— Когда родилась рыжая лошадка с белой проточиной, — продолжило существо, — владелец табуна приехал в долину вместе с дочерью, бойкой девочкой четырнадцати лет. Её звали Катла. Она сидела в седле с раннего детства и знала о лошадях всё, что может знать о них человек. Теперь, на исходе детства, она хотела узнать обо всём остальном, особенно о звёздах, которые мерцали над ледником по ночам, и о чёрной бездне между ними. Той зимой она выпросила у родителей любительский телескоп на день рождения. Она облазила сайты всех крупных обсерваторий и уже понимала, что однажды уедет в Рейкьявик, а потом ещё дальше — в Америку, Европу или даже в Чили, к самым большим телескопам на Земле. Но это было ещё впереди.
Пока отец поглаживал шею родившей кобылы, Катла присела на корточки и осмотрела жеребёнка. Она сказала отцу, что всё в порядке, жеребёнок скоро справится со своими ногами и пойдёт искать брюхо матери, но вот его собственное кривое брюшко не предвещает побед на турнирах. Отец кивнул. Он видел, что рыжая лошадка вырастет слишком приземистой, слишком ассиметричной, слишком мордастой, слишком гривастой, слишком неровной в тёльте. Даже белая проточина на её морде была как будто смазана над носом. Вместо благородного украшения она казалась куском плохо приклеенного лейкопластыря.
«От этой дурнушки мы никогда не избавимся, — сказал отец. — Называй её, как хочешь».
Катла покачала головой.
«Я её назову Фрейя. С таким именем невозможно стать дурнушкой. Она будет красивая и бесстрашная. Как богиня. Ну и пускай её никто не купит. Это будет моя лошадь. Мы всю жизнь будем вместе. Правильно я говорю, Фрейя?»
Она снова присела на корточки, и через секунду жеребёнок почувствовал лёгкое прикосновение к своей голове. Он не знал, что это и кто это, но внезапно ему ещё сильней захотелось подняться. Он собрался с силами, рванулся вверх и, оторвавшись от земли, замер на дрожащих ногах. Откуда-то сверху и сбоку послышались бесформенные звуки. Впереди темнело пятно матери. Над головой, бесконечно выше всех пятен и разводов, пылала солнечная вселенная.
Как только жеребёнок начал сосать молоко, люди ушли. У них было много других лошадей и много других дел.
Вечером, на закате, посмотреть на новорождённую пришёл скрытый народ. Так бывает всякий раз, когда у Скагафьорда, в долинах Трётласкаги, появляется на свет рыжая кобылка с неровной белой проточиной.
Всё по-другому.
— Многие люди верят, что звери чуют нас, — сказало существо, помолчав. — Если овцы на пустынном склоне приходят в беспокойство, если собака заливается лаем на безлюдной тропе, люди говорят: где-то рядом скрытый народ. Но это чепуха. Звери тоже часть этого мира. Они меняются и страдают. Как и люди, они не замечают нас, пока их не окликнули. И даже когда их окликнули, они видят не нас. Как и люди, они видят игрушку своего воображения. Случайную. Несуразную. Жалкую.
Помню, как на этих словах я невольно покосилась на мохнатые конечности, которые прижимала к своей груди. Почувствовала, что краснею. Подумала: лупоглазое чудище в шароварах — неужели это всё, на что способно моё воображение? Неужели мой мозг не мог состряпать ничего поприличней?
— А как… Как вы выглядите на самом деле? — спросила я.
— Мы не выглядим. Как выглядит луна, когда на неё никто не смотрит?
В этом вопросе было что-то знакомое. Кто-то задавал его раньше, мне или в моём присутствии. Несколько секунд я пыталась вспомнить, где это было. В Копенгагене, в гостях у моего датского издателя? На случайном канале в гостиничном телевизоре? В университете, на семинаре по философии четверть века назад?
— Никак… — ответила я, так и не вспомнив. — Мир, в котором нет зрителей, не выглядит никак. Он просто есть. Но… — я покачала головой, и горячая щетина моей ноши заскребла мне висок. — Это же касается всех… Не только вас…
— Здесь, на Земле, зрителей нет только у нас. Только нас не застают врасплох чужие глаза. Когда мимо тебя идёт человек или бежит лиса, и ты видишь их, твой мозг рисует своими красками. Но он рисует на готовом холсте. Поверх чужого наброска. Он красит, штрихует, обводит то, что снаружи. Когда тебя окликает скрытый народ, всё по-другому. Перед тобой нет никакого холста. Твой взгляд отскакивает, словно от зеркала. Ты раскрашиваешь то, что внутри тебя.
