько мгновений вокруг раскрылись сияющие парашюты, они выскочили из этих плоских рюкзаков и заполнили воздух прозрачной радугой.
Некоторое время мы сидели молча, раздавленные. Именно что так. Словно сверху на меня обрушилась стена, впечатала меня в грязь, и я уже не смог из этой грязи подняться. Тяжело. Заглянуть в глаза вечности и остаться стоять на ногах. Трудно. Ощутил себя… Даже не крысой, насекомым, живущим под доской, там, где проходит дорога. Услышал вонь, скопившуюся на мне, ненужную в нормальной жизни толщину сухожилий, кровь, безнадежно испорченную, неотвратимость смерти, которую я нес с тех пор, как достиг роста колеса.
Егор плакал.
Глава 13
Двадцать восьмая
Это была двадцать восьмая. Она не была подписана, на этикетке сбоку имелся рыжий отпечаток пальца. Егор забыл перемотать эту кассету и включил ее с середины. Чернота.
– Ничего нет, – сказал он. – Может, это не тот архив? Или не та полка?
– Та. Больше нет. А на этой две тысячи семьдесят третий год.
– Две тысячи семьдесят третий… – протянул Егор. – Интересно, какой сейчас?..
– Прошло три поколения, значит…
– А может, меньше, – возразил Егор.
– Не. Слишком быстро все позабылось. Вот Гомер, он не помнил, что мир был другим. И Япет, а Япет совсем старый…
– А если у всех у них память стерло? Вот как у компьютеров – они ведь сгорели все от какого‑то импульса. А если людям тоже память стерло? Тогда, может, все не так уж давно случилось…
Нет.
– Мы совсем не разбираемся во времени, – сказал Егор. – Мы даже не знаем, какое оно.
– Ты же повелитель будильников.
– Будильники – это совсем другое… Кажется, пустая. Кассета‑то.
Егор постучал по монитору.
И тут же на экране возникло лицо. Крупным планом.
Девушка. Хотя сначала я не очень понял, что это человек, мне показалось, что кукла. Лицо было совершенно неестественным образом перекошено, правая часть сползала вниз, рот кривился в уродливой улыбке. Съемка велась откуда‑то сверху и почти в упор. Снимали, кажется, в темноте. Некоторое время на нас смотрели расширенные глаза, затем они мигнули, и появилась рука, она зажала рот.
На лице зашевелилась жизнь, девушка задрожала и зажала рот второй рукой. Девушка зарыдала. Это происходило без звука, от чего по состоянию девушки можно судить было только по глазам.
В них пылал ужас. Я понял это сразу, я прекрасно разбираюсь во всех его оттенках. Через несколько минут девушка справилась с истерикой и прошептала:
– Они здесь… Они здесь…
Она оглянулась.
Оказалось, что она сидит в шкафу – сбоку в кадр влезли цветочные халаты и рыжая шуба.
– Они ворвались… – девушка вздрогнула. – Они… Они везде… Они убили Майкла…
Девушка вытерла пот со лба, прикусила губы и добавила:
– Они… Они, кажется, его съели…
– Давай посмотрим сначала, – предложил Егор.
Я согласился. Нажал на кнопку перемотки. Кассета зашелестела пленкой.
Мы просмотрели двадцать восемь кассет и посадили две батареи. Можно было смотреть и в темноте, но мне хотелось света. Егор нашел проволоку, прицепил ее к лампочкам, зажег свет. Неяркий, но пойдет, нечего палить карбид, где его потом раздобудешь?
На кассетах были разные истории из жизни. Простые, такие случались, наверное, каждый день. Вот пробило трубу, и вода затопила целую улицу, и машины пробирались по ней, как корабли через лед. Вот люди, нарядные, сидят за столами, едят рыбу, пьют из высоких стаканов оранжевый сок. Минут пять сидят, едят, пьют. И ничего не происходит. Ничего. А потом коровы. Много коров, бело‑коричневых, одинаковых. Коровы располагались в стойлах и с любопытством смотрели на нас, а по трубопроводам бежало молоко, настоящее, а не искусственное, из разбавленного водой порошка.
Съемки с вертолета. Широкая дорога, заполненная машинами. Так много машин, что трудно сосчитать. Сразу в двух направлениях, едут со скоростью пешехода.
Какой‑то праздник. Целая площадь народа в странных костюмах. Кто в коркодиле, кто в бабочке, кто обряжен в полосатые майки, кто в золотых масках, а на некоторых костюмы совсем уж непонятные, то гусеницы огнем пыляются, то шагающий нож. Ленты блестящие, воздушные шары, самолетающие фонари. Слоны. Неожиданно появились, самые обычные, серого цвета и некрупного размера, слоны дудели в трубы и подбрасывали в воздух конфеты, а дети, которых вокруг было очень много, эти конфеты ловили. И другие дрессированные животные, медведи, верблюды с высокими горбами и, кажется, тюлени, они сидели в походном бассейне и по свистку высовывались оттуда и жонглировали арбузами и дынями.