Марджори, Марджори.
Вам никогда не получить моих писем. Я видел ваше лицо, видел, как вы уходите все дальше от людей, которые превратились в стаю обезьян. Теперь ни один голос из толпы не тронет вашего сердца, слишком много стыда и отвращения испытано, и невозможно доказать, что я – не один из тысячи пляшущих павианов. Теперь всякое внимание вызовет тревогу и гнев.
И только потому, что уверен – вы этого не прочитаете, – напишу: «Я люблю вас, Марджори».
Я не подросток, увлекшийся знаменитостью, и, уж, конечно, не один из этих. Мне понравились книги, точные и прозрачные, такие нежные, такие женские – ваши. Я влюбился в плоды ваших рук и не смог остаться равнодушным к той, что их вырастила.
Моя самая большая мечта – чтобы вы сидели за моим столом, единственной вещью, которую я не поленился притащить из прежней университетской жизни, или в моем старом кресле, и работали. Я бы защитил вас от кого угодно.
Вы – самая полная и безнадежная невстреча, которая только случалась со мной. Женщина может уехать или разлюбить, остаться только на фотографии пятидесятилетней давности. Но я никогда не думал, что бывает точно такая, как хотелось, бесценная душа, которую принимаешь сразу и всю, но живущая в параллельной реальности.
Будто мы две рыбы – скользим, одна у самой поверхности, а вторая на дне. И та, что на глубине, никогда не поднимется, а другая не опустится из‑за разницы в давлении, и только по движению теней и вод они догадываются друг о друге.
Впрочем, обо мне вы даже не догадываетесь, смешно.
Храни вас Бог, Марджори, любимая.
Хьюго.
Глава 6
Шли дни, а Мардж не могла сосредоточиться на книге. Мысли крутились около недавних событий и разговоров, обрывки новостей все‑таки долетали до нее. В гостинице произошел теракт, погиб кто‑то из персонала, может быть, тот чувствительный официантик; банное полотенце из ее номера продано на аукционе; Серджио раз в неделю присылал письма, становящиеся все более абсурдными.
|
|
Например, от Мардж ждали выступления в защиту моделей и манекенщиц – среди бедняжек участились случаи самоубийств, каждая вторая нуждалась в психологической поддержке. Девочки, как редкие породистые животные, с десяти лет выращивались на жесткой диете, крошечный вес был предметом их гордости, а дюймы обхвата – визитной карточкой. За постоянные ограничения и муштру прежде они получали успех и деньги и не чувствовали себя обделенными. Теперь эти существа стали такими же, как все, выделяясь в толпе только ростом, – но мало ли высоких девиц на свете. А на подиумы начали брать низеньких ширококостных женщин – одежда на них сидела хуже, но они казались покрепче, чем эфемерные дивы, ведь публику, прежде всего, интересовала плоть, а не наряды. Некоторые модельеры пытались сохранить верность старым идеалам, но продажи падали, и зимние коллекции спешно перекраивались с учетом массовых вкусов.
Обученные переступать по коврам на семидюймовых каблуках, бывшие богини не могли удержаться на ногах в обычной городской суете, были плохо образованны и не имели навыков выживания – точно как подрощенные элитные щенки, выброшенные на помойку. Мир обошелся с ними отвратительно, а миллионы женщин, в свое время сходивших с ума от зависти к призрачным телам, теперь могли злорадствовать сколько влезет. Девочки были ни в чем не виноваты – как нераспроданные Барби из обанкротившегося магазина игрушек, и от Мардж требовали каких‑то слов, но она лишь пожала плечами – справедливости не существует.
|
|
Пришло смешное письмо от Энн – смешное в том смысле, что в нем желание использовать Мардж боролось с неодолимой потребностью ее уязвить. Напоминания о долгой дружбе завершались фразой: «Но теперь, когда пришла слава, ты, конечно, не захочешь…» А профессиональные поздравления с переизданием книг не обошлись без шпильки: «Впрочем, с твоим портретом на обложке теперь можно продать все что угодно, а я вот вышла из моды – во всех смыслах». Энн предлагала свои услуги в качестве биографа, наперсницы и, возможно, публичного представителя: «Я слышала, твое последнее появление на людях оказалось несколько скомканным…», и в заключение просила о встрече, чтобы «поболтать по душам».
