— Катла больше не перебивала Сигмюндюра. Она терпеливо слушала и смотрела, как из зеркальных глаз не-лошади падают на дорогу крупные капли, наполненные сгущённым звёздным светом, и, морщась от горечи, понимала то, что оставалось понять.
Раньше всего прочего она поняла, что выбор, который предстояло сделать, никогда не повторится. Что бы она ни решила, решение будет окончательным. Она не сможет взять свои слова обратно. Голос Сигмюндюра больше не окликнет её. По дороге на бывший маяк не соткётся из воздуха всезнающая не-лошадь. Независимо от исхода, эту июльскую ночь не удастся переиграть.
У неё не было права сделать неверный выбор.
Когда старик замолчал, она проговорила условия сделки своими словами.
«Фрейи больше… нет… — её голос дрожал и срывался от волнения. Какие-то нелепые, ненужные мысли назойливо крутились в голове, словно закольцованные обрывки бездарной музыки. — Той Фрейи, которую мы… с ним… знали — её больше нет».
«Так», — подтвердил Сигмюндюр.
«Лошадь, которая возит датских детей… Она всё забыла. Она забыла, как встаёт солнце над ледником. Она не помнит, что такое счастье. Не помнит, как пахнет трава у Скагафьорда, как журчит талая вода в ручье. Она не помнит распахнутого неба, не помнит матери, не помнит… тех, кто приходит в сумерках. Она… перестала быть зрячей».
«Так», — подтвердил Сигмюндюр.
«Но она вспомнит меня».
«Когда увидит», — уточнил Сигмюндюр.
«Я должна… снять пустующий дом на Фарерах».
«На острове Мичинес».
«Он самый западный».
«Самый близкий к Исландии».
«Там ветер, трава, птицы, скалы, волны. Там нет дорог».
«И нет машин».
«Сняв дом на Мичинисе, я должна… поехать в Данию. Выкупить Фрейю у её нынешних владельцев. Получить разрешение у фарерских властей. Привезти Фрейю на остров. Может быть, там она… вспомнит, что такое счастье. К ней вернётся зрение».
«Может быть».
«Я должна поселиться на острове. Вместе с ней».
«Навсегда».
«Навсегда. Там живёт десять человек. Из развлечений — ещё не открытый музей фарерского художника, про которого никто не слышал. Но мне… это будет…»
«Всё равно».
«Я буду спокойна и самодостаточна. Я буду знать всё, что всегда хотела знать. Тайну рождения вселенной».
«Тайну математики».
«Тайну настройки физических констант… Я никогда не смогу рассказать эти тайны другим. Но мне… будет…»
«Всё равно».
«Я буду само… достаточна…»
Катла почувствовала, что ноги не держат её. Она рухнула на колени, едва успев отшатнуться туда, где было меньше камней. Упёрлась ладонями в землю. Исподлобья поглядела на не-Фрейю. Та наконец опустила шею и больше не плакала — только часто-часто моргала, не отрывая от неё зеркальных глаз.
Катла повернула голову к Сигмюндюру.
«Почему… Почему оно… не само? Почему ты говоришь за него?»
«Он знал, каким ты его увидишь».
«Бессловесной… лошадью?»
«Как видишь».
«А что… видишь ты?»
«Катла, — Сигмюндюр наклонился вперёд, чтобы поглубже просверлить её взглядом. — Тянуть время бесполезно. Выбор не станет легче. Это во-первых. Во-вторых, ты не взяла телефон. Через шесть минут вон там, — он показал рукой на склон, за которым дорога сворачивала вниз, в сторону посёлка, — покажется машина с твоими родителями. Они уже думают, что ты отправилась по моим стопам прямо в неведомое».
Едва старик сказал это, как не-Фрейя взмахнула растаманским хвостом и подошла ближе. Её веки двигались всё быстрей, словно набирая какую-то критическую частоту моргания. Катла оторвала ладони от земли. Прижала их к вискам, чтобы не дать взорваться голове.
«Если я откажусь… — простонала она. — Что будет, если я откажусь?»
«Ничего. Поедешь в Беркли. Будешь учиться. Будешь искать подсказки в небе. Будешь жить дальше».
«Как? Как я буду жить дальше после этой ночи? С этими воспоминаниями?»
«Вот ты о чём… — Сигмюндюр вздохнул. — Не беспокойся. Воспоминаний не будет. Он тебе насочинит что-нибудь на последние два часа. Что-нибудь толковое».
