Ю Же
Н А И З Н А Н К У
Издательство «Очень хорошее»
Спасибо Всем, особенно Кольке.
ОГЛАВЛЕНИЕ
ЧАСТЬ 1. КОЛЬКА
ГЛАВЫ1, 2
Мне лень. Простите. Не буду писать я эти первые главы. Может быть, если найдётся у кого-нибудь желание и трудолюбие, он напишет (буду благодарна) что-нибудь на своё усмотрение… Про укус какого-нибудь диковинного паука или редкой змеи. Или про эксперименты с новым лекарством или с электромагнитными или т.п. полями… Или про вредную работу мамы моего «героя» во время беременности с компьютерами или ультразвуками… Или - сочетание дневных и ночных светил… Или…
Если же такового желающего не найдется, то придётся читателям самим придумать первые две главы этой истории.
Да, и не пытайтесь найти в следующих хронологию. Как рассказывал - так и писала.
ГЛАВА 3. УТРО
Колька просыпался между шестью и семью. Вернее, это мама его так будила. Теперь-то у него была отдельная комната. Он очень любил её (комнату (хотя и маму, конечно)), и особенно приятно было в ней просыпаться.
Мама заходила и сразу открывала окно (и осенью, и зимой). Удержаться от этого ей было трудно, потому что большое окно без занавески выходило на чудный простор над маленькой речкой, большим парком и городом за ним. Утром было небо и туманы, а боковая стена дома защищала от ветра, поэтому окно было приятно распахнуть даже в дождь. Комната выдыхала тяжёлый ночной воздух и радостно вдыхала утро. Мама радовалась и начинала гнуть и тянуть своё большое красивое тело. И все это увлекало её и мыслей почти не было, а если и были, то маленькие и плавно падающие, как небольшие осенние листочки. И чувства мамины были сосредоточены близко вокруг её просыпающегося тела или уходили в воздух утра и простор за окном. Часто теперь, даже не поворачиваясь к нему, она тихо говорила:
|
|
- Колька, вставай!
О, это было блаженство проснуться от слов. Которые были точны и коротки, как бросок весёлого мячика в руки. Он был так благодарен маме, когда просыпался, и за комнату и особенно за это пробуждение такое чудесное в своей точности и простоте. Иногда мама смотрела на него, и тогда, конечно же, были чувства. Обычно они были удивлённо-нежные, и хотя ему нравилось больше без них, эти «были ничего» мягкие, без впутанных мыслей.
Как было тяжко в прошлом году, когда мама будила их с братом в общей комнате.
Она тогда только вдруг узнала, что будить можно мыслями. И узнала не от него, не от Кольки, а от одного из тех, кого называют Учителями. Мама сама всё знает, но очень любит открывать всё по-новому с чьей-то помощью, кажется, она просто очень любит удивляться. И вот с первого сентября она, как только проснётся и придёт к ним, и начинает: нежно-голубое и вдруг с оранжевым – «Мальчики, мои, милые, хорошие… Ну-ка вставайте!» Открывал он глаза или нет, кажется всё равно ему их резало. Эти всполохи! Подходящее слово… Красивые все цвета. Только переходы резкие. Мамина нежность розово-голубая или желтоватая как рахат-лукум, только она не удерживается в ней, влезают какие-то мысли, то радость яркая, то беспокойства какие-то, то вообще непойми что – наверное, про работу.
Утром спросонья это всё трудно воспринимать.
Хотя мама своего добивается. Спать уже невозможно и лучше сбежать быстро, занять ванную и посидеть немного, уставившись на струю воды и возвращаясь из сна.
|
|
Колька после сна – как бензиновое пятно в луже. Красивое, но как-то странно одновременно разноцветное и бледное, и запутанное. Но струя воды бьёт по ногам, приятно греет от ног и рук к спине и голове. И всё остальное собирается и кое-как приходит в порядок вокруг хорошего, но нескладного пока подросткового тела.
И потом мама выманивает его завтраком и убегающим временем на кухню. Теперь он - это уже он – полупрозрачное облако, начинающееся где-то вдали и сгущающееся вокруг того, что видят все остальные.
Почему все остальные, устроенные совершенно также как он, отказываются при этом, как он, видеть и уверяют, что не видят? До сих пор для него загадка. Она слишком часто занимает его мысли, чтобы начинать опять о ней думать с самого утра.
Лучше позавтракать.
ГЛАВА 4. СЕМЬЯ
К своим 13-ти Колька почти привык к факту «я не как все». Только вот не сказать, что смирился с этим самым фактом. Представьте, что видите – у всех есть нормальные глаза, но все отказываются видеть, считая это невозможным. Смогли бы смириться?
