ОЛЕГ МАРКЕЕВ
Л Е Т А Л Ь Н ЫЙ И С Х О Д
Политический триллер
© — Олег Маркеев, 2007 г.
От автора
Это не ностальгия, это — фантомные боли. Есть такое странное, не объяснимое наукой явление, как боль в утраченных конечностях. Уже давно ампутирована нога, уже привычен стал протез и загрубела кожа на культе, но нет, нет, да проснется зуд и боль в том, чего уже нет. Странно и страшно это.
Странно и страшно наблюдать признаки фантомных болей после утраты великой страны. Двадцать лет прошло, а стреляет болью рубец, иногда выдавливая из себя черных сгустки сукровицы малых войн на территории «бывшего СССР». Вроде бы все объяснили и все согласились, что гангрена «застоя» поразила живые ткани так, что не спасла даже реанимация «перестройки», вот и пришлось кромсать по живому.
Потеряв великую страну, мы все утратили чувство собственного достоинства от принадлежности к мощи и силе государства, способного освоить не самую благоприятную для жизни одну шестую часть суши и наладить в ней относительно комфортную и безопасную жизнь для большей части населения. И никакими пиар-кампаниями и политическими шоу это чувство не вернуть. Суррогат получается, в эффективность которого слабо верят сами его творцы, как и производители «биологических добавок» не верят в рекламу своих чудодейственных снадобий.
Так уж случилось, что работа над этой книгой совпала с требованием некоторых депутатов Думы снять атрибуты СССР со Знамени Победы. В канун празднования этого святого «праздника со слезами на глазах», последнего истинного государственного и всенародного праздника подобная инициатива «народных избранников» стала верхом маразма и нижней точкой духовной деградации. Точка. Дальше — то состояние, что в народе точно именуюется «нежитью».
Конечно, ветер Истории сметет этих «политических деятелей», как сносит палую листву с гранита Могилы неизвестного солдата. Их удел — забвение. А память о великой стране и подвигах ее народа будет жить вечно.
В тот момент, когда прошел шок от известия об очередной «миро-творческой» инициативы наших «слуг народа», вконец ошалевших от желания переписать историю и переделать мир под себя, любимых, я понял, что не зря пишу эту книгу. Потому что убежден, нет у нас права судить, есть лишь необходимость вспомнить и понять. Без этого никакая «работа над ошибками» невозможна.
Всем, кто присягал красному знамени Последней Империи, как бы не сложилась их судьба после ее гибели, посвящается.
«А когда отгрохочет, когда отболит и отплачется,
И когда наши кони устанут под нами скакать,
Когда девушки наши сменят шинели на платьишки,
Не забыть бы тогда,
не простить бы
и не потерять».
В. Высоцкий
Глава первая
Доктор смерть
Позывной «Юнкер»
Тюремный дневник
День сто двадцать второй
Сегодня все кончится. Я точно знаю. Не потому, что я так решил.
Знаю.
Это не передать словами. Оно приходит само. Из ничего.
Ничего не изменилось. Но все вдруг стало другим. Настолько, что уже не мерещится, не чувствуешь, не ощущаешь кожей, а знаешь. Знаешь — и все. Это и есть неизбежность. Все уже решено, все отмеряно. Осталось только дождаться. Осталось только позволить судьбе сбыться.
Пять шагов вперед, пять назад. Вперед, назад. От стены к двери.
Когда она откроется, все кончится.
В коридоре пол покрыт толстой резиной. Охранники передвигаются абсолютно бесшумно. Но я научился улавливать их приближение по едва уловимому уплотнению воздуха.
Сейчас они в двадцати шагах от двери. Столько же успею сделать я. Четыре раза от двери и назад.
Мы идем навстречу друг другу. И все вместе на встречу нашей судьбе.
Ровно через пятнадцать шагов все кончится.
Начнется ли что-то взамен, не знаю. Не хочу гадать. Первое, от чего себя отучаешь — надеяться. Самый простой путь сойти с ума, отдать себя на растерзание надежде.
Выхода нет. Запертая дверь — иллюзия. За ней ничего нет.
Десять шагов.