«Насочинит…»
Катла закрыла глаза, сжала виски ещё сильнее и медленно закачалась взад-вперёд в беззвучной молитве, обращённой к самой себе. Уголок её сознания — видимо, самый уравновешенный и деловой — отсчитывал время, бежавшее навстречу машине родителей.
Вот истекло тридцать секунд.
А вот минута.
А вот уже две.
Молитва, обращённая к себе, не помогала. Надо было обратиться к кому-то, кто не был ею.
«Сигмюндюр… — взмолилась она. — Дядя Сигмюндюр… Мне двадцать с хвостиком. Я хотела… ломать голову над загадками вселенной. Всю жизнь. Я думала: буду радоваться крохам. Буду делиться этими крохами. Со всеми-всеми-всеми, кому интересно… Если я откажусь от этого… Ради рыжей лошадки. Ради высшего разума, который нарушил свои же правила. В обмен на мгновенное знание, о котором нельзя рассказать… Скажи мне, — она открыла глаза и перестала раскачиваться. — Ты же в четыре раза старше. Скажи мне: это выгодный — нет, это правильный баш на баш?»
Старик не ответил. Он даже не смотрел на неё. Отвернулся и уставился в землю, как будто потерял всякий интерес к разговору.
Прошло три минуты.
А вот уже четыре.
А вот четыре с половиной.
«Дя-дя Сиг-мюн-дюр! — Катла перестала сдерживаться. Слёзы, копившиеся в глазах, хлынули вниз, обжигая щёки. — Я не-мо-гу! Не-мо-гу-вы-брать!»
Расплывшимся зрением она увидела, как старик поднялся с камня. Сделал шаг в её сторону. Положил руку ей на плечо. Плечо тряслось от рыданий, но рука дрожала ещё сильней, и Катла поняла, что это не просто старческая дрожь.
Она подняла голову и посмотрела ему в лицо.
«Я бы тоже… — сказал он сквозь слёзы. — На твоём месте я бы тоже не смог выбрать».
Он не отнимал руку четырнадцать секунд. Потом погладил Катлу по голове, еле коснувшись волос кончиками пальцев, и пошёл, а вернее, побежал к ущелью — очень быстро, совсем не по-стариковски. Не-лошадь громко заржала и поскакала вслед, и через три секунды, когда Сигмюндюр оттолкнулся от куска базальта, торчавшего на краю обрыва, она поднялась в воздух рядом с ним. Какое-то мгновение, невыносимо долгое для законов физики, они висели над пропастью, словно персонажи мультфильма, и вздыбившаяся грива не-лошади заслоняла Арктур.
Потом они всё-—таки рухнули. Катла вскрикнула и, вскочив на ноги, бросилась к обрыву. Она увидела склон, падавший к ручью под углом в семьдесят пять градусов, совершенно безучастный и пустой, но в этой пустоте уже не было ничего неожиданного. Издалека, со стороны посёлка, слышался шум машины, за спиной нетерпеливо фыркал Сокки, а внутри очень хотелось спать и дать себе подзатыльник за ребяческие слёзы.
Ну надо же так, думала Катла: в двадцать лет с хвостиком, накануне вылета в Беркли, проторчать два часа на дороге да ещё и разреветься из-за того, что не сумела разгадать дурацкую тайну старого Сигмюндюра.
Ты можешь вернуться.
— Это всё, — сказало существо. — Всё, что надо знать, чтобы рассказать историю Фрейи.
Наверное, ему пришлось повторить эти слова насколько раз. Я не хотела их слышать. Не хотела останавливаться. Я даже не могла представить, что история может кончиться. В мире не было ничего, кроме каменных стен ущелья, таявших в тумане, и ручья, по руслу которого я шла. Ничего, кроме голоса моей ноши и слов языка, который я не могу вспомнить. Я знала, что это правильный мир. Единственный подлинный мир. Я собиралась нести свою ношу, пока не кончится время.
— Опусти меня, — сказало существо. — Мы пришли.
Я сделала последний шаг, и то, чего я боялась, немедленно произошло: всё изменилось. Вернее, я заметила, что всё изменилось. Вокруг не было каменных стен высотой с десятиэтажный дом. Ручей стал тоньше и напористей и бежал по горной долине, загибавшейся к небу далеко от меня — не меньше половины километра в каждую сторону. Впереди, буквально в десяти шагах, вода исчезала под огромным ледяным наростом, перегородившим долину, насколько хватало глаз. Над головой, в распахнутом небе, мерцали редкие июльские звёзды, названий которых я никогда не могла запомнить.
