Первое потерянное письмо 18 глава




По‑моему, получается красиво… а может быть, это правда?..

Но разве имеет значение, что красиво и что правда? Максим сказал, что это была измена без отношений, и Алена сказала, что это была измена без отношений, и я думала, что это же ничего страшного, это без отношений… Я думала – вот если бы были отношения, я бы никогда не простила… А получается, что все равно нет, все не так, все еще хуже, все навсегда пропало и больше никогда не вернется…

…Заиграла музыка, это пришло сообщение, Андрею, не мне. Я пыталась сначала выключить телефон, потом включить – хоть что‑нибудь сделать, чтобы эта музыка перестала играть. Но у Андрея очень сложный телефон, и у меня так ничего и не вышло, а Андрей спит крепко.

…Ну, и я злилась и нажимала на разные кнопки, и нечаянно на экране появился текст, и я нечаянно прочитала. Я знаю, что нельзя читать чужие sms, даже если мне мешают спать, все равно нельзя.

Вот что там было написано:

«Я тебя люблю ты всегда молчал но у нас же все было было».

Вот что там было написано.

Я замерла и тихо‑тихо сидела, как мышь или как человек, замерший над пропастью, я будто мгновенно заморозилась, я так завороженно смотрела на эту фразу, как будто это была самая прекрасная и страшная фраза в мире… было было – было что? Нежность была, любовь была – без меня?.. И на Андрея я смотрела, как будто он был самое прекрасное и самое страшное в мире, смотрела на него со страхом, как на вдруг отдельного человека, – у него была его жизнь, а я думала, только моя…

Вот вопрос, который очень интересовал Пятачка, – любите ли вы поросят? Да, мы любим поросят. Но КАК вы их любите, в жизни или в карбонате? Думаешь, что любишь человека в жизни, а на самом деле любишь его в карбонате, любишь так, как тебе надо. Думаешь, что он тебе принадлежит, и от этого начинаешь немного им пренебрегать, а на самом деле он отдельный человек и у него все свое, свои отдельные от тебя отношения с миром.

…Это была измена без отношений, это была измена без отношений, но… я тебя люблю, ты всегда молчал, но у нас же все было было. Это была измена без отношений… Но может быть, без отношений не бывает?.. Может быть, и я не все знаю про него, как он не знает про меня? Может быть, у каждого есть свое знание? Но теперь я хотя бы знаю, что я ничего не знаю, что мне никто не принадлежит, что другой человек – это такой сундучок с замком… и сама я тоже на замке.

Я взяла телефон и спокойно, без истерики подумала: это же всего лишь телефон, неужели я не разберусь?! Сначала нужно нажать «ответить», а потом зеленую кнопку, и все, очень просто. Напрасно все думают, что я не умею отправлять sms. Я написала Полине сообщение:

«Если человек молчит это не значит что он ничего не чувствует».

У меня все получилось, ура! Мне написали «ваше сообщение отправлено».

 

Я смотрела на Андрея и думала – нет, никогда.

…Нет, ну когда‑нибудь…

Все равно все вернется. У других же возвращается, я думаю.

…Собственная душа кажется нам такой сложной, как мозаика в детском калейдоскопе, там так много разных цветных стеклышек, то один причудливый рисунок сложится, то другой. В нашей душе все так же перемешано, и каждое движение нашей личной души так необычайно многогранно – желания, мотивы наших поступков, тени, нюансы… то мы так чувствуем, то вдруг иначе, то еще что‑нибудь вмешалось и переменило все… Ну, а чужая душа кажется нам небольшой такой полочкой, где аккуратной стопкой уложены несколько побудительных мотивов – мотива два‑три, не больше… К тому же ведь это мы бываем неверно поняты, а вот чужие побуждения, они же нам совершенно ясны… Но иногда вдруг все‑таки случается мгновенное понимание – как озарение. Потом снова туман, но, может быть, это и неплохо – не все про всех знать.