На их месте я бы стрелял с порога. С пяти шагов трудно промахнуться. Или, что еще лучше, подмешал бы что-нибудь в пайку. Не сделали. Иначе бы я сейчас уже лежал колодой на полу. Странно. Они же не могут не знать, что я уже все знаю и готов. Или для них ритуал важнее неизбежных хлопот? Возможно…
Не смей гадать! Еще чуть-чуть и все узнаешь.
Пять шагов. От двери к стене.
Когда повернусь, все кончится.
Кра, браг, бга, хвощь, хвощь, немощь, бга, бга, хвощь, тур, кра, морок, хвощь!
Нью-Йорк, штат Нью-Йорк, США
Лето 1989 года
часа 34 минуты (время местное)
На лице девушки отчетливо читалась готовность. И это Николасу понравилось. Загадки и неопределенность они любил на работе, в личной жизни предпочитал заранее оговоренные отношения.
Он расслабленно откинулся в кресле, потянул вниз узел галстука, и, не таясь, прощупал взглядом острые коленки девушки. Потом скользнул ниже.
Их разделял низкий столик из закаленного темного стекла, и, казалось, на бледно-белые ноги девушки ниже колена натянуты плотные дымчатого цвета гольфы.
Он долго рассматривал ее ступни. Были они породистые, тонкие, красивой лепки.
«Недурно. Чистая «голубая кровь», без всякой примеси крестьянской топорности. И изящная худоба — не последствия детского рахита, а гены. Тут сложно ошибиться, — подумал он. — Тонкие запястья, с беленькой косточкой, и удлиненные пальцы, встречаются часто даже у плебеек. Но такие вот узкие щиколотки, фарфоровые ступни и словно из воска вылепленные пальчики… Нет, это порода».
Он поднял взгляд. Девушка, моментально считав по его глазам, что ей выставлен высший бал, с готовностью ему улыбнулась.
«Хорошие зубы, здоровые волосы, густые брови. С генетикой у нее все в порядке. Единственное, что портит, этот взгляд сучки спаниэля. Впрочем, что ты хотел? Она знает, зачем здесь. И больше тебе ничего от нее не надо. Если ей надо больше, чем я готов заплатить, это ее проблемы. Но что-то мне подсказывает, что свою цену она давно уяснила, и проблем не будет. Америка… Каждый здесь мечтает урвать свой куш, но каждые знает свое место. Поэтому ты, сладкая, утром спустишься на лифте вниз и пойдешь на своих ломких ножках по мостовой, искать другой путь наверх. Может, в каком-нибудь другом пентхаузе и ждет тебя лестница в небо. Но только не здесь и не сейчас».
Девушка свернулась калачиком, по-кошачьи настороженно взглянула на него, будто прислушиваясь к его мыслям. Успокоилась. Подтянула к себе бокал, пригубила вино.
Она могла и не знать, но вино ей было под стать, породистое: хорошего года, из известных виноградников Роны, многолетней выдержки. Николас имел возможность выбора и умел выбирать самое лучшее.
Мягкий свет упал ей на щеку, разлился по бархатистой коже ровным персиковым цветом. В ее зрачках всплыли теплые искорки.
Он не мог вспомнить, как выбрал ее. В шалой толчее, полумраке, затопленном тягучей музыкой, пузырящейся в ритме терзаемого инфарктом сердца, ни о каком осознанном выборе речи быть не могло. Слишком душно, слишком много спиртного и наркотиков. Даже в машине толком не рассмотрел, разве что провел предварительную проверку на ощупь. Прикосновение к ее телу и ее реакция на них Николасу понравились.
«Это не везение, это интуитивная тяга к лучшему, — решил он. — Только тот, кто умеет делать безошибочный выбор, живет долго и оставляет после себя здоровое потомство».
Правда, сразу же вспомнилось, что в природе выбирают самки, а самцы из шкуры лезут, лишь бы разрекламировать себя. Но и эта мысль не вызвала оскомину. Ему было, что предъявить в качестве аргумента в своей полной социальной и сексуальной состоятельности. Молод, здоров, богат. И главное — умен. Да, чертовски умен.
Он медленно, демонстрируя свои тонкие пальцы пианиста и искусного врача, полез в нагрудный карман, выудил прозрачный пакетик и бросил его на стол. Белый порошок внутри пакетика от удара растекся ровным слоем. Судя по глазам, девушка догадалась, что это и что от нее требуется.
