‑ Да замолчи ты, Геббельс!.. Цыц, я кому сказал!.. Вот я щас вожжами‑то, тудыт твою!..
Дядя Миша сноровисто скатился по скрипучим ступенькам высокого крыльца, успев прихватить по дороге висевшие на крюке старые поводья. Заметив в хозяйской руке «инструмент», пес шмыгнул в окошко деревянной конуры, там еще пару раз тявкнул, дескать, последнее слово все равно за мной, и притих.
Собака, чистых кровей немецкая овчарка, досталась дяде Мише по случаю. Весной 42‑го, когда фронт из‑под Москвы катился на запад, тихая деревенька Ганино, притулившаяся среди лесов на западной окраине Тверской губернии, оказалась в стороне от больших военных дорог. Ее летом‑то немцы обошли, когда спешили на восток. По соседству, в Базуево, Тимошкино, были, а до Ганино как‑то не добрались, за что деревенские клали поклоны, кто Николаю Угоднику, кто Божьей Матери, а кто и просто выпивал на радостях стаканчик еще довоенной самогонки. А когда «побежали фрицы, схлопотав у стен столицы» (гулял по деревне такой стишок), занесла вдруг нелегкая невесть откуда шальную команду на двух грузовиках, бронетранспортере и паре мотоциклов. Они‑то и остановились, видать, дорогу спросить, да не у кого; народ по чуланам попрятался. Постояли, повертелись и ‑ ходу. А тут в небе появился наш «ястребок», заметил немцев, да из пулеметов! И попал! Одной очередью продырявил крышу грузовика и свалил мотоциклиста. Мотоцикл ‑ набекрень, из люльки собака выскочила. Немцы через лес понеслись, чтобы от самолета уйти. Самолет ‑ в другую сторону, видно, патроны кончились. А собака так и осталась сидеть у мотоцикла на поводке, намотанном на руку убитого унтера.
Когда шум прошел, деревенские повылезали из каморок, но к мотоциклу подойти не осмеливались, хотя кое у кого глаза загорелись. NSU был целехонек, только грязный. Но собака! Лесник дядя Миша, покурив в сторонке полчаса, присмотревшись, сходил в избу, принес что‑то съестное, бросил кобелю и присел на корточки для знакомства. Собака гостинец есть не стала, только свирепо зарычала, показав, что к знакомству не расположена.
‑ Ишь, оскалилась, тварь фашистская! ‑ крикнул кто‑то из деревенских. ‑ Да пристрели ты ее, дядь Миш, а мотоцикл поделим: тебе машину, а мне коляску.
‑ А на кой тебе коляска без мотора‑то? ‑ спросил сосед, затевая балаган.
‑ А я ее к телеге приделаю. Красота! Сел в коляску, поводья в руки, жену с тещей ‑ на солому, и поехал. Не трясет: колеса резиновые и рессоры есть. Вещь в хозяйстве незаменимая!
По толпе, высыпавшей на улицу, пробежал смешок. Народ постепенно смелел, подтягивался к перевернутому мотоциклу и сидящей рядом с ним собаке. Послышались ласковые причмокивания, Шарик… Тузик… Полкан… Овчарка оглядела окруживших ее людей и вдруг дернула поводок, почти вырвав убитого из коляски. Пес разразился громким злобным лаем, народ шарахнулся в стороны.
‑ Ну чего разлаялся, чего, убили твоего хозяина, ‑ крикнула из толпы какая‑то сердобольная женщина.
‑ Да не потому он лает, что убили.
‑ А почему?
‑ А ты его Шариком назвала.
‑ А как же еще, Петром Иванычем, что ль? ‑ рассмеялась сердобольная.
‑ Ну сказала! Он же немец. Тебя попробуй какой‑нибудь Кларой назови, ты ж глаза выцарапаешь.
‑ Ну, если ты вечерком шепнешь на ушко, я, может, и Клару стерплю, ‑ кокетливо подбоченилась «сердобольная», и все снова расхохотались.
Скажи этим людям года два назад, что они будут шутить, стоя рядом с покойником, не поверили бы, обиделись: «Да что на нас, креста нет?» ‑ а тут смеялись, радовались, что неразлучная с войной смерть теперь уже миновала их деревушку, оставив на память о себе совсем не святую троицу: собаку, мертвого унтера и мотоцикл…
Стало смеркаться, народ разошелся по домам, а лесник все сидел на корточках, не сводя глаз с собаки.