Вот мама. Колька любил её. Она была честная и ей нравилось, что он видит, она правда упорно называла это «чувствует». Колька совсем недавно и то не совсем точно понял разницу. Колька одинаково хорошо видел людей (зверей, вещи) и их тела внутри. Но все остальные предпочитали говорить «видеть» только про внутренний физический мир того, что можно пощупать, а про остальное говорили «чувствовать» и подвергать разной степени сомнения. Мама говорила: «видишь – я работаю», а когда он спрашивал: «мам, ты чего грустишь?», она прижимала его со словами «как ты всегда чувствуешь». И он всегда честно отвечал: «вижу». И она изображала на лице улыбку, которая как будто могла отвлечь его от тёмно-синего, переходящего в мутновато-фиолетовое облака вокруг. Ну и ладно, всё равно с ней было хорошо. Во-первых, в ней было не много мешанины, во-вторых, он любил её «основные» цвета, мало у кого (после ухода бабушки) видел столько нежности. Ни у кого злость не была столь молниеносна, порывиста и недолговечна. А к её тёмным пятнам он так привык с детства, что практически не замечал их.
|
|
С отцом было куда сложнеё. Он тоже был родным и красивым (для Кольки, по крайней мере). Но он именно был сложным. Когда Колька приближался, он усложнялся ещё больше. Только вроде сын готов воспринять его нежность, как он словно шваброй отгоняет её чем-то слежало-чёрным на задворки (так что не дотянуться) и мешает зелёную задумчивую заботу чем-то серо-коричневым. Полученную странную массу, как Колька потом не без труда понял, называют ответственность. Отец был переполнен этой ответственностью со всех сторон, она мешалась с его мыслями и чувствами и лишь иногда через неё вдруг прорывались самые неожиданные и непредсказуемые желания (в основном касающиеся приобретения чего-то). Было видно, что она гнетёт и давит отца, и он часто прибегал к помощи телевизора, чтобы отогнать её. На мамины претензии к его бесконечным вечерним просмотрам всего-подряд, он неизменно говорил, что «ему нужна информация». Но Колька видел, как он тянет от экрана это самое «всё-подряд» похожее на бесконечный конвейер тюков утиля, и просто-таки прорубает в себе некую зону свободную от мутно-тяжёлой ответственности.
Потом позже был период, когда отца он вообще с трудом мог воспринимать, как нечто живое. Он как будто варился в старом обуглившемся чугунном котле. Вокруг которого витала яркая горячая сила, но почти непонятно было, как она подходит к его телу. Кольке нравилось быть рядом, купаться, греться, видеть, чувствовать эту силу, хотя даже смешиваясь с ним, она в него не проникала. Но он никак не мог понять, как эта сила и тепло соотносятся с Человекам внутри. Почти всегда, когда папа был дома, Колька старался приникнуть к его внешней сильной части. Но отец сразу или спустя 10-15 минут замечал его. И тогда от «обугленного» почти непрозрачного котла через редкие щели к Кольке бросались всполохи чёрно-сиреневого странного интереса, смешанного с раздражением и непонятной требовательностью. Колька шарахался, огрызаясь. Папа пугал, удивлял его и притягивал интересом. Это и было для него самым странным: что в ответ у Кольки появлялись всполохи того же цвета, они сливались с отцовскими, а потом на их месте оставались плотности обугленных корок.
У отца с матерью не было почти ничего общего. Когда они были физически рядом, то обычно отшатывались друг от друга, а если не успевали – ругались и мучались. Он-то знал, что они соединяются где-то на дальних рубежах. Знали ли они? Видимо да, а то что делали рядом столько лет. Было ли когда по-другому? Хотел бы он знать, но как это спросить, спрашивается?
А вот дед с бабушкой жили, крепко цепляясь друг за друга своими «шрамами».
Для Кольки они были единым существом. И одной из его любимых игр было пробовать найти у этого существа места соединения.
Дед был прикольно ярким и разноцветным. Его основной оттенок был довольно редким, настолько редким, что Колька с трудом мог знать его название. Эдакий медно-бронзово-зеленоватый с прожилками тёмно-синего. После того как уже наверное тысячу раз Колька услышал привычное бабушкино «дед у нас у-у-умный», его осенило: это ум!. Наверняка – ум. Это не мысли, это редкое среди окружавших его (хотя и у отца конечно было) чувство, состояние, присутствие ума в человеке. Наверное – Мудрость!
Дед с удовольствием им делился. Ум его расширялся вокруг, но Колька никак не мог впитать его и сделать своим. Просто любовался, рассматривал, чувствовал, балдел.