Мардж подумала, что скорее согласится поболтать с коброй – риска быть укушенной не меньше, но, по крайней мере, знаешь, что приползет без фотоаппарата и диктофона.
Впрочем, Мардж отдавала себе отчет, что и в ней самой скопилось немало яда: мир вызывал только бессильное раздражение, которое разъедало душу и застило глаза, заставляя видеть лишь дурное. Кругом были они – какие‑то надоедливые они, алчные, завистливые, похотливые, хитрые, бесчестные, тупые… Мардж накручивала определения и не могла остановиться. Ощущала, что с каждым словом все хуже и хуже становится почему‑то именно она, будто ее отравляет собственная злость.
|
|
Ночами донимали сны, в которых приходилось отбиваться от длинных черных рук, и часто, уже проснувшись, она успевала заметить, как тьма неторопливо втягивает щупальца обратно – до поры.
Днем по‑прежнему уходила в холмы, но ни радости, ни освобождения больше не чувствовала. Не бегала, не падала навзничь, разглядывая облака, – слишком часто замечала в отдалении отблески объективов (биноклей или фотокамер, подсматривающих или охраняющих). Сидела, завернувшись в шаль, издали похожая на горку камней, и в самом деле чувствуя себя маленьким курганом, остатком вымершей цивилизации. Закрывала глаза, потому что ничего не хотела видеть.
Часы тянулись без происшествий, лишь однажды, когда она так коротала время, на ее лицо упала тень. Когда пробегает туча и на несколько мгновений прячет солнце, это можно увидеть и сквозь зажмуренные веки. Но тень не уходила, и Мардж нехотя открыла глаза.
Рядом стояла женщина. Еще не разглядев ее толком, Мардж всполошилась:
– Кто вы такая, что вам надо? Я вас не знаю! – С некоторых пор она разучилась быть вежливой, страх быстро побеждает хорошее воспитание.
– Не ори, дочка. Не бойся.
Женщина не шевельнулась, но Мардж показалось, что широкая теплая ладонь опустилась на ее макушку, легко огладила лицо, а потом ободряюще похлопала по спине.
– Называй меня Гуара[18].
Она села рядом и дала себя рассмотреть. Смуглая, темноволосая, но старая, такая, что черт лица не разобрать, увидишь и скажешь одно – старуха. Мардж на секунду отвлеклась и подумала, что только у зрелости есть отчетливые приметы, а слишком юные или слишком древние существа неотличимы, как цветы на лугу или камни на склоне горы.
– Как вы ухитрились пройти сюда?
– И это все, что ты хочешь узнать?
Мардж вдруг поняла, что это очень важный разговор, посерьезнее, чем тот, с влиятельными персонами, но отчего‑то не могла сосредоточиться. Мысли разбежались, захотелось нажаловаться на всех, кто испоганил ей жизнь, хотя не было никаких «всех», только стечение обстоятельств и общая несправедливость мира, которую никто не сумеет исправить, даже эта странная женщина.
И она начала бормотать какие‑то жалкие слова, которые и в ямку нашептать стыдно, но Мардж их выбалтывала, не в силах остановиться, чуть ли не подвывая.
– Я не знаю своей цены, никогда не знала, всегда пересчитывала на чужие деньги, мерила чужой линейкой; не понимала, красива ли, поэтому судила по числу мужчин, которые меня хотят; таланта своего не чувствовала – раз печатают, значит, есть что‑то. По тиражам свое место представляла; ну и сколько платили, столько и стоила. Хорошая? А это как другие скажут. А теперь отняли все шкалы и таблицы, кто теперь будет судить, кто даст знак, кто определит мою цену? Меня ведь теперь все хотят, вроде как самая горячечная мечта сбылась, весь мир к твоим ногам, славы, денег, мужчин сколько пожелаешь. Только они всегда были нужны не сами по себе, а как система координат, чтобы место свое знать, а теперь все сломалось, сломалось, я ни слова не могу написать, ни шагу ступить, потому что кто же скажет, хорошо или плохо?