А поутру, когда деревня проснулась, от вчерашней картины не осталось и следа: колея от мотоциклетных колес тянулась к калитке лесникова дома, за забором слышался собачий лай.
‑ Слышь, дядь Миш, а немца покойного ты тоже к себе на постой взял? ‑ со смехом спросила сердобольная соседка, что жила напротив колодца.
‑ Закопал я его в овраге, чтоб вони не было.
‑ А кобеля чем приручил? Иль по‑немецки с ним разговаривал? Так ты, вроде, только по‑русски, и то с матерком… Ха‑ха…
‑ Лаской, Катерина, лаской, она на всех языках одинаковая.
‑ И как же теперь величать кобеля‑то, ведь он наши клички не признает?
‑ Геббельсом назвал, уж больно громко лает. Да и ему, может, понятнее будет.
С неделю соседи ходили к дяде Мише «на погляд»: кого интересовал мотоцикл, кого пес по кличке Геббельс.
‑ Дядь Миш! Ты ему чего б покороче придумал. И потом, Геббельс ‑ это фамилия. Кто ж собак по фамилии называет? ‑ приставал местный грамотей, списанный из армии еще в Гражданскую по недостатку зрения.
‑ А как Геббельса зовут?
‑ Да вроде Иозеф.
‑ Так давай его Иозефом звать.
Прошел месяц, и к дяде Мише нежданно‑негаданно явился участковый.
‑ У тебя, Никулин, говорят, диковинная собака завелась, ‑ спросил с порога.
‑ Да вон она, в конуре, на тебя даже не глянула, видать, форму уважает.
‑ А зовут ее как?
‑ Иозеф.
‑ На немецкий, значит, манер? А когда тебе его позвать надо, ты как кричишь?
‑ Как, как, Иоська, Иоська, ко мне, сукин сын!
‑ Иоська?.. Иосиф, значит… Чего это ты замер, дядь Миш?
Только теперь до лесника дошло, что кто‑то из деревенских при случае, а то и нарочно, рассказал в районной милиции, что завелась в деревне псина, которую зовут… Хорошо, в начальниках райотдела НКВД ходил ганинский парень, которого Никулин знал с пеленок.
‑ Ты вот что, дядь Миш, зови его, как хочешь, но только вождей мирового пролетариата не трогай, а то… сам знаешь. А за мотоциклом я в следующий раз приеду, это трофей Красной Армии, а ты его в свой сарай припрятал. Бывай!
…Лесник повесил на крюк длинный кожаный ремень, которым иногда пугал Геббельса, и соскреб грязь, налипшую на обрезанные старые сапоги. Мартовская ночь была на удивление теплой и лунной. Можно было еще покурить минуту‑другую, да вот табачок остался в доме… Никулин решил сходить в сени, свернуть самокруточку, но пес вдруг опять залаял, выскочив из своей будки.
‑ Да что тебя расхватывает‑то среди ночи! ‑ сердито прошипел дядя Миша и топнул ногой. ‑ Марш на место!
Геббельс не унимался. Лесник с крыльца попытался разглядеть кусок деревенской улицы за забором, не увидел ничего, что могло бы встревожить пса, и поднял голову кверху. Подсвеченные матовой луной, высоко в небе раскачивались несколько парашютов. Лай собаки перекрывал легкий гул самолета. Никулин прикинул, что парашютисты должны приземлиться километрах в двух‑трех от деревни. «Кто такие, чьи, откуда?» Самолет уходил в сторону линии фронта. «Немцы? А что им здесь делать вшестером… да нет, вчетвером, там каких‑то два мешка?» ‑ Никулин рассмотрел приближающиеся к земле парашюты. Вот уже два года война была далеко от деревни Ганино. О ней напоминали только редкие письма‑треугольники и газеты, которые раз в неделю привозил почтальон. Зимой и того реже. Радио в деревню обещали провести как раз весной 1941‑го, да на тебе, не успели!.. О телефоне здесь не мечтали, да и кому звонить?.. Начальство, коли надо, запрягало тачанку ‑ и в Шапошниково, там в сельсовете стоял аппарат, который берегли и абы кого к которому не допускали.
«Завтра надо сходить в Шапошниково… если они сегодня ночью здесь не объявятся», ‑ подумал Никулин, еще раз цыкнул на собаку и вошел в дом. Пробравшись в полутьме в «залу», освещенную тусклым пламенем лампадки, извлек из‑за сундука завернутый в старые тряпки немецкий карабин, доставшийся вместе с мотоциклом, но почему‑то не конфискованный как «трофей Красной Армии», осмотрел снаряженный магазин, потрогал затвор и лег спать.