Кроме этого у деда ярко и переменчиво, как восточные ткани или цветы в саду в июле вспыхивали и гасли эмоции самых разных оттенков.
Непонятным, странным было то, что бабушка, с которой дед прожил какую-то невероятную кучу лет (35 что ли?) тоже практически не впитывала его основную суть, а часто даже как-то отталкивала, сторонилась её. Её основной цвет – любимый Колькин – цвет нежности – желто-розовый переходил часто в красный и даже коричневый и тогда она нервничала, ругалась, заставляла есть, спать, убираться и т.д. и т.п..
При всем этом они (бабка и дед) составляли практически единое целое, как два пазла подходили друг другу и сцеплялись до потери границ. Сцепка эта выглядела жутковато. Это были страхи – уж тут-то Колька ничуть не сомневался. Толстые грубые наросты с рваными краями и серо-бурым дымком вокруг. Они совпадали у стариков, а местами - дополняли друг друга. И когда дед приходил с работы, заходил в кухню или гостиннную, они тут же присоединялись друг к другу, как два вагона и поворачивались к окружающим своими другими яркими сторонами. Эта сцепленность чувствовалась в доме, даже когда одного из них в нём не было.
Один раз лет в шесть Кольке пришлось пережить жуткую картину. По телевизору прошло что-то про войну. То ли неудачная рекламная шутка, то ли информация о боевых действиях где-то с прямым намёком на начало третьей мировой. Потом он уже и не помнил. Зато врезалось ярко и жутко как дедушка и бабушка, даже не двинув тел каждый из своего кресла, в один момент как бы вывернулись вместе наизнанку. Страх развернулся и единым фронтом закрыл, окутал их обоих. Остатки их ярких милых привычных эмоций остались брошенными, как жители окрестных сел не успевшие в осажденный город до закрытия ворот…
Через десять лет, когда бабушка умирала, было что-то похожее. Но если тогда Колька успел только удивиться и заразиться их испугом, теперь он переживал.
Бабушка «отходила». И страх её, казалось, редел, таял, но дед уплотнял его, заботливо добавляя свой. И этот слой не пускал процесс мерного размывания, растворения, уплывания, всего того, что было бабушкой. «Отпусти» - шептал Колька, -«Дед, перестань!.. Ему хотелось схватить деда и трясти, разметать руками… этот их общий страх…, который бабушке теперь совсем уже был не нужен…
Когда бабушка разошлась совсем… осталось маленькое обуглившееся тельце… (почему Кольке оно напоминало обуглившуюся спичку, хотя было совсем белое? Может, остатки страхов оседают на тело, когда расходится всё остальное?) … Каждый из них успел ухватить себе по кусочку от неё «на память». В основном почти у всех, как и у Кольки, это были милые туманности нежности и заботы.
ГЛАВА 5. ШКОЛА
Учиться в школе было трудно. Почти невозможно.
Первый раз в первый класс было шоком. Болевым шоком. Толпа с неимоверно яркими хризантемами и гладиолусами, у которых весёлые их цвета покрывались трупными пятнами умирания. Дети, заполненные страхом, с кажущимися искусственными пятнами напускной радости и любопытства. Он обернулся на старшеклассников – мутная скука парней, тревожность девчонок с жалкими разводами интереса. Родители – какофония беспокойства и неестественно сиренево-малиновой гордости. Он боялся видеть маму и старался забиться куда-нибудь в толпе, как ни хотелось сейчас прижаться к родному. Он так и не помнит, не видел, что она чувствовала тогда. Учительница была усталой. И ещё - у неё был какой-то цвет, который потом он называл профессиональный. Колька так и не смог никогда его обозначить названием цвета. Это была какая-то плотная замесь спектра, стоящая стеной, обращённой к ученикам. Это было единственное, что смогло тогда привлечь его внимание и удержать от помешательства. Он стал разглядывать это и безропотно пошёл за этим в класс.
Ещё несколько лет этот профессионализм школьных учителей цеплял крепко его внимание. Некоторые даже пугались его пристальности. Одна умная училка как-то сказала его маме вместо отчётного анализа успеваемости и поведения: «меня поразили его глаза! Все смотрят – ну дети, как дети. А он так вцепился: «что за такая новая сволочь пришла?»».
Нет, плохо он о них не думал. Но и тепла эта их шкура/броня не вызывала, только интерес. Пока он не увидел в ней просто очень густой замес всего-всего, замес на страхе и усталости. У молодых учителей эта штуковина была тонкой, зато они только и заняты были, что её сооружением, как жуки-скарабеи катанием своего шара. У его любимой старой Светланы Ивановны стенка эта была - в метр, зато она за ней спокойно болела, уставала, радовалась, иногда как бы открывала окно… Зато на этой «стене» любой мог найти своё место присоединения и получить комфорт и даже подключку к витающим вокруг заботе, знанию.