Рано утром я выглянула в окно, и знаете, что я там увидела? Из дома напротив вышел седой тонкий человек в пиджаке и с кошкой на плече, он был очень тонкий и красивый, а кошка была толстая и красивая, и у кошки была попа, и они оба шли на Невский.

И что?

По‑моему, это означает, что всегда есть надежда на то, что жизнь все‑таки прекрасна.

 

Марта Кетро

Такой же толстый, как я

 

Предисловие

 

Однажды под утро приснился длинный и запутанный сон, который завершился непонятной, но тревожной сценой: будто сижу на полу в уголке, а ко мне медленно приближается крупный, во всех смыслах, современный писатель. Ничего не сделал, остановился и посмотрел, но отчего‑то напугал до такой степени, что я вскрикнула, в ужасе взмахнула руками и опрокинула себе на физиономию полную чашку вчерашнего чая, стоявшую на столике около кровати. Это… это было очень интересное ощущение. С одной стороны, освежает – после жуткого душного сна. А с другой – проснуться в потоках прохладной воды, с волос течет, как у Офелии, матрас и подушка насквозь… Но все‑таки вышло к лучшему, потому что в первую же секунду после пробуждения я придумала потрясающую историю о толстяках.

И почти сразу же поняла, что главную героиню должны звать Мардж, а действие будет происходить, допустим, в Северной Америке (или в любом другом месте, где большие пространства и нерусский менталитет). Поскольку я в подходящей стране никогда не была, событие пришлось перенести в недалекое будущее – ну мало ли как за двадцать лет изменились ландшафты и нравы.

 

Поэтому держите в уме: воображаемая Америка, плюс примерно двадцать лет, а так все как обычно.

 

Глава 1

 

Одни люди мечтают что‑то иметь, другие – кем‑то стать, а третьи – что‑то сделать.

Мардж принадлежала к последней категории, она мечтала написать роман. Причем не какой‑нибудь, а толстый. Очень толстый. «Такой же толстый, как я» – так она говорила.

Ее писательская судьба в целом складывалась неплохо: первая книга получилась почти случайно, из серии новелл, не пришлось даже бегать по издательствам – редактор «Харпера» увидел в сети повесть «Невеста» и захотел посмотреть, «нет ли еще». Далее шло как по маслу: небольшие, но верные тиражи тонких книжек в пастельного тона обложках обеспечили Марджори Касас приятную независимость и некоторую творческую свободу. Достаточно дважды в год отсылать издателю блок из дюжины рассказов о любви или эссе на вечную женскую тему – «чего бы еще такого сделать, чтобы покорить мужчину». Успехом пользовались истории о толстушках, нашедших свое счастье, несмотря на несоответствие их форм глянцевым стандартам. Мардж могла многое порассказать об этом – дальние мексиканские предки наградили ее ленивыми мягкими грудями, щедрыми бедрами и крепкими основательными ногами. Только очень недоброжелательный человек мог обозвать ее жирной, но к худышкам не причислила бы даже самая добрая душа. В некотором роде внешность повлияла на писательскую карьеру: еще в университете Мардж поняла, что для интеллектуальной романистки она слишком хорошенькая и жизнерадостная, а для модной, увы, недостаточно высушена. В литературной среде, славящейся широтой взглядов, на деле господствовал жесткий регламент, он определял, как должен выглядеть человек искусства, что именно есть на ужин и какие наркотики употреблять. Книга продается вместе с автором, который обязан соответствовать ожиданиям своего читателя. Пишешь чиклит – изволь одеваться в Европе, претендуешь на серьезную прозу – но где твои очки, наукообразные речи и мерзкий характер, детка? Романтическая легкость – вот удел пухленькой веселой женщины, безеобразное чтиво, как шутили ее друзья‑филологи.

– Не обижайся, но ты ведь понимаешь, что это ненастоящая литература? – ласково спрашивали они, и Мардж обреченно кивала.