– Не надо равняться на людей, дочка. Иди, будто несешь на голове кувшин.
– Никогда так не умела, а теперь точно не получится. Их слишком много вокруг, Гуара, невозможно сделать вид, будто никого, кроме меня, не существует.
– Уходи туда, где нет людей.
– Да где же их нет? – спросила Мардж устало.
– Там, где они не могут жить.
– Так там и я не смогу.
– Тогда стань рыбой и плавай в море, обернись птицей и летай, беги в лес и будь койотом.
Мардж хотела ответить, но услышала, что кто‑то идет. Обернулась и увидела запыхавшуюся Карен:
– Мне показалось, вы меня звали.
– Вовсе нет, я… – Мардж собралась представить ей Гуару, но той уже не было рядом, только серая тень мелькнула в отдалении. «Или я задремала, или свихнулась наконец‑то, что неудивительно. Но Карен об этом знать незачем». – Я пела.
– Вы? Пели?
– Со мной иногда такое случается. Но для всеобщего спокойствия будет лучше, если никто этого не услышит. Я очень плохо пою.
Душной августовской ночью Мардж очнулась от привычного кошмара, но он и не думал прекращаться – длинные черные руки все‑таки добрались до горла, зажали рот и нос вонючей тряпкой, потащили куда‑то, и Мардж, теряя сознание, все‑таки успела прикрыть ладонью то, что висело на груди вместо крестика. Ночной воздух слегка рассеял вещество, которым ее пытались усыпить, но Мардж все равно утратила возможность сопротивляться и происходящее воспринимала с некоторой задержкой. Тело, перепачканное темным, лежит на пороге дома, – и только у ворот она понимает, что это окровавленная Карен. Мардж запихивает в машину человек с темным лицом, но лишь когда мотор начинает чихать, она осознает, что похититель не в маске, его кожа действительно глубокого черного цвета, такого уже не встретишь в Америке. Во время крутого разворота она повсюду видит мешки – да это тела… сколько же народу полегло здесь, почему она не слышала выстрелов… выстрелов. Этот глухой хлопо́к – выстрел, человек за рулем заваливается на бок, машина катится, но останавливается, увязнув в чем‑то мягком, дверь рывком открывается, и мертвая Карен протягивает руки, грубо хватает Мардж за плечо и тащит наружу.
– Мы должны бежать! И охрана, и нападавшие перебиты, хотя этот все‑таки сумел к нам прорваться. Мне пришлось его застрелить, но если где‑то прячется еще один отряд террористов, мы пропали. Да шевелитесь же вы, чертова кукла!
Она дернула Мардж, и та упала.
– Вы ранены? – Карен всмотрелась в ее глаза. – А, под газом. Эта тачка еле дышит, сейчас выведу вашу.
– Ноутбук, – едва ворочая языком, проговорила Мардж, – никуда не поеду без ноутбука.
Карен ничего не сказала, кинулась в дом, буквально через мгновение оказалась на пороге с курткой и красной сумкой, в которой Мардж носила компьютер. Вывела из гаража старенькую машину, забросила Мардж, как куль с сеном, на заднее сиденье и рванула подальше от дома. Автомобиль то и дело подпрыгивал.
– Да не трясите же так, меня вырвет.
– Это трупы, проклятая ты сука, – прошипела Карен, – люди, погибшие из‑за твоей жирной задницы, их не объехать, слишком много…
– Не ругайте, не ругайте меня, я не виновата, – скулила Мардж от страха и горя.
– А кто виноват? Я убила сегодня человека, и это не последний, кто погиб по твоей милости. Знаешь, кто они?
– Откуда… мне не говорили.
– Откуда? Конечно, ты зарыла башку в песок, боялась смотреть новости, не то бы догадалась. В Африке начинается голод, старые запасы съедены, урожаи гибнут. И кто в этом виноват?!