Ещё он такую штуку видел только у детских врачей. Но там было больше страха, кора была жёстче и почти недоступна к присоединению.
Когда он пришел домой после первого дня в школе. Было чувство, что его обглодали, или он просто потерял большую часть себя в школьной толчее. Его трясло. Он не мог ничего ответить на кажущиеся бесконечными «ну как?». Наконец, влез под одеяло. Подошла мама - заботливая, ласковая… тревожная… грустная… Нет! Только не это, он сейчас не вынесет. Он сжался и уснул. Это всегда его спасало.
На следующий день он сломался. Просто сломался, телом. Потом уже взрослым, он понял по многим опытам, что тело всегда найдёт выход. Это последняя инстанция рассмотрения всех входящих вопросов.
2 сентября он старательно делал с отцом зарядку. Отец почти весь был не с ним и делал машинальные движения, лишь изредка окатывая его требовательным интересом. Колька повис на перекладине и тут страх вдруг закрутился каким-то вихрем и рванулся весь внутрь к телу. Он никак потом не мог точно вспомнить: боль в спине была до или после того, как он упал? Да это и не интересовало никого.
Сломался позвоночник. Конечно, от падения. Странно сломался – один позвонок, где-то в начале шеи сплющился, как будто сжался. Хотя, может быть, и не странно. Наверное, именно этот позвонок ломается у повешенных, а у него - сплющился J.
Было много суеты, Скорая, больница. Опустошение. Как будто разряд ушёл в землю и унёс собой его всего, кроме тоненького фитилька тела. Он был пуст. Не хотел, чтобы его никак трогали. С лёгкостью поверил маме, что она его в больнице не оставит ни в коем случае, и отключился.
Так он организовал то, что первые полгода школы пролежал дома на специальной койке-растяжке. Тут он как бы рождался заново, находил и восстанавливал свои цвета и размеры.
Учительница приходила раз в неделю с заданиями и он потихоньку стал привыкать к ней. Понял, что, чтобы понять и сделать урок, надо совсем отвлечься от неё, от всего человеческого, уставиться в тетрадь и учебник, сосредоточиться на закорючках букв и цифр. Это ей нравится и поощряется. Понемногу и ему это стало тоже нравиться. Особенно математика. В ней совсем не было эмоций. Одна только чёрно-белая точность условных договорённостей с определенной изящностью.
Геометрия так и осталась его любимицей навсегда. Мир одноцветных четких линий, целиком придуманный, в который убегаешь как в заманчивый четкий лабиринт.
Труднее было с русским и литературой, где слова рождали образы, сбивающие с задач анализа и классификации.
Совсем туго шла история и география. Мир земли и людей был до невозможности спрессованы здесь и кирпичами отходов уложен в какие-то дурные схемы/здания. Нет, «это – тройка, в лучшем случае». Схемы не воспринимались и не запоминались из-за пестроты кирпичей. Колька вылезал на пятёрках за доклады, когда разрешалось вытянуть и развернуть что-то яркое, живое ещё.
На литературе тоже кое-как со скрипом проезжая «анализ произведений», он вдруг ловил образы героев, настроения авторов и писал неожиданные сочинения не по форме, которые иногда нравились учителям.
Он почти полюбил английский. В отличие от русского, где на слова надо было накладывать странные схемы… Здесь ему сначала показалось, что у него появился шанс понять что такое язык, как он придумывается или откуда берётся. Здесь так было радостно от откровенной, очевидной условности того, что собака это «собака» или «dog». Совсем другие звуки и значки – значит, все понимают, что это условно!! Эта радость, игра в новые названия увлекла его. Но скоро вечно неуверенно-раздраженная учительница стала и здесь требовать схем, тем, грамматики и всё потускнело. Он так и остался с первоначальными запасами и они выручали его на «3-4».
Он не любил школьные перемены. Обычно оставался в классе, чтобы не окунаться в бурлящий бассейн, тесно заполненный долго сдерживаемыми эмоциями. Как-то пребывая в устало-злобном раздражении, Колька сам выскочил в коридор, наткнулся тут же на кого-то, подрался, испытал облегчение и придумал этому название. Как будто на уроках напиваются грязной воды, выбегают в холл, и их разом тошнит друг на друга. Фу.
Он не мог практически завести друзей, что беспокоило почему-то взрослых. Это было очевидно, но необъяснимо. При отдельных проблесках интереса и взаимопонимания, взаимопроникновения он не мог видеть, как его «друг» вливается в толпу в коридоре и чувствовать, как впускает это в себя.