Она чувствовала себя обманщицей, которая случайно получила звание писателя и однажды будет с позором разоблачена. Это ложное и необоснованное ощущение – ее книги покупали и любили тысячи людей, – Мардж изо всех сил старалась изжить. Она посещала литературные семинары, ходила к психологу, но в глубине души точно знала: не найти ей покоя, пока не напишет Настоящий Толстый Роман. Мардж грезила медленной прозой девятнадцатого века, изобилующей деталями и неспешными описаниями; интеллектуальными глубинами двадцатого и многослойным высококультурным пост‑пост‑пост‑…‑постмодернизмом двадцать первого. Но, погружаясь в творческий процесс с самыми серьезными намерениями, она неизменно выныривала, опустошенная и счастливая, с небольшой изящной книжкой – цельной, обаятельной, точной, – но тоненькой, тоненькой, тоненькой!

После очередного «поражения» Мардж поняла – дальше так продолжаться не может, надо либо вернуть самоуважение и утвердиться в профессии, либо уж махнуть рукой и признать себя коммерческим проектом, не более. Она всю осень и зиму трудилась, как лошадь, но сдала редактору две рукописи – короткую и очень короткую, как сама невесело шутила. Книги расходились так хорошо, что начались переиздания, и благодаря этому в ее рабочем графике образовалось около восьми свободных месяцев, а на счету – некоторая дополнительная сумма. И Мардж решилась.

Она уехала из города и сняла надежный одинокий дом, стоящий в десяти милях от ближайшего населенного пункта – крошечной придорожной деревни, обслуживающей заправку, супермаркет и «Макдоналдс».

Это только сказка так скоро сказывается, в одну фразу, а на самом деле подготовка к переезду заняла два месяца. Мардж изучила полсотни предложений, осмотрела дюжину зданий, прежде чем сделала выбор. Учла даже самые мелкие детали – например, не поленилась выяснить, не разведется ли в округе комарья, когда потеплеет. Мардж, городская женщина, боялась насекомых и не хотела, чтобы ее отвлекали от работы. Она не желала пугаться каждого шороха по ночам, поэтому выбрала дом, защищенный и автономный, как образцовый военный объект. Отдельным пунктом требований был интернет – точнее, его отсутствие. Мардж не только потребовала отключить все кабели, пригодные для связи, но и с видом сурового лозоходца обошла обширный двор по периметру, держа перед собой ноутбук, – смотрела, не обнаружится ли какая сеть. Слишком хорошо понимала, как легко сбежать от тяжелого труда, погрузившись на много часов в бесконечный мир виртуальных развлечений. От мобильной связи, конечно, не спрячешься, и Мардж решила, что будет держать заряженный, но отключенный телефон в кладовой, на крайний случай, если внезапно понадобится врач, например. А входящие звонки ее не интересовали – дела с издателем улажены, родители уже много лет на том свете, а со своим непутевым братишкой она не виделась четыре года, и в следующий раз после Рождества он позвонит на день ее рождения, в июле. Что ж, ради праздничка не грех будет и мобильник включить.

Может показаться, что Мардж слегка свихнулась. Но у нее всего лишь лопнуло терпение. Она, наконец, захотела узнать правду – способно ли из‑под ее пальцев выйти что‑то, кроме прелестных миниатюр. Потому что обманывать читателей и редакторов можно долго, но себе, себе‑то врать нельзя.

 

Да, еще оставались друзья, которые будут скучать без нее, а она – без них. Теоретически. Потому что на практике никто ни в ком до такой степени не нуждался, чтобы зачахнуть от тоски за полгода. Перед отъездом Мардж устроила вечеринку для самых близких, которых, как оказалось, можно пересчитать по пальцам одной руки. Она стояла в углу небольшой гостиной и как‑то отстраненно рассматривала людей, фланирующих по комнате с бокалами, расслабленно беседующих. Симпатичный, бритый наголо парень с татуированным черепом вообще уткнулся в компьютер, составляя плэй‑лист для этого прощального праздника, будто не замечая, что он давно начался. Его звали Марк, и он был прошлогодним любовником Мардж. Когда она засела за работу, встречи сами собой сошли на нет – у нее почти не осталось времени, а он не умел и не хотел подстраиваться под чужой график. Сам‑то Марк был настоящим свободным художником – свободным от общества, обязательств и денег. От родителей ему досталась светлая просторная мансарда в артистическом районе, одну половину которой занимала мастерская с обаятельным богемным беспорядком, а во второй почти всегда обитала какая‑нибудь девушка, которая спала с Марком и не то чтобы снимала жилье, но оплачивала всякие насущные расходы. Он умел устраивать финансовые дела таким элегантным образом, чтобы никому не становилось неловко.