Внезапно ущелье и ручей свернули налево. Я не сразу заметила поворот и, выйдя из воды, чуть не уткнулась в каменную стену, покрытую редкими клочками мха. Угол склона стал почти прямым. Я посмотрела вверх. Размытая лента неба отодвинулась ещё дальше. Я несла своё чудище по дну каменного коридора высотой с десятиэтажный дом.
Так уже было прежде.
— Мы стоим в стороне, — продолжило существо, пока я возвращалась в русло. — Мы не меняемся и не страдаем. Но мы чувствуем… — оно сказало короткое слово, означавшее светлую грусть, любопытство и то зыбкое чувство, которое бывает июньской ночью, если смотреть на зарю. Я очень хотела запомнить это слово или хотя бы язык. Но я забыла.
— Когда в долинах Трётласкаги рождается рыжая кобылка с неровной белой проточиной, нас охватывает надежда. Мы знаем, что есть шанс. Примерно раз в сотню лет происходит невероятное. В той связке лошадиных генов, где записана рыжая масть и косая отметина, неизвестно откуда берётся ген, которого не должно быть ни у одной живой твари на Земле.
Лошадки, родившиеся с этим геном, видят, слышат и чуют нас без оклика. Поэтому мы нарушаем правила. Мы приходим к ним. Это непростительный риск. Это вторжение в жизнь тех, кто меняется и страдает. Но мы не можем удержаться. Нас гонит… — существо повторило то прекрасное слово, которое я забыла. — Мы слишком сильно хотим знать, как мы выглядим, когда нас видят.
В тот вечер нас было трое. Мы пришли на закате, когда табун уже притих и ждал ночи. Крохотная лошадка, не знавшая, что люди назвали её Фрейя, лежала на траве рядом с матерью.
Мы подошли совсем близко. Мы приготовились ждать. Сначала жеребёнок не отличал нас от остального мира. Мы были ещё одной гроздью пятен. Ещё одной цепью невнятных звуков. Ещё одним запахом среди тысячи запахов весенней долины.
Но долго ждать не пришлось. Небо по-прежнему догорало над ледником, когда стало ясно, что мы надеялись не зря. Глаза новорождённой замирали, наткнувшись на нас. Её уши шевелились, когда мы говорили друг с другом. Её ноздри снова и снова целились в нашу сторону, пытливо втягивая воздух.
Мы простояли возле рыжего жеребёнка с белой проточиной всю ночь. Мы смотрели, как лошадь-мать ласкает горячим носом и кормит горячим молоком самое зрячее существо на Земле. В ту ночь мы ещё не могли посмотреть на себя глазами Фрейи. Нам предстояло возвращаться, учиться и снова ждать, но теперь, когда лошадка уже родилась, ждать оставалось совсем недолго. Всего два—три земных года, коротких и призрачных, как детство, которое кончилось.
Так уже было прежде. Семь раз у Скагафьорда появлялась на свет зрячая лошадь. Семь раз мы учились смотреть на себя её глазами. Семь раз мы беспечно нарушали правила, и это сходило нам с рук. Наша осторожность притупилась. Мы начали забывать, что нельзя ничему научиться, не изменившись. А тому, кто меняется, однажды придётся страдать.
Мы знаем этот сюжет.
— Но я не понимаю, — не выдержала я. — Разве скрытый народ… Разве вы сами не видите друг друга?
— Взгляни на свои руки, — ответила моя ноша. — Видишь малиновые пятна вокруг костяшек? А тёмные веточки вен — видишь их? А движения — смотри, какие слитные движения. И кожа — сплошная, гладкая.
— Вижу… — про себя я отметила, что на безымянном пальце левой руки есть ещё и рваная царапина с подсыхающей кровью.
— Это рассказ.
— Рассказ?..
— Видеть мир — значит рассказывать его. Краски, движения, отдельные предметы с чёткими краями — это слова. Все твои ощущения — это слова языка, на котором твой мозг рассказывает себе реальность. Вспомни, как ты обходишься с жизнью у себя в книгах. Ты выдёргиваешь аккуратные сюжеты из бессюжетного хаоса. Ты опускаешь миллионы подробностей. Ты никогда не пишешь о том, для чего не находишь описания.
— Но ведь слова моего языка — это случайность. Я могла бы писать другими словами. Китайскими… Арабскими…
— Твои ощущения — такая же случайность. Ты могла бы видеть магнитное поле. Слышать очертания предметов. Чувствовать их вес, не прикасаясь к ним. Даже здесь, на одной крошечной Земле, живые существа рассказывают себе мир по-разному. У каждой твари свои слова. Свои сюжеты. Свои миллионы опущенных подробностей.