ГЛАВА 6. ОНА
Сегодня в школе был новенький. Самое интересное – не ученик и не учитель. Смешное название – стажёр. У Кольки почему то сразу возникла идея коренастого сторожевого пёсика. А парень - и впрямь, был похож. Невысокий, широкий телом, со стрижкой, делающей голову кубиком. Сидел на первой парте с боку как-то расслаблено, ноги вбок, а верх сосредоточенно напряжён и голова наклонена типа «внимательно». Того и смотри – то ли хвостом завиляет, то ли за косточкой прыгнет. Смешной. Но Кольку ещё и не это заинтересовало. Всякий новенький был обычно скучно окружён страхом и первые дни ничего интересного не видно было. Этот Максим (как его училка назвала) был почти без страха. Зато в нём преобладали оттенки, которые Колька хоть и встречал часто, никак не мог соединить с каким-нибудь принятым словом-качеством. И вот тебе шанс.
Тут Мишка Татарский отпустил довольно грубую, но меткую остроту на тему урока. Класс заржал. Петровна пропустила. А стажёр повернулся к Татарскому всем корпусом и нелепо дружелюбно улыбаясь, стал …
- Ты не понял… - о, нет! Объяснять!!!
Все его облако так и рванулось к Мишке и зависло на его пестрых колючках.
Ха! Да это же глупость!
Мягкое, пушистое цвета детской неожиданности светло-желтовато-бежевое.
Ха! Он всегда называл это про себя «другой ум», когда видел у людей в магазинах у соседей по школе, да и у себя (чего скрывать) этот странный цвет синего, совсем не похожий на ярко синие краски деда. Синего смешанного с речным песком, будто рисовали голубое небо и пролили детский кофе с молоком.
Все цвета могут быть глупыми с такой примесью. Глупая злость, глупая забота, даже глупый ум не синий, а голубой, с какой-то совершенно нелепой желтизной.
О! сегодня день воистину пропал не зря. Удивительное открытие: противоположные качества имеют схожий по наполнению цвет и антогонистичные оттенки. Начав изучение с глупости, он (много позже) увидел, что красивым зелёным оттенкам щедрости противостоит болотная грязь жадности. Может быть потому, что жадина всё-таки думает о том, чтобы отдать, но страх, лень, глупость портят всё до неузнаваемости.
Нежной розовой заботе и ласке противостоит буро-красная агрессия. Ярко-белой спонтанной смелости – страх, старый серый знакомец. Жёлтому весёлому любопытству – бурая лень.
И всё-таки, глупость осталась его любимицей надолго. Ай, хороша! И как мило она заполнила класс, захватила почти всех своей игрой. И даже Петровна долго-сердито сопротивлялась, а потом и она… Урок был «испорчен» почти безнадёжно. То и дело тема взрывалась нелепыми шутками, потом смех стали уже вызывать даже падающие карандаши. Так продолжалось ещё два урока, за которые класс был окончательно обозначен как неуправляемый. И даже после удаления источника «проблемы» на четвёртой – математике, совсем синий Лев Константиныч несколько раз тормозил и шарахался, когда натыкался на скачущее по классу песочное пятно.
ГЛАВА 7. ОБЩЕНИЕ
Общение – это когда между людьми что-то общее возникает. Чувства перемешиваются.
Ещё до того, как мать с отцом развелись. Наверное, ему было лет 9 (?), не больше… как-то папа притащил в гости какого-то очень болтливого деда. Видимо, он был важным авторитетом, потому что отец перед ним крутился, хотя Колька и видел немного презрения. Вообще, - одно из самых странных по цвету и ощущениям сочетание – презрение и уважение. У детей - он и не видел никогда подобного, а взрослые умудряются на такой замес.
Так вот - дед говорил очень много и весь он был (тоже сочетание будь-здоров) смесь самодовольства с тревогой. Когда тревога преобладала - получался серо-буро-малиновый. Колька отсаживался от него всё дальше и дальше. Соприкасаться с этим было не очень приятно.
Дед говорил про общение. Что общение – это самое главное, важное и приятное в жизни. Он твердил это, повторял на разные лады, а облако его густое растекалось, заполняя их большую кухню. Мама ушла. То есть тело её, зажатое между отцом и этим дедом, сидело там же, но вся она сместилась и держалась за тело, как неоторвавшийся от кольца мыльный пузырь. Отец же сильно старался общаться. Он устремлялся навстречу к этому старому дядьке. Его мысли-идеи сыпались метеоритным дождём. В результате была безумная какофония.