Он придирчиво проследил, как она краем кредитки сноровисто дробит белые гранулы порошка в невесомую взвесь.
«А пальчики ничего себе, чуткие, — констатировал он. — Вполне бы могла работать у меня лаборанткой».
Эту мысль он отогнал. В лаборатории все должно быть стерильно. Даже мысли.
Николас встал.
— Какую музыку предпочитаешь? — мимоходом поинтересовался он.
— На твой вкус, — ответила девушка, не поднимая головы.
У нее было британское произношение, отчетливо проступающее через недавно приобретенную бруклинскую гнусавость. Этого он сразу не заметил. Или просто не отложилось в памяти.
«Ладно, у нас еще будет время узнать друг друга поближе», — решил он, встав с дивана.
Он, не торопясь, непринужденной поступью хозяина двигался по студии, демонстрируя размеры и качество помещения.
Пентхауз, с балкона которого распахивался вид на Центральный парк, был убийственным аргументом. Стоило любой самке переступить порог, как ножки у нее подкашивались сами собой, а тело требовало принять горизонтальное положение. Благо мест для этого было в избытке.
Музыкальный центр в стиле хай-энд был последним аккордом, крещендо его симфонии приманивания самки, мощным, как рев оленя-секача. Полированное черное дерево, холодный хром, золотые дужки проводов и оранжевые огоньки радиоламп действовали гипотизирующе. Калькулятор в женской головке давал сбой при попытке вычислить примерную стоимость этого космического вида агрегата.
На верхней полке стойки с виниловыми пластинками лежал конверт «DHL». Он разорвал плотную бумагу. Достал кассету. Наскоро прочитал сопроводительную записку.
«Черт, если бы я вскрыл конверт раньше, ни за что бы не поперся на эту дурацкую вечеринку. Это все равно, что поменять ужин в ресторане на биг-мак из придорожной забегаловки».
Николас оглянулся. В круге света, высекавшем диван и столик из окружавшего полумрака, мерцали искорки на черном, обтягивающем платье девушки.
За короткое время их знакомства она еще не допустила ни одного прокола. Но сомнения все же оставались
«А что, если совместить два соблазна? Возможно ли вообще это — мир между телом и духом? Ни в аскезе, а в праздности?» — спросил себя он.
— Дорогая, попробуй угадать, что это.
Жужжа, узкая щель поглотила кассету. Мощные лампы времен зари радиоэлектроники, мигнув, увеличили накал раскаленных спиралей.
Из по-дизайнерски вычурных колонок ударили первые аккорды.
Девушка вскинула голову. Машинально провела пальцами по лбу, сдвинув упавшую челку.
— Прелюдия к «Гибели богов».
Николас нервно крякнул. Чего-чего, а этого он не ожидал.
— Я из Петербурга. Из России, — добавила она, как-будто это должно было все объяснить.
— Так ты русская? — машинально спросил он, лишь было чем заполнить неловкую паузу между своими репликами.
«Черт, совсем как актер, забывший текст, — с раздражением подумал он. — Теперь ясно, откуда у нее такие высокие скулы. Я-то думал, есть толика индейской крови. Русские… Там же монголы прошлись, если не ошибаюсь».
— Для вас все мы — русские, — с ноткой усталости произнесла она. — Как вы для нас — американцы.
— Тебя что-то не устраивает в таком определении?
— Пренебрежение к деталям.
Он едва сдержался, чтобы бы не вернуться к ней. Неожиданно проснулся зуд исследователя, захотелось тщательно препарировать столь интересный экземпляр.
Однажды через балконную дверь пентхауза ветром занесло бабочку. Мохнатый, иссиня-черный махаон долго не давал себя поймать. Охота на бабочку едва не стола жизни музыкальному центру. Но он изловчился и набросил на бабочку полотенце. Потом долго следил, как она умирает в парах эфира, и гадал, каким ветром занесло ее на Манхэттен. Наиболее вероятной версией было то, что она вырвалась из плена какой-то лавки, торгующей тропической экзотикой. Но хотелось верить, что ее принес мощный шквал, пронесшийся от Кариб до Флориды, а дальше… Он фантазировал, пока бабочка не умерла. Тогда он осторожно расправил ей крылья, насадил на иголку и поместил в плоский стеклянный саркофаг над своим рабочим столом.