…Даже легкий свист в заснеженном, сумрачном лесу был слышен издалека. Волков снова дал сигнал и прислушался. Кажется, справа треснула ветка, потом еще раз… Кто‑то пробирался… Через минуту можно было различить сап и кряхтение человека, несущего по трудной дороге тяжелую ношу.
‑ Веселов, ты? ‑ громким шепотом спросил Волков.
В ответ сквозь ветки мигнул фонарик.
‑ Я, я. Снег‑то какой глубокий… Россия‑матушка. ‑ Человек появился неожиданно и совсем рядом, поставил на землю, судя по всему, тяжелый чемодан и присел на него. ‑ С прибытием на родную землю, командир.
‑ Где остальные?
‑ Корытко спускался в полусотне метров от меня, должен быть где‑то рядом. А Сименцова я потерял из виду еще в воздухе. Думал, он впереди, а присмотрелся ‑ грузовой мешок…. А ну‑ка, что там… да нет, левее…
‑ Кажется, фонарик.
‑ Это Сименцов… Точно… Рядом… Сименцов! ‑ сложив ладони рупором, крикнул Веселов.
‑ Я здесь! ‑ донесся из‑за деревьев совсем мальчишеский голос. ‑ Зацепился парашютом, хорошо, невысоко, обрезал стропы. Утром его надо будет снять.
‑ Не утром, а сейчас, ‑ приказал Волков, ‑ рядом, километрах в трех, деревня. Слышал, собака лаяла? Откуда в деревне собака? Или люди, или волки давно уже всех поели. Значит, там есть кто‑то не местный. Кто? Охотники? На нас… Появится Корытко, пойдете с ним, соберете парашют, закопаете ‑ и назад. А мы с Веселовым пока присмотрим место для ночевки и проверим рацию. А вот и последний!..
С трудом вытаскивая ноги из снега, на поляну вышел одетый в темное крепкий парень. На плече он нес гору белой ткани ‑ парашют.
‑ Все удачно, командир. Сел прямо на лужайку. Парашюты где будем закапывать?
‑ Можно здесь. Для ночевки подберем другое место.
‑ Земля промерзшая, копать тяжело.
‑ А где ты ее рыхлую в начале марта найдешь?
‑ А точно, нигде. Так я копаю?
‑ Сначала сходи с Сименцовым, он покажет, куда.
Пара, изредка включая фонари, скрылась за стеной деревьев.
‑ Посмотри рацию, ‑ устало бросил командир и присел на сложенный парашют.
‑ А что ей будет? ‑ ответил радист, но раскрыл чемодан, пошарил внутри фонариком, довольно хмыкнул, захлопнул крышку и снова уселся на кофр. ‑ Закурить, что ли? А лучше выпить. Ты как, командир?
‑ Подождем ребят. Да и запасы‑то скудные.
‑ На сегодня‑завтра хватит, а дня через три придет грузовой самолет. Так что давай, командир, за успешное начало нашей работы. Остальным наливать пока повременим, ‑ радист достал плоскую фляжку, отвинтил пробку и сделал большой глоток.
‑ За начало! ‑ Волков глотнул из своей фляжки. ‑ Когда на связь?
‑ Завтра… а точнее, уже сегодня, в полдень.
2 марта 1944 года в 12 часов 30 минут радист разведывательно‑диверсионной школы «Абверкоманды 204», дислоцированной в местечке Приедайне (Латвия), принял сообщение о благополучном приземлении в районе Андреаполя Калининской области группы в составе четырех человек. Под шифровкой стояла подпись командира ‑ Волков.
Ненадолго отвлечемся от сюжета и вспомним, как выглядел в годы войны институт подготовки разведывательных кадров, забрасываемых немцами через линию фронта.
За несколько месяцев до начала крупномасштабных военных действий против СССР абверштелле «Кенигсберг», «Вена», «Краков» организовали ряд разведывательно‑диверсионных школ. Поначалу эти учебные заведения комплектовались курсантами из числа эмигрантской молодежи. Правда, вскоре руководство разведывательных структур рейха убедилось в неспособности «контингента» выполнять специальные задачи. Разведчики «из бывших» плохо ориентировались в новой, советской, действительности, что приводило к провалам.