– Это не я!
– Дура. В этом‑то ты не виновата, но тамошние безумцы вбили себе в голову, что богиня плодородия, Мать‑Земля, отвернулась от них, потому что нет больше женщин с могучими бедрами и полными грудями. Так говорят чертовы легенды. И они решили, что ты должна стать богиней. Писали запросы нашему правительству, но их послали и высмеяли на весь мир. Никто не ожидал этой дикой атаки. Они, видно, всерьез поверили, что выживание племен зависит от твоей задницы.
Мардж поймала в зеркале лихорадочный взгляд Карен. На щеке у той запеклась кровь из рассеченного виска, придавая безумный и отчаянный вид сухому интеллигентному лицу.
– Карен, какого дьявола. – Мардж потихоньку приходила в себя, и поток оскорблений начал ее задевать. – Если правительство проворонило теракт, при чем тут я?
Карен отвлеклась от управления, обернулась и посмотрела на нее с любопытством, как на говорящую кишечную палочку.
– Поразительно эластичная психика, – пробормотала она себе под нос. – Если бы не было вас, – отчеканила, снова становясь вежливой, – не было бы этих смертей. И тех, что могут последовать. Но уж я постараюсь, чтобы этого не случилось.
– Ого. И как вы этого добьетесь? И куда вы меня, кстати говоря, везете?
– Вообще, – светски ответила Карен, – я собиралась вас убить. Но тут пришла мысль получше.
– Так‑так, – подбодрила ее Мардж, внутренне подбираясь на случай внезапного нападения.
– В ста милях отсюда осталась розовая пирамидка, единственная на континенте. Едем туда, и пусть инопланетяне вас заберут.
– Да вы свихнулись! Они улетели, оставив пустые коробки. Никто не откликнется, сколько бы я ни долбилась. В сети писали, что первое время к ним ломились тысячи, пытаясь что‑то выпросить, но все без толку.
– Что ж, тогда я вас пристрелю.
– Тогда уж проще прямо сейчас, чего тянуть.
– Я не убийца, у каждого должен быть шанс. Тем более я привязалась к вам, Мардж. Сама по себе вы неплохая, веселая и сильная, если бы не горе, которое тянется следом…
Мардж вдруг ослабла. Ее везли на верную смерть, но сил для споров или сопротивления не осталось. Тело колотила крупная дрожь, и Карен, как всегда внимательная, сказала:
– Наденьте куртку, там, рядом с ноутбуком.
Мардж была в тонкой ночной рубашке, забрызганной чужой кровью, поэтому безропотно завернулась в старую байкерскую косуху, которая досталась ей вместе с домом и все это время провисела в прихожей. Куртка оказалась огромной и неудобной, но сразу стало теплей. Мардж завозилась, устраиваясь поуютнее, сунула руки в карманы и нащупала в правом что‑то тяжеленькое. Похоже, кастет – у хозяина было бурное прошлое.
Это шанс. Но Мардж ни разу не ударила человека, не могла, пусть даже этот человек – психопатка, везущая ее на верную смерть. Может быть, еще недавно и сумела бы, но в ней совсем не осталось сил, воля к жизни угасала, ноя где‑то в животе, как болезненная опухоль. Провести еще лет пятнадцать взаперти, подвергаясь унижениям.
Рано или поздно появятся новые толстухи, скоро родятся неизмененные дети, если инопланетяне не соврали, но пока они не вырастут, Мардж останется единственным объектом вожделений, интриг и войн. Кровь и сперма, текущая рекой, хороши только в тупых боевиках для мужчин. А ей бы покоя. И если он только на том свете, что ж…
Небо светлело, Карен неотрывно смотрела на дорогу, до пирамидки оставалось минут двадцать езды, а значит, до конца жизни Мардж – немногим более. Но тут Карен выругалась и ударила по тормозам, чтобы не сбить маленькую серую тень, внезапно мелькнувшую впереди. Машина резко остановилась, и Мардж совершенно неожиданно для себя сбросила оцепенение, выдернула из кармана кастет и с размаху врезала отяжелевшим кулаком в висок Карен. Та тут же уткнулась лицом в руль, а Мардж, подавшись вперед, заглушила двигатель. Медлить нельзя. Она вылезла, открыла водительскую дверь и вытащила обмякшее тело. Кажется, жива.