Девушка сейчас напомнила ему ту бабочку. Бог знает, каким злым ветром перенесенную через Атлантику. Он вовсе не собирался отдавать ей больше времени, чем она заслуживала. Короткое, на одну ночь, знакомство не перерастет в нечто большее. Он решил ограничиться одной встречей. Хотя, иметь такой выдающийся экземпляр в постоянном пользовании было весьма соблазнительно.
Он встал так, чтобы отсвет от накалившихся спиралек в лампах под самым выигрышным углом падал на глаза.
— Прислал мой агент в Европе. У меня лучшая в Нью-Йорке коллекция граммофонных пластинок прошлого века. Это одна из первых пластинок симфонического оркестра Венской оперы. Представь, кто мог слышать эту же музыку в таком же исполнении!
Девушка, катая в пальцах трубочку из двадцатидолларовой бумажки, улыбнулась ему.
— Многие. Но ты, Ник, наверное, имеешь в виду Гитлера.
— Почему так решила?
— Интонация подсказала.
В ее улыбке было что-то материнско- покровительственное.
Он нервно дернул уголком губ, решил переключиться с созерцания на слуховые впечатления.
Хай-эндовские усилительные контуры тщательно воспроизводили каждый шум, записанный на пленку. Воздух шуршал от звучания старой граммофонной записи.
Николас слушал, закрыв глаза, вбирая в себя тревожные вибрации оркестра.
Неожиданно поток вагнеровских аккордов разорвал скрежет.
Николас вздрогнул.
Скрежет оборвался. Куда-то исчезло милое слуху потрескивание, пошла совершенно чистая запись.
— Крак, браг, бга, хвощь, хвощь, немощь, бга, бга, хвощь, тур, кра, морок, хвощь, — проскрипел мерзкий голос старика.
И сразу же вслед девятым валом ударил Вагнер.
Николас резко вдавил пальцем латунную кнопку. Музыка оборвалась.
— Какой-то заговор, — раздался за спиной голос девушки.
— Что? — Николас резко развернулся. — С чего ты взяла?
— Похоже на русский. «Немощь», «тур», «морок», «мрак» — это я разобрала. Что такое «хвощь» — не знаю.
— Какая-то дурацкая шутка, — проворчал он.
Во рту сделалось мерзко. А в ушах еще скрипел это противный стариковский голос.
Девушка пожала плечиком.
— Будешь?
Она трубочкой, свернутой из банкноты, указала на четыре белые «дорожки» порошка.
Ему вдруг до одури захотелось вычистить болотную слизь, скопившуюся под языком.
— Угощайся, я сейчас.
Николас бросился в ванную.
Из зеркала над раковиной на него глянуло лицо тридцатилетнего «золотого мальчика». Возможно, чуть более уставшего, чем требовали приличия. Но такой уж вечер выдался. Сплошная морока.
Он плеснул в стакан розовой жидкости, разбавил водой из-под крана. Набрал полный рот.
В этот момент желудок судорожно сжался. И воду вышибло изо рта, словно поршнем. По зеркалу поползли мутно-розовые разводы.
В новом приступе рвоты Николаса скрючило над раковиной. На полированную сталь вместе с желчной пеной хлынула кровь.
Он в страхе отшатнулся.
И тут такая резь полоснула по животу, что он свернулся в комок и рухнул на пол. Боль не отпускала. Казалось, что в животе беснуются оголодавшие крысы.
Спазм сдавил горло, задушив крик. Николас, борясь с удушьем, попробовал сдвинуть себя ближе к двери.
«Должна же она была услышать, как я грохнулся на пол. Должна! — отчаянно заметались в голове мысли. — Не могла не слышать! Я же умираю... Господи, как глупо!»
Он выпростал руку, силясь дотянуться до двери.
Новый спазм взорвался в животе. Показалось, что с размаху врезали солдатским ботинком. Николас захлебнулся беззвучным криком. Из распахнутого рта на белый кафель пола хлынула алая пена.
* * *