Колька вслушался в слова деда. «Общение – вот самое главное…». С этими словами он пытался вмешать в «со»беседников своё ядовитое самодовольство и отфильтровать с их помощью тревогу. Мать ушла. Отец лепил к нёму своё. Совсем ничего общего. Ничего общего! Наверное, когда люди назвали этот процесс «общение» они видели как те, кто общается, имеют или создают что-то общее.
После того первого раза он долго не думал об этом. У него слишком много сил уходило на то, чтобы приспособиться и выжить.
Потом уже и ему стало это общение очень нужно. И пришлось рассматривать и понимать.
Люди почти все очень хотели общаться. Наверное, дело в том, что они были безумно пёстрыми, перемешанными, неоднородными, да ещё за день, без конца натыкаясь друг на друга, приобретали невообразимо болезненные формы цветов. И вот люди, не в силах справиться с этим всем, да ещё с зудящими сгустками болячек и комплексов, искали кого-то для «общения». Идея, в общем, была не лишена смысла. Если один из собеседников справлялся с задачей внедрения. Или, что ещё реже, один хотя бы открывался и принимал.
Самое странное в этом самом «общении» было то, что люди совсем не понимали направления. Их магнитом притягивали реакции тела. Они вглядывались изо всех сил в жесты, глаза, вслушивались в слова, не видя, не желая видеть, как всё это запаздывает, искажает происходящее…
ГЛАВА 8. НАСТРОЕНИЕ
Что-то было не то в доме. Душно как-то или мутно. Колька нашел маму. Она сидела в углу своей комнаты и никуда не смотрела.
- Мам, ты чего?
-… так… настроение плохое.
…
- Можно я у тебя посижу?
Она пожала плечами. Кольке было страшно, но он остался из чисто исследовательского интереса. И этот его интерес и смелость были вознаграждены целым открытием. Открытием из серии тех, которые он очень любил всю жизнь. Эти открытия помогали ему понять, что он не изгой. Что то, что чувствует и видит он, знакомо и другим и это чётко обозначено в языке.
Как ещё он мог бы понять, осознать обозначить, то что … «видел»? Мама была просто никакой!!! Её невозможно было видеть! Она была расстроена! Не настроена! В плохом настрое! Настроении!
Значит получается, что весь спектр «цветов»-эмоций есть постоянно, просто человек настраивается и усиливает что-то или улавливает.
Маму что-то сбило с настроя. Колька вернулся с восторга исследования к своей жизни, увидел, как мама недоуменно смотрит не него. И аккуратно двинулся к ней. Его нежность дрожала, как будто её в кипяток погружали или какую-то физическую аномалию, но достигла цели. (Этот случай и многие потом убедили его в неожиданном понимании, что нежность практически самая сильная сила и преодолевает любые преграды.) Мама согласилась принять эту нежность и он, наконец, увидел её – родную – хоть кусочек, но - как всегда. А потом радостно наблюдал, как медленно, но неуклонно от этой нежности мама начала настраиваться дальше и вернулась почти вся. Потом появился его любимый сине-зелёный и он понял, что всё - нормально.
- Я пойду, мам?
- Иди… Коль!
- А?
- Спасибо…
--------------------
Примечание из будущего. У себя он потом (да и у других) «диагностировал» два варианта «плохого настроения». Первый «случай» - это когда человека захватывает что-то плохое: злость, раздражение, обида… Он становится коричневым, черным… прям по Люшеру! Тут как потом понял Колька, его лучше оставить на некоторое время. Пусть переваривает и разбирается. Самое интересное, что обычно с окружающими обратный эффект. Если плохое настроение у человека большого-сильного им все вокруг заражаются, притягиваясь. Если же что много чаще – у человека слабого, людям хочется выбить из него «дурь». Гоняют её идеями типа «ну же справляйся!», пытаются отвлечь. От этого «дурь» частенько сжимается в комок и остаётся где-то на задворках, ожидая своего часа, по-научному называемая «комплексом».
У мамы тогда был другой, «второй» случай плохого настроения. Человек вообще теряет настройки. Трудно ему за что-то уцепиться. Тут нужна помощь. Любая. Но подойти к такому человеку трудно, как дышать в разряжённом воздухе, как слушать радиопомехи или смотреть на них по телеку.
Это у него в этот раз эдак красиво получилось. У самого настрой был. А так бывало, он пугался и страх окутывал его серым, а то и коричневым мутным туманом, закрывавшем всё вокруг, в нём он тонул и прятался одновременно. И когда тяжело – спасал только сон.
ГЛАВА 9. МУЗЫКА.
Неожиданным открытием было то, что происходит с музыкой/ от музыки.