Мардж положила ее у дороги и уже собралась уходить, когда Карен приоткрыла глаза и прошептала:
– А все‑таки поезжайте к инопланетянам, Мардж, вдруг помогут.
Мардж сделала несколько шагов. Ее затошнило, она опустилась на колени и застонала.
Потекли долгие минуты, уже рассвело, кто‑то мог ее найти… но Мардж не беспокоилась. Жизнь кончалась, и какая разница, каким способом.
Что‑то прохладное тронуло ее безвольную руку, она отмахнулась, но открыла глаза и увидела котенка. Серый и полосатый, довольно пыльный и напуганный, но вполне целый на вид. Мардж не думала, как он здесь оказался, просто наблюдала, как зверек деловито лезет к ней на колени и сворачивается клубком.
– О господи.
Она спрятала его под куртку и пошла к машине. Немного помедлила и поехала вперед.
Она свернула с дороги, следуя указателям для туристов. Толпы просителей давно иссякли, и сейчас на много миль вокруг не было ни души. Мардж остановилась совсем близко, вышла, придерживая на груди котенка, надела на плечо сумку с ноутбуком и неторопливо пошла к розовой пирамидке.
Она оказалась гладкой и теплой. Мардж прижалась лбом к поверхности, попыталась высказать желание или хотя бы помолиться. Но получалось только что‑то вроде «спасите‑помогите», жалкий комариный писк, не достойный внимания.
И тут Мардж разозлилась, пнула розовую стенку и завопила:
– Сволочи проклятые! Мало того что приперлись незваные, правила свои устанавливать, так еще и наврали! Обещали осчастливить, мечту какую‑то дурацкую выбрали – ладно. Но почему всем, кроме меня? Я хуже всех, да? Наказанная? Жулики чертовы.
Она вытерла злые слезы и еще раз треснула мокрой ладонью по стене – так, на прощание. Но под рукой поплыло, поверхность потемнела, и пирамидка ее впустила.
Мардж оказалась в полной темноте, стен вокруг больше не было, и она осела на пол, закрыв глаза. Голос, лишенный интонаций, прозвучал в ее голове:
– Чего ты хочешь.
И Мардж с тоской поняла, что в ней осталось слишком мало живого, чтобы считаться человеком.
Ничего не хотела, никого не любила.
Раньше, совсем недавно, ей нравилось множество вещей: красивые платья, удобная обувь, долгие прогулки, хорошая еда.
Ей нравилось смотреть на женщин – ухоженных, умных, утонченных. С матовой кожей и внимательными глазами, с острыми язычками и добрым сердцем. На женщин, которые каждую весну сидят на открытых верандах, раскинув длинные юбки, показывая остроносые башмачки, пьют разноцветные напитки из высоких стаканов. На тех, что щебечут и улыбаются, на тех, что молчат и обманывают, на влюбленных и плачущих.
Ей нравились дети, бегающие по зеленой траве в парке, в белых платьицах и коротких штанишках, совсем еще новенькие люди, переступающие на нетвердых ногах. Они играют большими легкими мячами, подкидывая их маленькими руками – высоко, высоко, до самого неба. Мяч взлетает и на долгое мгновение зависает в воздухе, медленно вращаясь, так, что солнце блестит то на красной его половине, то на синей.
И ей нравились мужчины, такие сильные, смешные, самоуверенные. Умеющие красиво курить. Заботливые или беспечные. Талантливые, решительные, умные. Мужчины с горячими телами, покрытыми любовным по́том, с твердыми членами, с жаркими губами, которые всегда становились ледяными перед наступлением оргазма.
И она так любила пить прохладную воду мелкими глотками.