А с Мардж он встречался у нее дома, и она, пожалуй, даже гордилась, что к ней‑то Марк точно не испытывает никакого корыстного интереса, только сексуальный.

Марк почувствовал ее пристальный взгляд, поднял голову, улыбнулся нежно, как только он один умел, и включил, наконец, музыку, одну из тех тягучих и нежных мелодий, под которую они так долго и сладко делали любовь прошлым летом. Он поднялся и обнял Мардж, прижав ее теплую кудрявую голову к своему плечу. На мгновение показалось, что он сейчас, как тогда, начнет осторожно снимать с нее одежду, неторопливо распутывая бретельки и застежки вечернего платья. Но Марк лишь пританцовывал, крепко обхватив ее двумя руками. «Если он сейчас скажет “останься”, что же мне делать?!» – вдруг испугалась Мардж. Она поняла, что не то чтобы готова, но рассматривает такую возможность – остаться, если он попросит. И это было очень плохо, потому что чистота намерения казалась ей главным условием успеха. Она должна сосредоточиться на своей цели, а мужчина не может стать целью, когда тебе тридцать восемь лет. Другой человек вообще ничего не значит, когда твоя душа идет по своему пути.

Но когда Марк заговорил, он сказал совсем не то, чего она боялась:

– Ты молодец, Мардж, я горжусь тобой. Нужно быть ужасно смелой, чтобы прекратить делать то, что делала последние годы, и перейти на новый уровень, подняться над ремеслом и заняться Творчеством. – Он произносил это слово с явным нажимом.

Мардж думала примерно так же, но слегка обиделась на неуважение к ее труду и неловко рассмеялась:

– Ну, мои книжки не совсем уж бездарны, правда?

– Конечно, дорогая, ты отличный рассказчик и могла бы всю жизнь развлекать женщин историйками о любви. Но это не Творчество.

– А что такое творчество?

– О, это создание целого мира, погружение в иную реальность, из которой невозможно выйти прежней. Не трусь! – он торжественно поцеловал ее в лоб.

– Спасибо, Марк, – почти искренне ответила она и отошла к другим гостям.

Энн, как всегда на вечеринках, стояла рядом с мужем – они всюду ходили вместе и, даже беседуя с другими людьми, держались за руки. Со стороны это казалось проявлением большой любви, но только некоторые друзья, вроде Мардж, знали, что виной всему невроз Энн. Она была ревнивой и тревожной настолько, что теряла самообладание, едва Феликс засматривался на незнакомку или выпивал лишний стаканчик виски в гостях. Он уважал особенности психики своей талантливой жены и соблюдал правила игры – тем более, когда Энн работала, он был совершенно свободен и мог развлекаться напропалую.

Энн писала длинные исторические романы, со множеством достоверных деталей и богатой культурной подложкой – разбуди ее ночью и спроси, как выкроить аутентичный елизаветинский воротник, ответит не задумываясь. Иногда, впрочем, она безбожно путалась в самых простых вещах, героиня могла в начале романа быть блондинкой, а к концу небрежно откинуть с лица прядь цвета воронового крыла. Забавно, что редакторы, потрясенные энциклопедическими знаниями автора, часто пропускали такие ляпы (тем более Энн дралась из‑за каждой правки как тигрица), а читатели, наоборот, находили и шумно радовались. Один из них написал в сети, что давно уже покупает романы госпожи Редкинд только ради удовольствия наблюдать необъяснимые метаморфозы персонажей – изменение цвета глаз, роста, а то и пола: зеленщик ненароком превращался в зеленщицу, которая как ни в чем не бывало продолжала разговор, начатый ее мужским воплощением двадцать страниц назад.