Я видела всё это, потому что туман рассеялся — точнее, остался внизу. Судя по моему состоянию, последние полчаса, если не дольше, я шла в гору. Я часто дышала пересохшим ртом, по лицу катились капли пота, ноги гудели, а поясница ныла так пронзительно, что, казалось, вот-вот надломится.
— Опусти меня, — повторило существо.
Воя от боли, я присела на корточки и как могла бережно положила свою ношу на берег ручья. Вся моя одежда давно промокла от брызг, тумана и пота, и я плюхнулась на четвереньки, чтобы напиться ледяной воды — самой вкусной воды в своей жизни. Напившись, я выползла на берег, села на камни и только тогда заметила, что существо тоже изменилось.
На другом берегу ручья, напротив меня, лежало не совсем то, что я взвалила на плечи неизвестное время назад. Теперь существо не просто напоминало ребёнка — оно было ребёнком, пушистым нечеловеческим ребёнком, смотревшим на меня своими глазами-сливами, как у обезьянки-капуцина. Его тело съёжилось вместе с несуразной одеждой, голова немного уменьшилась, и его новые пропорции вполне подошли бы любому ученику второго или третьего класса.
Потом я заметила, что из-под шерстистой головы по-прежнему течёт кровь.
— Я буду в порядке, — существо как будто прочитало мои мысли. — Я буду в порядке, как только ты уйдёшь. Как только ты перестанешь видеть меня.
— Сейчас… — кое-как сказала я. Язык еле ворочался. — Сейчас я уйду… Посижу только немножко… Отдышусь…
— Не торопись, — сказало существо. Потом добавило: — Спасибо.
— Не за что…
Мы молчали, пока я не почувствовала первый холод. От холода голова стала проясняться. Я начинала понимать, что совсем скоро мне действительно придётся уйти. Вернуться в посёлок. Раздеться. Принять душ. Лечь в постель. Проснуться, как только пройдёт самая сильная усталость. Жить. Как-то жить дальше.
— Что мне теперь делать? — спросила я, безуспешно борясь с противной жалостью к себе.
— Писать свою книжку, — бесстрастно ответило существо.
— Про Фрейю?
— Да.
Я замотала головой. Нет, нет, нет, твердила я себе. Я не должна жалеть себя. Я не должна плакать. Я просто должна объяснить. Оно поймёт. Оно само сжалится надо мной.
— Но я же не смогу, — объяснила я. — Мне придётся рассказывать эту историю на своём языке. Не упустив ни одной важной детали. Единственно верными словами.
— Да, — сказало существо. — Единственно верными словами.
— Но я плохой писатель, — снова попробовала я. — Клянусь тебе: я не смогу. Я знаю себя. Найди кого-нибудь другого. Есть тысячи писателей лучше меня. Прямо здесь, в Исландии, есть лучше. Один Андри Магнасон чего стоит. Обратись к нему…
Существо не ответило.
— Ну пожалуйста… — взмолилась я. — Сделай мне так, как было с Катлой. Ты же можешь? Можешь, правда? Я просто встану, пойду вниз по ручью и всё забуду. Вон там, чуть ниже тех камней, — я зачем-то показала рукой. — Оттуда меня уже совсем не будет видно… Вернусь в гостиницу после одинокой прогулки в горах. Усталая, но довольная…
Существо молча смотрело на меня.
— Значит, я встаю, да? — спросила я с фальшивой наивностью. Кряхтя поднялась на ноги. — Встаю, иду вниз, не оборачиваясь, прямо по ручью, вон туда, за камни… Иду и всё тихонечко забываю, как будто и…
— Ты можешь вернуться, — перебило меня существо. — Если не получится, ты можешь вернуться и остаться с нами. Каждый год в конце июля. Если ты вернёшься, я встречу тебя внизу — там, где сужается ущелье. Прямо под поворотом на дороге к бывшему маяку.
Мне хочется думать, что после этого я больше не умоляла его, но, скорее всего, это неправда. Скорее всего, я сказала ещё много лишних, беспомощных слов, а позже забыла их от запоздалого стыда. Даже теперь я помню только свой последний вопрос. Он пришёл мне в голову, когда я уже прошла два десятка шагов вниз по ручью. Помню, я ещё испугалась, что существо уже исчезло и не ответит мне. Обернулась одним рывком, как будто это могло что-то изменить. Но мохнатый ребёнок всё так же лежал в своём несусветном тряпье на берегу ручья и смотрел мне вслед своими глазами-сливами.