А сейчас в ней пусто, как в старом пересохшем колодце, не осталось ни желаний, ни инстинктов, даже самосохранение не подавало сигналов. И лишь на самом дне она все‑таки разглядела два пустяка, которые ничего не стоили рядом с бессмертной красотой остального мира, но это было все, чего ей хотелось. И Мардж сказала:
– Написать книгу. И котенка.
И для верности потрогала то живое, что пыхтело и возилось под курткой, пытаясь сгрызть тонкими молочными зубами флэшку, которая висела у нее на шее.
Комната с бежевыми стенами казалась самой обыкновенной. Неширокая кровать, застеленная полосатым одеялом; дубовый письменный стол с семью ящиками и стулом; большое потертое кресло, обитое буровато‑зеленым гобеленом; в углу узкий темный шкаф с расписными дверцами; пол, собранный из теплых желтых досок. Странно в этой комнате выглядело только окно – круглое, задернутое занавеской в цветочек. Иногда за ним был сад, иногда – берег океана, а сейчас там, на черном‑пречерном небе, сияла синяя Земля с рыжими пятнами материков.
Но Мардж не обращала на нее ни малейшего внимания. Она сидела в кресле, поставив на колени ноутбук и пристроив мышку на подлокотник. Серый котенок играл рядышком, сновал вверх и вниз по спинке кресла, вонзая острые коготки в обивку, охотился на длинные пряди ее волос. Но Мардж и его почти не замечала.
Она писала лес, и она уже была лесом. С его ночными воплями и желтыми зрачками из темноты, с толстыми стволами и непроходимыми зарослями. С ручьем, который никогда не спит, всегда бежит и никогда не добегает до цели, журчит и струится, поблескивает в лунном свете белыми камешками на дне. С мягкой черной землей, пахнущей прелью, испещренной следами маленьких и больших животных. С дикими зверями и птицами, рыщущими по своим тайным путям и темным делам.
И с койотом, который крался по остывающей земле, катался в сырых листьях и воровал яйца из гнезда овсянки, свитого в невысоких кустах.
Мардж писала койота, и она уже была койотом.
Послесловие
Все, читавшие эту повесть в рукописи, задавали мне один вопрос: что будет с Мардж, когда она допишет книгу? Мне кажется, когда автор в таких случаях отвечает: «Ах, не знаю, придумайте что‑нибудь сами», это признак непрофессионализма. Он, конечно, вправе оставить финал открытым, но сам обязан хорошо представлять свою историю от начала до конца – кому, как не ему, положено понимать характер персонажа и логику сюжета.
Так вот, хорошо зная Мардж, я со всей ответственностью могу сообщить, что есть два варианта развития событий.
Допустим, она закончила и затосковала. Насиделась одна и порядком намолчалась – с котом много не наговоришь. Внутри пусто, книга ушла, теперь хочется увидеть ее напечатанной и вообще много чего еще хочется… И странные, но незлые силы возвращают ее на Землю. Но не туда, откуда взяли, а в глухую канадскую тайгу, в то самое место, где по случайности находится дом одного известного вам лесника. Потому что почта никогда не пропадает совсем, всегда остается надежда, что наши потерянные письма читают инопланетяне.
А может быть и так: Мардж дописала свою историю под Новый год. Она посмотрела в окно на маленькую красивую Землю и загрустила. Может быть, ее все забыли там, и есть шанс как‑нибудь тихо и незаметно… Но вдруг она увидела нечто потрясающее. На Западном полушарии, там, где Северная Америка, внезапно вспыхнули огни и сложились в огромные пылающие буквы – ЭмСи. Это встревоженное человечество, отчаявшееся ее найти, решило подать сигнал. Оно как бы говорило ей: «Мы тебя любим, Мардж! Возвращайся! Возвращайся и покажи нам сиськи!» Представив эту величественную картину, Мардж отчетливо содрогнулась и от всего сердца сказала: «Идите вы к черту!»
И стала придумывать следующую книжку.
В общем, все зависит от того, в каком настроении она завершит работу и как при этом поведет себя остальное человечество.
Сергей Малеванный