Маленькая поджарая Энн по‑своему любила Мардж, считала ее добродушной толстушкой без Искры Божьей, зато не претендующей ни на славу, ни на Феликса. Наличие у Мардж писательских амбиций оказалось неприятной неожиданностью.

– Милая, ты, конечно, обязательно должна попробовать и все такое, но умоляю, не мучай себя! Дай слово: если ничего не получится, ты вернешься к нам через три месяца. Не хватало еще тебе впасть в депрессию.

– Что делать, даже слоны иногда беснуются, – раздраженно повела круглым плечом Мардж.

– Не загоняй себя, малышка, – Энн вдруг всхлипнула и порывисто обняла ее.

Мардж была тронута. Но Феликс ни с того ни с сего начал усиленно подмигивать ей из‑за спины жены, и пришлось срочно отойти, Энн эти вещи чувствовала затылком.

Крис пришел со славной молоденькой барышней, слушательницей литературных курсов, которая смотрела на настоящую богему, приоткрыв пухлый рот. Мардж знала Криса дольше всех, с университета. Они немного дружили и даже переспали пару раз, но потом кое‑что изменилось. У Мардж вышла первая книжка, она чувствовала себя на седьмом небе, но Крис, до этого снисходительно высказывавшийся о ее повестушках, вдруг опубликовал в студенческой газетке разгромную рецензию. Поскольку другие критики не заметили дебюта молодого автора, целых два месяца статья Криса оставалась единственным печатным откликом, и Мардж с небес рухнула прямиком в депрессию. Возможно, та история положила начало ее хронической неуверенности в собственных силах. Тогда, прочитав газету, Мардж кинулась искать Криса. Ее терзал только один вопрос, который она выдохнула, найдя приятеля, наконец, в библиотеке:

– Почему? Почему ты раньше не сказал мне, что все так плохо?!

Библиотекарь шикнул на нее, как на курицу, и Мардж потянула Криса в коридор. Студенты, занимавшиеся за соседними столами, дружно отвели глаза и навострили уши, но Крис заговорил, только когда они вышли из здания.

– Детка, ты мне друг, но истина дороже! Когда я прочитал все твои розовые карамельные рассказики один за другим, то понял: тебя нужно спасать. Ты не без таланта, это понятно, но стоишь на легком пути, ведущем в никуда.

– Спасибо, – ответила Мардж, но Крис не заметил иронии.

– Рад помочь, детка, кто, если не я? Надеюсь, ты не в обиде? Ты выше пошлых бабьих истерик, правда?

Мардж кивнула. Она не хотела признаваться в том, как сильно была уязвлена, поэтому продолжила с ним общаться почти как раньше, разве что решительно отвергла сексуальные поползновения. В глубине души Мардж чувствовала себя преданной.

– Зазнаешься, детка, – насмешливо отметил Крис, получив очередной отказ. Дело в том, что после ужасного двухмесячного молчания в нескольких журналах появились доброжелательные статьи, книгу признали удачной, и Мардж потихоньку взялась за вторую. Она не хотела обижать Криса и выглядеть задавакой, приглашала его на каждую презентацию и дарила новинки, о которых тот высказывался со сдержанным отвращением. С годами он становился еще более язвительным и желчным, удача бегала от него, как от чумы, и чужие успехи раздражали все сильней. Тем не менее Мардж привыкла, что Крис где‑то рядом, и, не задумываясь, позвала на прощальную встречу в узком кругу.