— Значит, вы не рассказываете… — наконец поняла я. — Вы… — несколько мгновений я подыскивала уместный глагол, — вы воспринимаете реальность… напрямик? Целиком? Без… упрощений? Без промежуточных символов? Со всеми-всеми-всеми подробностями… Но… Но… Как такое вообще возможно?
Помню, меня почему-то захлестнуло возмущение. Может быть, мне казалось, что существо обманывает меня.
— Как же вы тогда чувствуете эту вашу …, — я сказала то чудесное слово, которое не могу вспомнить теперь, — если у вашей реальности нет сюжета? Если мир для вас просто есть — и всё? Ведь любые чувства — это же часть… Ведь чувства вообще немыслимы, если выдрать их из сюжета! Чувства бывают только в рассказе! В рассказе о существах, которые рождаются и умирают, а в промежутке хотят невозможного…
— Да, — неожиданно тихо согласилась моя ноша. — Мы хорошо знаем этот сюжет. Просто однажды мы придумали другой.
— Как «придумали другой»?.. Какой другой?
Существо не ответило на мой вопрос.
— Теперь ты знаешь всё, что тебе надо знать о скрытом народе, — сказало оно. — Вопросов и ответов больше не будет. Иначе я не успею рассказать историю Фрейи.
Доступный участок неба.
— Катла, дочь владельцев табуна, дала слово, что не бросит Фрейю. Четыре года, бесконечно долгих для подростка, влюблённого в звёзды, она хранила своё обещание.
Ещё до первой зимы она крепко привязалась к нескладной лошадке. А когда Земля обернулась вокруг Солнца и снова пришла весна, Катла уже не могла решить, кто ей дороже — смешная рыжая Фрейя или серебряный красавец Мауни, послушно возивший её с того дня, как ей исполнилось двенадцать.
Катла любила всех лошадей своей семьи, даже самых строптивых и нелюдимых. Она понимала их, а тот, кто понимает, не может не любить хотя бы чуть-чуть. Она понимала и Фрейю — понимала лучше, чем смог бы понять любой другой человек на Земле. В рыжей лошадке было что-то постороннее, непривычное, и Катлу не отпускало беспокойное любопытство, которое вечно делает из маленькой любви большую.
Они виделись по выходным, когда у Катлы не было уроков или работы в посёлке. У Скагафьорда, в долинах Трётласкаги, лошади рождаются и живут на свободе, под распахнутым небом. Иногда они уходят от своих зимних конюшен на десятки километров. Чтобы добраться до табуна к полудню, Катла седлала добродушного Мауни сразу после завтрака.
Она брала с собой бутерброды с овечьим сыром и двухлитровый термос кофе. Чтобы скоротать время в пути, она слушала музыку, которую слушают подростки в зажиточных странах северного полушария, или книги о космосе, начитанные бархатистыми американскими голосами. Она знала, что может положиться на Мауни. Он умел отыскать табун в любой долине, в любую погоду. Катле оставалось только смотреть туда, где сходились земля и небо, и подпевать песням, звеневшим в наушниках, и повторять за чтецами книг самые главные, самые красивые слова, словно это были заклинания, которые могли менять будущее:
«Плоскость эклиптики».
«Гравитация».
«Красное смещение».
«Сверхскопление Девы».
«Вселенная».
Рано или поздно Мауни начинал радостно фыркать и ускорял шаг. Ещё один изгиб долины — и Катла различала вдалеке пёстрые фигурки. Некоторые из них носились туда-сюда, то сталкиваясь, то разбегаясь во все стороны. Это играли молодые жеребцы, пьяные от юности и свободы. Другие фигурки почти не двигались. Это щипали траву взрослые кобылы. К ним жались фигурки поменьше — жеребята, ещё не научившиеся жить без матерей.
Через минуту-другую Катла видела Фрейю.
Пока Фрейя держалась матери, её странность не бросалась в глаза. Она была чуть ласковей, чуть отзывчивей и как будто смышлёней многих. Но Катла знала таких лошадей и раньше. Она пыталась и никак не могла объяснить себе, почему этот нескладный жеребёнок — единственный в своём роде.
Потом, когда Фрейя отвыкла от матери, разница стала заметней. Фрейя часто стояла одна, в стороне от сверстников и старших. На первый взгляд она казалась потерянной, даже брошенной, но Катла скоро поняла, что это впечатление обманчиво.
Как-то в августе, на третий год жизни Фрейи, Катла отправилась в путь не с утра, а ближе к вечеру. Вместо своего рюкзачка она взяла старый походный рюкзак отца. Она набила его тёплой одеждой и упаковала в неё свой телескоп. Потом привязала к седлу Мауни мешок с палаткой. Сделала в два раза больше бутербродов, сварила два термоса кофе, взяла три баночки скира. Сказала родителям, что останется ночевать в горах. Там, надеялась Катла, будет проще поймать хотя бы пару часов ясного неба. Уже две недели над Скагафьордом висели серые облака.