Кстати, само слово «открытие» – интересно – откуда. Ещё одно подтверждение того, что люди знают, как все происходит. Сколько раз Колька видел это в школе, как мучительно взрослые, да и книжки, пытаются внести, вложить что-то человеку. А он закрыт и большинство знаний проталкивается через уши в мозг и там остаётся каким-то крючком навыка. И редко-редко человек открывается и впускает именно знание, яркое, чаще всего синих оттенков, рождающее цепную реакцию развития, нового знания, любопытства, радости, блаженного покоя.
Но бывало и по-другому. Когда открывалось…, и волна почти смывала прежнюю структуру.
«Первый и последний раз», думал он, вползая со странной очередью в помпезное место «Концертный зал». Мама пошла сюда с ним как «для галочки» (её выражение), сама весьма неуверенная в радости этого похода. Просто её подбила на это какая-то подруга, которая сама, похоже, и не пойдёт. Маму притягивал Моцарт на билете, остальное вызывало больше скуки, поэтому она, поддерживая себя и Кольку заодно, всё время на него поглядывала.
Они заползли в старый вычурный зал. Кольке стало нравиться. Большие, пыльные, но очень большие, мягкие, глубокие кресла. И народу оказалось не так уж много, можно сесть на просторе.
Понравилось, как музыканты настраивались. Очень похоже было на то, что происходит у них на первом уроке. Правда, музыканты куда как быстрее справились с ситуацией.
Звуки - не как дома, всё-таки. Там, бывает, музыку слушаешь, приятно. А здесь именно звуки, живые, их царство. Разница - как между лесом и его фотографией.
Он и не заметил, как начали. Вторая вещь - была сильной.
Музыка настраивала! Она несла волны какой-то силы, странно обладающей способностью притягивать внимание и совершенно определённые композиции. Люди становились похожими... нет, не то слово. Они не были похожими, но были родными, совместимыми, сочетаемыми, конгруэнтными… Он увидел как сам, мама, дядька сидящий наискосок впереди … менялись, и музыка сама была живая, яркая, заполняла пространство вокруг и настраивала всё под себя. И это было великолепно, божественно...
Как смешно и высокопарно говорила именно эти слова дряхлая, но очень стильная старуха на выходе. Тело её было очень маленьким, но красивым, и одежда, и краска на лице. И сама - бледная, но симпатичная.
Колька долго думал, пока не забыл, интересно было: «ЭТО сделал Моцарт или музыканты?»
- Ну как? - спросила мама. Интерес её был маленький и осторожный. Колька промолчал.
- Не знаю…. меня задевает… за живое.
- Меня тоже задело.
Говорить не хотелось. Слова были удивительно точны. Задело и потянуло всех ведь…
Потом он стал использовать это. Включал магнитолу в машине и пел изо всех сил. На эту волну и настраивался. Особенно Джо Дассена любил и Иглесиаса-старшего, и наших старичков, типа Песняров.
ГЛАВА 10. ПОТЕРИ
Колька был не очень-то доволен собой. Зачем он поехал с матерью к тётке, её сестре? Собственно, тёткой он Тётю Наташу никогда не воспринимал, она для него всегда оставалась сестрой матери. Никогда не видел он в ней ничего, кроме пугливого интереса, вперемешку с каким-то брезгливым отвращением. Кажется, так смотрят на крокодилов в зоопарке. Может, она видела его ненормальность? Нет, потом он заметил, что так же она смотрит и на мать и на Женьку, да и на многих других людей. Бедняжка.
Колька, в принципе, поехал вовсе не к ней, а просто с матерью. Мама ездить к Наташе не любила и делала это только в её день рождения и другим редким случаям. Когда она только собиралась туда, сразу становилась какой-то очень уставшей и тревожной, а ещё потерянной.
Потерянная – вот одно из точных слов-описаний человеческого состояния. Спросив: «Коль, поедешь со мной к тёте Наташе?», мама оставила около него облако-кусок своего нежного внимания с серым краем грусти и ушла без него. Колька видел, как она шатается, мечется по дому, оставляя тут и там куски своего внимания, постепенно оставаясь с одной лишь тревогой. В такие моменты видно было, как выглядит усталость – как коричнево-серая изнанка, как картонка, с которой содрали верхний слой с яркой картинкой. Она оставалась в тех местах, откуда отрывались куски.
«Что-то я совсем растерялась…» - наконец притормозив, сказала мама. Колька прогнал радость от маминого понимания и желание обсудить это. Ему жутко хотелось собрать все куски обратно, но он мог отдать только то, что «прилепилось» к нему. Он осторожно приблизился, и её нежность вернулась на место. Грустное зрелище, кроме тревоги у мамы только и был сейчас этот клок цвета. Кольке вдруг пришла мысль, что уйдя одна, мама может где-то опять потерять этот его любимый кусочек себя, да и сама совсем потеряться.