Крис поднял бокал и громко произнес:

– Я хочу выпить за тебя, Мардж, за твою победу над розовыми соплями! Беги от бессмысленного городского шума и суеты в пустыню, вернись к мексиканским корням, припади к истокам. Иди же, босая, по горячим пескам своей внутренней Мексики навстречу восходящему солнцу. Пусть оно закалит твое вялое тело и даст новые силы! Хайре! – Он выпил все одним глотком и картинно швырнул бокал в камин – на счастье.

Ошалевшая Мардж машинально глотнула вина и поперхнулась, долго не могла вздохнуть, Марк кинулся стучать ее по спине, а молчаливая студентка откинула голову и неудержимо расхохоталась. Смех клокотал в ее нежном белом горлышке, она всплескивала руками и была так соблазнительна, что Энн дернула заглядевшегося Феликса за руку, заорала неожиданным для ее тщедушного тела баритоном: «Не пялься!» – и влепила ему звонкую пощечину.

На этой мажорной ноте вечер завершился.

 

Мардж давно хотела завести котенка, но в договоре аренды городской квартиры был пункт: «без животных». Иногда подумывала найти другое жилье, с более мягкими правилами, но все не решалась покинуть привычное и сравнительно недорогое место. Теперь, перебираясь в дом, ужасно жалела, что некому охранять запасы от мышей. Дело в том, что Мардж всерьез решила уйти в затвор и минимум три месяца не выезжать со двора. Она знала, как это бывает: неделю‑другую работа не клеится, а потом кончаются овсяные хлопья, ты садишься в машину, отправляешься в супермаркет и обнаруживаешь себя на другом конце страны, на побережье. Не то чтобы Мардж уже позволяла себе такие эскапады, но примерно представляла, как далеко способна убежать, если окажется перед лицом невыполнимой задачи. И потому составила огромный список самого необходимого, добавила немного лишнего и велотренажер в придачу.

Когда крепость была подготовлена к трехмесячной осаде (а если говорить точнее и честней, к трехмесячному тюремному заключению), Мардж переехала.

До начала апреля оставалась неделя, начинать новую жизнь с двадцать четвертого числа не хотелось, и Мардж решила хорошенько побездельничать. Горожанки уже переобулись в легкие туфельки, надели весенние плащи из новых коллекций и теплыми розовыми вечерами выходили на улицы выгуливать наряды. А здесь, среди холмов, земля подсыхала медленно, в низинах еще тянуло сыростью, но на солнцепеке зеленела трава, распускались глупые желтые цветочки, чье название Мардж не помнила, – она любила город и много лет не покидала его в это чудесное время. Теперь просыпалась ранним утром, брала плед и уходила из дома. Выбирала местечко повыше и посуше, ложилась на спину и часами смотрела в бездонное небо, на белые облака и черных птиц. Потом переворачивалась на живот и разглядывала землю с любопытством инопланетной гостьи. Неизвестные насекомые быстро и равнодушно сновали возле самого лица, муравьи таскали куда‑то соломинки и свою муравьиную еду – точно как она, когда набивала продуктами кладовую и рефрижератор. Травы тянулись к солнцу, и Мардж иногда прихватывала зубами кисловатые стебли, чувствуя себя великой белой коровой, пасущейся на вечных лугах. Она старалась запомнить медленный ритм природы, ее парение, прорастание и вздохи, чтобы потом перенести эту музыку в текст. Она готовилась сплетать плавные фразы, долгие, как зеленые косы древесных дев, томные, как полуденный жар, и полноводные, как ленивые реки равнин.

В глубине души Мардж понимала, что собирается написать довольно скучную книгу. То есть нет (она мысленно прикусывала язык… или прикусывала свой мысленный язык?), нет, на семинарах это называлось «плотная», или «барочная», проза, перенасыщенная метафорами и смыслами. Она больше не желала набрасывать характеры и портреты летучими штрихами, грезила о глубоко прописанных образах, уходящих к архетипам. Самое неприятное, что слишком точно представляла, какая это будет книга, но пока не знала – о чем. Имелось несколько сюжетов на примете, но все они казались легковесными для масштабного полотна, которое замыслила Мардж. Хотелось исторических экскурсов, мифологических корней и религиозных прозрений.