Мауни нашёл табун за полчаса до захода солнца — в горах Трётласкаги оно и правда сумело пробиться сквозь серую пелену. Как обычно, Мауни заторопился, зафыркал, затряс гривой, предвкушая встречу с друзьями. Но когда он обогнул щербатый кусок скалы, за которым начинался спуск в новую долину, и Катла увидела далеко внизу чёрно-рыжую россыпь лошадей, она приказала ему остановиться.
«Извини, Мауни, — шепнула она. — Потерпи немножко. Сейчас, сейчас мы спустимся к ним. Но сначала мне надо кое на что посмотреть».
Она спешилась и достала из рюкзака телескоп. Закрепила его на штативе. Направила вниз, в долину.
Высмотреть Фрейю было не трудно. Рыжая двухлетка с белой проточиной стояла на левом краю табуна, метрах в двадцати от ближайших лошадей, на берегу ручья, пересекавшего долину. С другой стороны ручья к ней подползала тень горы, за которую садилось солнце.
Катла подкрутила резкость. Вгляделась. Не поверила своим глазам.
Фрейя была не одна. Вернее, она была одна — Катла не видела рядом с ней ни одного живого существа крупней букашки в желтеющей траве, — но она явно с кем-то переглядывалась, она отзывалась на чей-то голос, она приветливо мотала мордой и вытягивала шею навстречу чьим-то рукам. Она говорила с кем-то — как умела, по-лошадиному, без слов, одними глазами и движениями ушей, едва торчавших из косматой гривы, — но она точно с кем-то говорила. Катла не могла ошибиться. Когда Фрейя встречалась с ней, она вела себя точно так же.
Минут десять, пока тень горы переползала ручей, Катла не могла оторваться от окуляра. Её переполнило чувство, которого она не знала раньше: невыносимо сладкая, вытягивающая жилы смесь благоговения перед чужой тайной, бессильного восхищения и безадресной ревности. Первый раз в жизни перед ней распахнулась пропасть, разделяющая всех живых существ во вселенной. Первый раз в жизни Катла чувствовала, как её мир, её единственный, бесценный мир простирается на миллиарды световых лет, уходит на тысячи веков в прошлое и будущее, но беспомощно обрывается у кромки чужого сознания. Она была Катлой, Фрейя была Фрейей, Мауни был Мауни, каждая живая тварь под каждым небом была только собой и никем другим, каждая тварь в отчаянье билась о стены своего бесконечного мира, каждая тварь жадно глядела в окуляр своего телескопа, застыв на краю своей пропасти, и никто, ни под каким небом, не мог ничего с этим поделать.
Тень горы перешагнула ручей и коснулась Фрейи. Внезапно Катла поняла, что плачет. Она отдёрнула голову от телескопа. Она не хотела пачкать стёклышко окуляра солёной жидкостью слёз.
«Всё, Мауни, — сказала Катла, убрав телескоп и штатив обратно в рюкзак. — Всё, мой хороший. Прости, что заставила ждать. Поехали».
Когда они спустились в долину, Катла расседлала Мауни и сказала ему, что он свободен до утра. Она поставила палатку на берегу ручья. Наскоро запихнула в рот бутерброд. Запила холодной водой.
Пока сумерки не сгустились до полноценной темноты позднего лета, Катла стояла у ручья, и рядом была Фрейя — ласковая, смешная, единственная. Катла обнимала её. Перебирала косматую гриву. Гладила белую отметину на любимой морде. Рассказывала, что стряслось в посёлке и на Земле с тех пор, как они виделись в прошлый раз.
После наступления темноты Катла взяла рюкзак и осторожно поднялась на сотню метров по ближайшему склону. Нашла удобный выступ. Установила телескоп. Надела всю тёплую одежду, в которую он был упакован. Настроила камеру. Достала телефон, проверила свои координаты и доступный участок неба. Потом перешла на страницу, где записывала свои наблюдения.
До двух часов ночи, пока со стороны Акюрейри не набежали облака, она смотрела на небо. Кусок вселенной над её головой был тёплым, домашним. И вспышки обречённых Персеид высоко в атмосфере, и надёжная Вега, свет которой плёлся до телескопа двадцать пять лет, и весь Млечный Путь, раскинувшийся на тридцать тысяч парсеков, в ту ночь казались Катле ближе самых близких живых существ в её жизни. Ближе папы и мамы. Ближе Ирис, лучшей школьной подруги. Бесконечно ближе рыжей лошадки по имени Фрейя.