— Ты так и не ответил мне! — крикнула я. — Когда я спросила, почему вы чувствуете эту вашу …, — я назвала слово, означавшее светлую грусть, любопытство и то зыбкое настроение, какое бывает июньской ночью, если смотреть на зарю, — ты так и не ответил мне! Я должна знать ответ, чтобы попытаться! Я всегда думала: чувства бывают только у тех, кто рождается и умирает, а в промежутке хочет невозможного!
— Ты была почти права, — ответило существо — тихо, но совершенно отчётливо. — Просто ты ничего не знала о тех, кто рождается и живёт миллиарды лет. Это единственное чувство, которое у них есть. От него не избавиться даже за целую жизнь вселенной.
— Но… почему?
— Потому что все эти миллиарды лет мы тоже хотим невозможного.
***
Когда Марит закончила свой рассказ, было начало второго. Я не посмотрел на часы — я вряд ли помнил о существовании часов, — но бармен, видимо, устал вежливо дожидаться, когда мы уберёмся по собственной инициативе. Он подошёл к нашему столу, объявил, что заведение закрывается на ночь, и попросил расплатиться.
Я вскочил и суетливо сунул ему в руки ворох купюр — всё, что нашлось в карманах. ‘That was for the two of us’, кажется, сказал я, показывая на Марит. Я вроде бы понимал, что такое деньги, но временно утратил способность соотносить их с товарами и услугами. Бармен, впрочем, не стал пользоваться ситуацией и честно вернул мне две трети того, что я ему сунул. Потом, когда Марит расплатилась за своё вино, он отдал мне ещё две какие-то купюры.
Мы с Марит вышли из бара и остановились посреди спящей улицы, в трёх шагах друг от друга. Туман, похоже, нисколько не поредел. Сырая темнота пахла свежим уловом. В слепом небе, затянутом облаками, не было ни июльских звёзд, ни густой синеватой бездны между ними.
— Спасибо за рассказ, — сказал я.
— Не за что, — усмехнулась Марит. — Совершенно не за что.
Я долго не мог найти следующую реплику.
— Куда ты пойдёшь? — спросил я наконец.
— Прочь из твоего поля зрения.
— Ага, ага… — нелепо кивнул я. Тут же спохватился: — А… потом?
— Туда, где меня не видят.
— Что ты… делаешь, когда тебя не видят?
— Проще сказать, чего я не делаю.
Она не развила тему.
— … Скажешь? — спросил я, когда молчание затянулось.
— Я… не сплю. Не ем. Не пью. Не чувствую ни жары, ни холода. Не думаю о мужчинах. Не скучаю по дочери. Не чувствую вообще ничего. Кроме… — она запнулась, не в силах вспомнить то слово.
— Я понял… И всё?
Она одёрнула свой исландский свитер с ломаным узором и ромбиками. Подхватила прядь, спадавшую на грудь, и мастеровито пристроила её в небрежный пучок на затылке.
— Я думаю, — сказала она. — Постоянно думаю всякие разные мысли, которыми нельзя поделиться.
Если не считать короткого норвежского прощания, это были её последние слова. Она повернулась первой и не спеша пошла по улице, прочь от меня, в сторону гор, местной церкви и детской площадки, построенной личным плотником Бабы Яги.
Я не двигался, пока она не слилась с темнотой. Потом развернулся и пошёл в гостиницу, похожую на дом одинокой тётушки. Она была совсем рядом, в какой-нибудь сотне метров, но я потратил на эти метры не меньше пятнадцати минут, потому что без конца останавливался, а прямо у крыльца чуть не бросился бежать.
Я уже знал, что не сумею рассказать эту историю единственно верными словами на своём языке. Я уже понимал: даже если каким-то чудом я сделаю это, и мне поверят те, кто читает по-русски, то переводчики — с вероятностью 99 процентов и кто знает сколько ещё после запятой — всё равно подменят мои единственно правильные слова своими случайными, скованными в необязательные предложения. Женщина, которая бьётся над тайнами вселенной, разбирая подсказки, найденные при помощи самых больших телескопов на Земле, никогда не поверит этим случайным словам. Никогда не оторвётся от работы, чтобы приехать в Данию за рыжей лошадкой по имени Фрейя. Никогда не купит пустующий дом на острове Мичинес.
Но я должен был попытаться. Любая вероятность, что выше нулевой, заслуживает чьих-нибудь усилий. Я должен был попытаться, чтобы очистить совесть и чтобы однажды в конце июля у Скагафьорда, на другой стороне Трётласкаги, там, где сужается ущелье и виляет дорога на бывший маяк, меня окликнули на каком-нибудь языке и спасли от самого себя.
Константин Зарубин