Мардж отчаянно завидовала тем, кто способен не только написать пятисотстраничный том, но и сохранить до финала неколебимую серьезность и мессианский дух, без которого, как известно, крупную вещь не сделать. Вспомнилась семнадцатилетняя девушка, представившая на обсуждение молодых литераторов огромный роман, над которым проработала три года. В нем, помимо людей, действовали архангелы, Сатана и Духи Стихий со сложными именами. Мардж запуталась уже во второй главе, но мужественно дочитала до конца. Текст был призван улучшить нравы и дать юношеству новую мораль, сказал автор во вступительной речи. Посему клеймились пороки современного общества, и особенный упор делался на половую распущенность. Когда очередь высказать мнение подошла к Мардж, она вздохнула и всмотрелась в писательницу: подростковая кожа, темные волосы, собранные в хвост, толстые очки.

– Дорогая, скажите мне для начала, вы невинны?

– Во мне бурлят страсти, – с достоинством ответила девушка.

– Но вы девственны в физическом смысле?

– При чем тут это?! – возмутился кто‑то.

– Мне кажется, – мягко объяснила Мардж, – о некоторых вещах следует рассуждать, только когда понимаешь, о чем идет речь. Я бы посоветовала автору на время оставить странствия духа и погрузиться в простые радости бытия. Поезжайте к океану, влюбляйтесь, выходите замуж, в конце концов. И не менее трех лет, а лучше пяти, не прикасайтесь к прозе. Вкусите прелести телесной жизни (и я не имею в виду гамбургеры), одним наблюдением за кроликами сыт не будешь.

Случился дикий скандал, одна поэтесса‑феминистка назвала позицию Мардж фаллоцентрической, часть группы покинула аудиторию в знак протеста, а руководитель семинара не смог вставить ни слова, потому что тихонько скисал от смеха, прикрыв лицо клетчатым платком.

 

Сейчас Мардж не сомневалась, что ее вызывающее заявление отчасти было продиктовано завистью. Девочка при всей наивности имела явные задатки подвижницы, а она, Мардж, не способна проникнуться великими идеями и, пожалуй, действительно несколько фаллоцентрична, если судить по той штуке, которая лежит в верхнем ящике стола у изголовья кровати.

Мардж развеселилась, встала, сложила плед и побежала с холма в сторону дома. Ветер раздувал волосы, обнимал плотное тело и щекотал круглую жаркую шею. Мардж мчалась обедать.

 

Это была очень счастливая неделя, но Мардж ни капли не жалела, когда она закончилась. Кажется, нашелся сюжет, достойный ее амбиций. На мысль, как ни смешно, навела идиотская речь Криса насчет мексиканских истоков. Мардж не взяла с собой легкомысленных книжек, чтобы не отвлекаться, зато привезла небольшую справочную библиотеку – мифы, учебники истории и популярной психологии, определитель птиц, энциклопедию материальной культуры, словари. В одном из томов обнаружилась индейская легенда о женщине‑койоте. Мардж почувствовала, как по коже пробегает холодок, – пожалуй, ее можно перенести на современный материал! И с этого момента уже ничего не боялась, а только волновалась и ждала, когда можно будет приступить к работе.

Та пубертатная романистка не так уж нелепа в своем пренебрежении плотскими радостями. Оказалось, что не родился еще на свет любовник, встреча с которым вызвала бы трепет и предвкушение, сравнимые с тем, какие испытывала Мардж, приближаясь к своей новой книге. То есть лет до тридцати, возможно, и беспокоилась из‑за мужчин, но переживания перед первым свиданием не шли ни в какое сравнение с нынешними тревогой и ликованием. Она уже была койотом, который крался в ночи по остывающей земле, катался в сырых листьях и воровал яйца из гнезда овсянки, свитого в невысоких кустах. Мардж пока ничего не знала о его нравах и пищевых привычках, но уже была койотом

«Интересно, мои восторг и торжество означают, что я настоящий писатель, – размышляла Мардж, – или это всего лишь признак запущенной графомании? Но для графомана я пишу слишком медленно».