- Я поеду.
- Мама удивилась и обрадовалась. Стало полегче.
У тёти Наташи было какое-то сборище тёток (так они с мамой ласково называли женщин лет 30-40, маминых ровесниц, особенно когда они собирались посудачить). Некоторые были с детьми. Колька сначала хотел подождать маму в коридоре, общаясь с белым котом, но там его без конца дёргали псевдовниманием всяк-проходящий.
Тогда он переместился в детскую – комнату своего двоюродного брата, с которым был в совсем прохладных, но неплохих отношениях. В комнате кроме «брата» Тимофея (Колька всегда удивлялся, почему его зовут Тимофей, а кота – Лёша, наоборот было бы куда логичнее), так вот кроме него были ещё двое пацанов и девчонка лет 6-ти с толстеньким телом. Девчонка сосредоточенно собирала мозаику в углу, тщательно воздвигнув защитную стену презрения-невнимания. Тима с каким-то тощим мальчишкой висели на спорткомплексе, общаясь цеплянием понтов. Колька обменялся с братом «приветами» и сел на свободный пуфик, надеясь найти, чем заняться, как пухлая девчонка. Для начала он подвинул к себе ногой маленький баскетбольный мячик и стал постукивать им. Тут же к нему подошел третий мальчишка. Встал рядом, ближе, чем следовало. Колька увидел сначала бесформенные растянутые и криво одетые носки влезшие в поле его зрения, потом тёмно-зелёные штаны с вытянутыми и затёртыми коленками, потом зелёную кофту-толстовку натянувшуюся на большом животе. По бокам – руки с контрастом бездельного свисания и суетливо трущихся друг-об-дружку пальцев с обгрызанными ногтями. И, наконец, Колька взглянул на голову. Светлые непонятного оттенка волосы, низкий лоб, глубоко утопленные под брови, но при этом как-то странно выпученные, кажется, коричневые глаза. Нос, пухлые щёки и тонкие губы, не то нервно улыбающиеся, не то гримасничающие.
Колька вдруг понял, что уже долго разглядывает пацана. А тот твердит что-то вроде: «Чего? Играешь? Можно посмотреть?».
Тут в детскую вошла тётя Наташа и принялась суетливо всех знакомить. Парня звали Петя. Ему подходит - подумал Колька. Приход тётки вывел Кольку из транса и помог заметить его причину. Петька был более, чем странный человек. Таких он ещё не видел. Даже проскочила мысль: может он не человек вовсе а что-то другое. В общем, его не было вообще. Вокруг тела стоявшего неестественно близко, не было ничего! Колька даже оглянулся несколько раз по сторонам и как-то киношно проморгался. Не было даже тени, слабого оттенка. Воздух был как будто сильно разрежён. И в этом разряжённом воздухе мелькали какие-то жалобные искорки (не очень-то яркие) мыслей и испугов.
Тётка принесла поднос с едой, и Петька тут же сел и принялся есть. Он ел сосредоточенно и отвратительно до тошноты. Он стал просто процессом поглощения. Кольке вдруг подумалось, что может, этот парень придумал единственный способ найти себя. Есть и есть, раздуть своё тело до каких-то неимоверно вселенских размеров, пока оно не наткнётся, воссоединившись где-то со своей сущностью. Или он просто надеялся, что телом таким образом можно заполнить себя …
Ничего себе, подумал Колька, а я-то сегодня называл маму потерянной. Как же он-то живёт? Но мальчишка не вызывал интереса. Отношение к нему вообще назвать было нельзя. Сам Колька там, где приближался к нему, то ли растворялся в какой-то кислоте, то ли втягивался каким-то вакуумом. Ничего подобного он не чувствовал раньше. Хотелось уйти и он ушёл, и мама радостно ушла с ним. По дороге они восстановили друг друга и доехали, прижавшись в метро плечами и радостно нежась в общем пространстве.
Примерно, через месяц мама вдруг сказала:
- Сегодня приедет Ира.
-???.
– Ну помнишь, может, у Наташки – (ну!) моей сестры в гостях была. У неё ещё сын Петя.
Колька напрягся. Он вспомнил, но его это не очень порадовало.
– Она с ним приедет?
– Думаю, нет. Она поговорить хочет, кажется про него.
Колька сам не ожидал, что спросит:
- А можно мне будет послушать?
– Наверно, - мама недоуменно пожала плечами. – Может, ты чего ей посоветуешь.