Когда колесо войны завертелось, абвер направил своих гонцов в лагеря военнопленных. В первую очередь кандидатами в «шпионы» становились перебежчики, пленные, давшие ценные показания на первых же допросах, лица, подвергавшиеся репрессиям со стороны советской власти. Особое внимание обращали на радистов, связистов, саперов и просто более или менее грамотных красноармейцев.
С каждым из кандидатов перед вербовкой проводилась беседа. Немцев интересовали биографические данные, связи в СССР, отношение к Советам и рейху. Согласившихся работать на вермахт сразу изолировали и направляли в специальные проверочные лагеря или сразу непосредственно в разведшколы. При вербовке не гнушались методами подкупа, провокаций и угроз.
На завербованного «кандидата» заполнялась подробная анкета и бралась подписка о добровольном сотрудничестве с немецкой разведкой.
Две‑четыре недели в предварительных лагерях специалисты промывали мозги будущим «шпионам», давали им представление о методах разведывательной работы, еще раз проверяли их благонадежность. И только потом прошедших отборочное сито везли в школы.
Как правило, в разведывательной школе (подведомственной «Абвер‑1») одновременно проходило подготовку до 300 человек. В диверсионной («Абвер‑2») ‑ порядка 100. Срок обучения для разведчиков ближнего тыла составлял от двух недель до месяца. Те, кого готовили к засылке в глубокий тыл, учились не менее полугода. Диверсанты ‑ от двух до 10 недель; радисты ‑ от двух до 20.
Будущие агенты‑разведчики изучали методику сбора развединформации. Сюда входили личное наблюдение и опрос информированных лиц, подслушивание разговоров, спаивание военнослужащих, установление контактов с женщинами, имеющими связи среди руководящего армейского состава. В числе дисциплин были: структура советских Вооруженных Сил, основы топографии, ориентация с компасом и картой, стрелковое дело, физическая подготовка.
Диверсанты осваивали методику проведения диверсий, изучали свойства взрывчатки и работу с ней, способы приготовления простейших мин из «подручных» средств.
Во всех школах существовал жесткий распорядок дня. Курсантам разрешалось общение между собой, категорически запрещались контакты с местным населением. Выход за пределы учебного центра возможен был только с разрешения руководства школы. Зимой 1943‑го курсантам школы в Вано‑Нурси выдали нарукавные повязки с надписью по‑немецки «На службе немецкой армии» и удостоверения личности, в которых сообщалось, что его владелец проживает в лагере «Малепартус» и ему разрешено по средам с воскресеньям с 13.00 до 17.00 посещать хутора, расположенные не далее двух километров от лагеря.
Неблагонадежных и колеблющихся, намеренных после переброски в советский тыл прийти с повинной в органы НКВД или «Смерш», выявляли специальные агенты. Они работали в школах, их забрасывали вместе с группами через линию фронта с заданием в случае измены кого‑либо из состава команды уничтожить предателя.
Заброску групп и агентов осуществляли фронтовые абверкоманды и подчиненные им абвергруппы. Как правило, доставку выполняла специальная авиаэскадрилья.
В советском тылу агенты действовали под видом военнослужащих и командированных, раненых, эвакуированных лиц. Вблизи фронта агентура выдавала себя за саперные подразделения, связистов, снайперов, сотрудников Особых отделов и «Смерш», выполняющих специальные задания. Под соответствующую легенду агент получал необходимые документы, зачастую ‑ подлинные, отобранные немцами у военнопленных или гражданского населения. Кроме готовых документов агентуре выдавались незаполненные бланки военных и гражданских командировочных предписаний, аттестатов, требований на железнодорожные перевозки и даже печати и штампы советских воинских частей.
Агентов снабжали деньгами от 500 до полумиллиона рублей, а иногда и больше.
Экипировка агентов проводилась согласно легенде, выдавались комплекты запасной одежды.
На завершающем этапе войны разведгруппам поручалось формирование повстанческих отрядов для проведения диверсионных акций в тылу СССР.
После выполнения задания агентура должна была пересечь линию фронта и возвратиться в орган, производивший ее заброску. Вернувшихся с задания агентов тщательно проверяли люди из «Абвер‑3» (контрразведка) путем многократных устных и письменных допросов.
Группа Волкова готовилась «Абверкомандой 204», выполнявшей разведывательно‑диверсионные задачи на северном участке советско‑германского фронта.