Вспомнила Ребекку, с которой однажды поделилась сомнениями, самоуверенную мастерицу дамского романа, совершенную в своем роде, – она правильно одевалась, пила правильные коктейли в правильных заведениях и писала правильные книги, безупречно укладывающиеся в формат.

– Дорогая, – говорила Ребекка, закуривая конечно же правильную сигарету, – не делай из профессии культа. Не слушай ты этих немытых филологов, которые за богоискательством не чуют запаха собственных грязных носков. Если у тебя качественный текст, который хорошо продается, кто ты после этого? Конечно, писатель.

– Но вот Агата Кристи, великая Агата Кристи… Она из Европы и давно умерла, – поспешила уточнить Мардж, заметив приподнятую бровь Ребекки, – сочинила множество отличных романов, но до конца своих дней не чувствовала себя настоящим писателем. Домохозяйкой, фармацевтом, археологом – да, а когда речь заходила о литературной работе, всегда смущалась.

– Ну и дура, – заключила Ребекка, – а ты делай свое дело и ни на кого не обращай внимания.

В конце концов Мардж отбросила рефлексию: «Не знаю, что там насчет настоящего писателя, но эту книгу я закончу». Героиня с каждым днем становилась отчетливее, будто выходила из тумана, и Марджори ждала, притаившись, как женщина, которая только узнала о своей беременности и каждую минуту прикасается к животу – в изумлении. Она уже решила, как будут звать ее девочку. Конечно же Долли. Так уж вышло, что поначалу она давала это имя всем главным героиням, а потом, шлифуя текст, меняла его, чтобы не сбивать с толку читателей. Впрочем, по одной Долли в каждой книжке она оставляла. Критики, в конце концов, заметили и стали задавать шутливые вопросы: неужели среди всего многообразия имен автор не может найти ничего нового и не подарить ли ей антропонимический словарь? Мардж придумала для публики подходящее объяснение: характер человека во многом определяется тем, как звучит его имя, и чем больше вариантов, тем интереснее и сложнее может быть личность. Женщина Долли, выросшая из крошки Ло, отличается от той, которую в детстве назвали Лолитой или Долорес. И ей, Мардж, интересно прятать под одной и той же маской страстную Лолу, флегматичную Олли или нежную русоволосую О‑лень‑ку, как говорят иммигранты из Восточной Европы.

А правда «не для печати» была проще и забавнее и восходила к ранней юности Мардж, к ее первой страсти. В восемнадцать лет она бурно, до беспамятства влюбилась – не в мальчишку‑ровесника, а в настоящего взрослого мужчину с прошлым. Брюсу уже исполнилось двадцать четыре, в его глазах читалась неизбывная печаль, унаследованная от еврейского дедушки и меланхолической бабушки‑славянки. Честная американская кровь несколько разбавила загадочный коктейль, но не превратила интернациональное дитя в простого здравомыслящего парня, который ничем не смог бы удивить Мардж. О, Брюс действительно поразил ее воображение. Глубины его души казались непостижимыми. Впервые этот человек потерял голову в двенадцать лет, просматривая прошлогодние фотографии своего класса, сделанные во время поездки в Диснейленд. Среди других детей была темноглазая девочка Долли, которую, разглядывая в максимальном увеличении, он полюбил. Почему ее красота добиралась до сердца Брюса таким сложным путем, неизвестно. Чтобы добиться ее внимания, он делал вполне очевидные, с его точки зрения, вещи: раз в несколько месяцев звонил с незарегистрированных номеров и молчал в трубку, прокрадывался под окна ее дома, а через два года написал настоящее бумажное письмо, полное смутных намеков, на которое Долли не ответила, потому что оно было анонимным. К тому моменту они давно учились в разных школах.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-03-15 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: