Ночью несколько раз просыпался и выходил на улицу. Луна поднялась высоко над сопками и залила все ярким светом. Если прищурить глаза, кажется, что светит солнце.
Стараясь не скрипеть валенками, на цыпочках обходил свою избушку и, удостоверившись, что росомаха все еще спит, возвращался в бригадирскую. Получалось неважно. С того времени, когда в нее стрелял горбоносый, прошло больше пяти дней. На протяжении этого времени Роска вряд ли поела хоть один раз. А ведь к тому еще она потеряла много крови.
Свои продукты я держу в ведре и небольших мешочках. Все это подвешено к потолку избушки, в которой сейчас сидит росомаха. Прятать таким способом еду меня вынудили поселившиеся в Лиственничном полевки. Уходя на Сокжоевы покосы, я закопал лук и картошку в свою постель и прикрыл все сверху тулупом. Там же спрятал и буханку хлеба. Вообще‑то хлеб я держу в соседней избушке. В ней так же холодно, как и под открытым небом, и замороженный хлеб можно хранить всю зиму. Потом стоит его подержать над горячей печкой и он снова совершенно свежий, словно только что испеченный. В этой избушке у меня буханок двадцать.
Но росомаху хлебом не насытишь. Чего доброго, Роска погибнет от голода. Необходимо что‑то предпринимать. Но что? Попробовать проникнуть в избушку? Или взять ружье да поохотиться на куропаток? А что, если порыбачить? Шурига рассказывал, что в прошлом году косари часто удили рыбу на Соловьевских озерах. Там неплохо клевали щуки и налимы. Иногда попадались и приличные хариусы. Мне не приходилось бывать на самих озерах, но рядом с ними небольшой покос и я несколько раз сопровождал туда машины.
Утро начал с того, что приготовил табличку со следующей надписью: «Внимание! В моей избушке живет раненая росомаха. Просьба ее не тревожить, а ожидать меня в бригадирской». Прямо среди дороги соорудил треногу и повесил на нее это объявление. Для гарантии здесь же устроил что‑то напоминающее шлагбаум. Теперь уж точно никто, не прочитав, не проскочит.
На завтрак у меня четыре ложки рыбьего жира, сколько угодно хлеба и чай. С полчаса прокопался в кладовке, но все тщетно. Есть папиросы, лавровый лист, даже корица и пакетик с укропом, а вот чего‑нибудь более или менее калорийного нет ничего. Отогреваю над печкой буханку хлеба, обильно поливаю ее рыбьим жиром и отправляюсь к росомахе. Прикрытая вчера вечером дверь осталась в том же положении. Стою, прижав ухо к мешковине, и стараюсь угадать, что делается в избушке. За дверью ни звука. Словно там вообще никого нет. А может, росомаха уже мертвая? Нет, скорее всего затаилась.
Заинтересовавшись моим поведением, синицы и поползень уселись на ближней иве и внимательно следят за каждым движением. Время от времени поползень коротко, словно отдавая команду, цивикает. Тогда одна из синиц срывается с ветки, выписывает над моей головой пируэт и возвращается на иву.
«Наверное, ждут представления, – подумал я. – Сейчас открою дверь, а она на меня. Глядишь, одним приручителем росомах станет меньше».
Хорошо бы заглянуть в окно. Но оно замерзло изнутри, и все попытки продуть хоть маленький глазок ни к чему не приводят. Придется открывать дверь. Не кинулась же она на меня ночью. А ведь тогда я стоял совсем рядом и ничуть не осторожничал.
Держась обеими руками за ручку двери, приоткрываю избушку, чтобы образовалась небольшая щель. У порога росомахи нет. Вижу печку, топор, консервную банку, в которую я набираю солярки, когда плохо разгораются дрова. Может, росомахи уже нет совсем? Делаю щель пошире. Теперь видны угол кровати и выглядывающие из‑под нее сапоги‑болотки. Ага, вот и она! Приподняв голову, лежит в дальнем углу и смотрит в мою сторону. Хорошо видно только морду и выставленные вперед толстые лапы. Они у нее черные как смоль.
– Ну здравствуй, Росочка! Что это с тобой? – тихо говорю ей. – Не бойся, пожалуйста. Ты же умница. Ну чего ты?
Она приподняла верхнюю губу и негромко рычит. Это даже не угроза, а чуть слышно вырывающийся из горла клекот.
– Да не злись, не злись, – упрашиваю ее. – Сейчас я тебя накормлю, а вечером принесу рыбки. Что у тебя болит? Ну чего ты сердишься? Видишь, руки у меня пустые.
От моего движения росомаха вздрагивает и начинает подниматься. Быстро захлопнув дверь, приваливаюсь к ней плечом. Нужно взять длинную палку и подсунуть хлеб под кровать. Только нельзя делать резких движений. Лучше всего пристроить буханку на лыжу. Нет, лыжа коротковата. А если снять с крыши лиственничное удилище? Оно‑то будет в самый раз.
Теперь открываю дверь смелее. Росомаха на прежнем месте. Лежит и все так же настороженно глядит на меня. Накалываю хлеб на удилище и осторожно подталкиваю к росомахе. Она приподнялась, рычанье стало громче, уши прижались так, что я их совсем не вижу.
– Ничего, злись себе на здоровье. Прыгнуть на меня тебе не даст кровать, а пока ты выберешься из‑под нее, я успею сто раз захлопнуть дверь.
Ну вот, как будто достаточно. Хлеб почти касается росомашьей лапы.
– Ешь, голубушка. Если хватает силы рычать – значит, не все потеряно. Теперь жди меня до вечера, да не вздумай удрать.
Рыбалка
Часа через два, нагрузившись топором, ломом и лопатой, я отправился к Соловьевским озерам. Хотел было идти туда по реке, но за первой же излучиной чуть не влетел в наледь и пришлось выбираться на берег.
И почти сразу же повезло – наткнулся на заросли красной смородины. Крупные рубиновые кисти висели на ветках, словно виноградные гроздья. Я от жадности хотел съесть целую гроздь да так и застыл с открытым ртом. Смородина до того настыла, что буквально прикипела к языку и больно ожгла его. Недолго думая, достал из рюкзака приготовленную под рыбу сумку и за полчаса наполнил ее почти доверху.
Никак не могу понять этих птиц. Сколько чудесной смородины, а они облетают ее стороной. То ли не понимают вкуса, то ли тоже боятся обжечь язык.
Оставляю сумку с ягодами на лыжне и тороплюсь дальше. Пусть лежит, буду возвращаться и захвачу.
Снег в тайге совсем не тот, что на реке. Там лыжи скользят, почти не проваливаясь, здесь же они ныряют чуть ли не до колен. Зато проложенная под защитой деревьев лыжня продержится до самой весны, а на реке день‑два – и задуло.
Несколько раз пересекаю заросшие ольховником широкие лощины. Когда‑то здесь жили рябчики, но косари выбили их начисто. Вот уже несколько лет никто не встречал и единого.
Огибаю выросшую на опушке толстую сучковатую лиственницу, и вдруг у самых ног взрывается снежный вихрь. Иссиня‑черный глухарь вырывается из глубокой лунки, пролетает десяток метров и садится на первый попавшийся сук. Спросонья он никак не может сообразить, кто же его потревожил, и испуганно вертит головой. Наконец замечает меня, произносит хриплое «кок‑кок» и с грохотом уносится в заснеженную чащу. К оставленной глухарем лунке тянется широкий след‑наброд. Мне говорили, что перед сном глухарь долго летает над тайгой, потом с разлету падает в снег и, пробив его своим телом чуть ли не до самой земли, остается там до утра. Это, мол, он для того делает, чтобы не нашли лиса или соболь. Сейчас по следам вижу, что все произошло совсем иначе. Глухарь гулял здесь вчера очень долго. Ходил себе от кустика к кустику и щипал почки. А пришло время спать, тут же закопался в снег и на боковую.
За очередной ольховниковой гривой передо мною открылось большое озеро. Сейчас оно напоминает занесенное снегом поле. Даже не верится, что не так давно здесь плескалась рыба, на волнах плавали утки, в прибрежных зарослях возились и пели птицы. Сейчас все голо и мертво. Одни улетели в теплые края, другие уснули до весны, третьи спрятались под лед или одеяло пушистого снега.
По неглубокому ложку угадываю исток озера, на глазок отмеряю от берега метров пятнадцать и принимаюсь расчищать площадку под лунку. Снега на озере совсем мало. То ли его унесло ветром, то ли забрала наледь. Открывшийся под ним лед пупырчатый и мутный, словно воду перед тем, как заморозить, хорошенько взмутили. Снег укладываю валиком. Сейчас тихо, но в любую минуту может подняться ветер и тогда за снежной стенкой будет хороший затишек.
Площадка готова, можно рубить лунку. Стараюсь это делать так, чтобы отскакивающие льдинки не попадали в лицо. Сразу же на стук топора явились две нахохлившиеся кукши. Они устроились на ближних ветках и с любопытством наблюдают за мной. Сейчас кукшам в тайге голодно. Летом они подвизались у косарей, теперь вспомнили, что там, где останавливаются люди, почти всегда можно чем‑нибудь поживиться. Поэтому‑то сидят и терпеливо ждут. Но у меня с собой всего лишь с десяток полузамороженных короедов, да и те самому нужны для наживки. Пусть потерпят, если рыбалка получится удачной, обязательно поделюсь и с ними.
Даже на таком морозе работать топором жарко. Пришлось сбросить куртку и остаться в одном свитере. Уже минут через пять на длинных шерстинках осел густой иней, и я весь как бы поседел.
Наконец после очередного удара топор провалился в воду, и она с журчанием заполняет лунку. В какое‑то мгновенье мне показалось, что сейчас вода выплеснется наружу и затопит весь лед. Я с опаской отступил к снежному валику, не хватало еще промочить ноги. Но нет. Не дойдя какого‑то сантиметра до верхней кромки льда, вода успокоилась. Теперь в ход идет лом. Нужно расширить лунку. Отколотые льдинки всплывают одна за одной, и я тут же вылавливаю их рукой. Пальцы сводит от холода, но иного выхода у меня нет.
Больше всего меня сейчас интересует, какая глубина озера в этом месте? Мне бы метра полтора. Можно чуть больше.
На очень малой, как и на очень большой глубине, рыба клюет хуже.
Все готово, можно рыбачить. Достаю из рюкзака зимнюю удочку и наживляю согретого под свитером короеда. Пока возился со снастью, вода успела схватиться ледком. Пробиваю его носком валенка, и вот сверкающая мормышка вместе с наживкой исчезает в лунке.
Минут пятнадцать безрезультатно играю мормышкой. Вверх‑вниз, вверх‑вниз. На леску накипели бусинки льда. Я протянул было руку, чтобы снять их, но в это время сторожок моей снасти качнулся и скоро на льду запрыгал хариусок в палец величиной. Летом я обязательно отправил бы его в воду, нагуливать вес, но сейчас рад и такой добыче.
Торопливо наживляю второго короеда и снова забрасываю удочку. Вдруг там этих хариусов целая стая? Бывает так – не клюет, не клюет, а потом как навалятся, только успевай снимать с крючка.
Но это, наверное, был отбившийся от коллектива хариус‑одиночка. Как я ни старался, больше поклевок не было. У меня начали застывать спина и ноги. Еще немного порыбачу и разведу костер. Почти машинально покачиваю удочкой, а сам шарю глазами по берегу. Нужно где‑то найти сушняку. Вдруг сильный рывок вырвал из закоченевших пальцев снасть и она со звоном ударилась о лед. Подхватываю удочку, торопливо вытаскиваю мормышку. Она цела, короед тоже на месте. Даже шевелит челюстями.
Укладываюсь на живот, прикрываю голову курткой и заглядываю под лед. Сначала ничего не видно. Но вот глаза привыкли и я могу рассмотреть даже лежащие на дне камушки. Неожиданно их закрывает большая рыбина. Щука! Подплыла к лунке и застыла. Дремлет, что ли? Все так же лежа на льду, опускаю мормышку в воду и начинаю поигрывать ею прямо перед щучьей мордой. Та опасливо отодвигается в сторону, но уходить совсем не собирается. Что же делать? Короедом ее не соблазнишь. Ей бы живца или хотя бы блесну. Но ни того, ни другого у меня нет. Хариусов тоже ждать нечего. Когда у лунки такой страж, ни одному хариусу к приманке не прорваться. Так что на сегодня вся рыбалка закончилась.
Пока я так раздумывал, с противоположной стороны к лунке подплыла еще одна щука и тоже с любопытством уставилась на мормышку. Это развлечение им, вроде цирка. Ну обождите, разбойницы, я вам устрою представление!
Операция «Кафтан»
Но представление придется отложить. Сейчас три часа ночи, мне что‑то нездоровится. Вчера на морозе форсил в одном свитере, а сейчас всего ломает и никак не могу согреться. Наложил полную печку дров, сходил проведать Роску, теперь сижу, завернувшись в тулуп, и шью вентерь. Попробую поставить его в заводи, может, попадется пяток гольянов. Они мне нужны для щук.
Роска лежит все на том же месте. От хлеба не осталось и крошки. Это уже неплохо. Но ведь ей нужна вода. Вчера, возвратившись с Соловьевских озер, я подтолкнул ей ком снега. Сейчас сижу и соображаю, как напоить ее по‑настоящему?
Неожиданно в голову приходит испугавшая меня мысль:
– А ведь Роска может замерзнуть! Шуба у нее, конечно, теплая, но мороз‑то какой! И она все время без движения.
Мамочка моя, вот это положеньице! Сколько времени мечтал о собственной росомахе, теперь она у меня под кроватью, а я отсиживаюсь кто его знает где и не могу зайти в собственный дом. Мало того, что оба больны и голодны, она меня не пускает к лекарству. Аптечка с таблетками и порошками чуть ли не у нее над головой.
А вдруг росомаха и вправду замерзнет? Однажды собака знакомого охотника попала в поставленный им же капкан. Он думал, что она убежала в поселок, и не стал искать. Когда возвратился домой и понял, в чем дело, – было поздно. Попадавшие в его капканы соболи, лисицы и горностаи замерзали в течение одной ночи. С того времени, как пропала собака, минуло четверо суток. Переживал он, конечно, сильно, но в таком деле слезами горю не поможешь. Придется охотиться без собаки.
Через день пошел охотник проверять капканы, а его собака жива‑живехонька. Оказывается, попав лапой в капкан, она не вырывалась, а сразу же выкопала в снегу глубокую яму и отсиживалась в ней до прихода хозяина. Да не просто отсиживалась. Все это время она, как могла, согревала зажатую в железные тиски лапу. Когда охотник выручил ее из капкана, она не могла даже двигаться, до того замерзла. Пришлось ему свою собаку до самого дома гнать палкой. Жалко ее было, прямо плакать хотелось, а приходилось гнать, иначе бы погибла.
Но ведь собака сидела в снегу, а куда спрятаться Роске? К шуту этот вентерь! Нужно как‑то проникнуть в избушку. Вдруг Шурига, на помощь которого я так рассчитываю, не явится сюда еще неделю. Но, с другой стороны, как это сделать? С росомахой шутки плохи. Цапнет так, только держись. Мне бы такой костюм, как тот, в каких тренируют собак на границе. Наденут его на солдата – и никакая овчарка не страшна. Вот в нем бы я действовал смело.
А если пошить самому? Пожертвовать ватное одеяло – и дело с концом. Нет, одеяло она прокусит насквозь. Лучше матрац. Возьму пару штук, сошью из них балахон с дырками для рук и головы. В таком одеянии мне и тигр не страшен. Но как быть с головой и руками? На руки я еще что‑нибудь приспособлю, а на голову? Хоть ведро надевай, наподобие пса‑рыцаря.
Решился и сразу стало легче. Даже знобит не так. Прежде всего нужно будет растопить возле росомахи печку. Приготовлю дров и только заберусь в избушку, осторожненько натолкаю их в печку. Разжигать их буду свечой, чтобы лишний раз не греметь рядом с Роской спичечным коробком. А свечу зажгу еще за порогом. Потом уже горящую занесу в избушку и суну под дрова…
Если кто не видел живого марсианина – спешите посмотреть. Я наряжен в кафтан из двух полосатых матрацев, голову прикрывает жестяной колпак, лицо спрятано под проволочное забрало. Точно такое я видел на вратаре канадской хоккейной команды. Вот только с рукавами вышла промашка. Испортил две фуфайки, но ничего не получилось. Пришлось рукава упразднить и минут десять тренироваться прятать руки в вырезы кафтана. Получается как будто неплохо. В крайнем случае буду работать одной правой. Одну руку спрятать быстрее.
Кажется, все готово. Дрова сложены у двери, там же стоит зажженная свеча. Все лишнее убрано с дороги, снег у крыльца посыпан золой. Это чтобы не поскользнуться, если придется удирать.
Читающий эти строки благодушно улыбнется: «Вот это нагородил! Яснее‑ясного, что ничего с ним не случилось. Если бы случилось, тогда бы этих записей не было. Не напишет же он: «Она повалила меня на снег и съела». Все правильно, но почитайте‑ка привезенную Шуригой книжку: «…движимая постоянной внутренней яростью, росомаха с абсолютным бесстрашием бросается на лося и, вцепившись зубами в холку, висит на нем, пока не загрызет насмерть. Даже попав в бурную реку, когда самой росомахе угрожает смертельная опасность, она не отпускает добычу». Вот видите, она в единоборстве с лосем выходит победительницей.
А кто мне скажет, как у росомах получилось с тем медведем? Ведь дрался он не на жизнь, а на смерть, и все равно они его победили. Теперь приравняйте этих зверей и меня. После такого – слепленный из двух протертых матрацев кафтан покажется тоньше папиросной бумаги.
Росомаха лежит, свернувшись клубком и прикрыв нос хвостом. Точно так отдыхает какая‑нибудь дворняга, расположившись у крыльца хозяйского дома. На скрип двери она вздрагивает, но не поднимается. Даже головой не шевельнула. Словно мое появление ее не интересует. Матрацы затрудняют движения. Короткими семенящими шажками продвигаюсь к печке и принимаюсь заталкивать в нее дрова. Все делаю наощупь. По памяти, так сказать. Ни на мгновенье не отвожу глаз от росомахи. Почему она так себя ведет? Раненый медведь может притворяться мертвым до тех пор, пока с него не начнут снимать шкуру. Потом подхватывается и начинает драть самих охотников. Может, и росомаха ждет, когда я подойду к ней совсем близко. Все так же с оглядкой возвращаюсь за свечой, и вот она уже в печке. Пусть дрова разгораются, а мне предстоит самое трудное – подобраться, к столу и снять из‑под потолка ведро и сумки с продуктами. Иду еле‑еле. Сделаю шаг‑другой и останавливаюсь. Нет, здесь что‑то не то. Зачем я вот так пру напролом? А если она и в самом деле поджидает удобного момента? Еще шаг – и она бросится.
Отступаю к порогу, вытаскиваю руку из‑под матраца, бью кулаком в стену и одновременно кричу:
– Роска! Алло, подъем!
Росомаха вскидывается, ударяет головой о низ кровати и грозно рычит. Но и ее движения, и рык слишком уж вялы. Мне кажется, она даже не открывает глаза. Да, точно, сидит с закрытыми глазами. Что с нею?
Посидев так с минуту, росомаха опускается на пол, широко зевает и начинает укладываться спать. Снова ее тело сворачивается калачиком, хвост ложится на голову и грозный зверь превращается в обыкновенную лохматую дворнягу.
Ой‑йоюшки! Да она же замерзает! Я здесь праздную перед ней труса, а она, может быть, доживает последние минуты.
– Не спи, Роска! Слышишь, не нужно спать.
Росомаха, конечно, слышит меня, потому что лежащий под кроватью клубок отзывается рычанием на каждый мой звук, на каждое мое движение. Но она так застыла, что даже не хочет, вернее, не может поднять голову.
Снимаю с гвоздей ведро, сумки с крупами, макаронами и порошками, осторожно выношу все за дверь. Теперь веду себя смелее, к тому же появился опыт работы в этом одеянии. Если бы не ощущающаяся во всем теле слабость, можно было бы действовать еще четче.
У Шуриги есть любимая пословица. К месту и не к месту он любит говорить: «Хорошая мысля приходит опосля». Наверное, так и у меня. Заметив, что дрова в печке прогорают, набираю охапку побольше и уже приготовился заносить в избушку, как вдруг меня осенило: «Ну отогрею росомаху, а потом что? Сейчас она так застыла, что ей не до меня. Отогреется же – в избушку мне не зайти. Придется все начинать сначала». Насколько позволяет кафтан, бегу в бригадирскую, там переворачиваю одну из кроватей и сбиваю с нее спинки. Одна сетка есть. В коридоре висит бухта тонкой проволоки. Слабовата, но другую искать некогда. Привяжу сетку к кровати, под которой сидит Роска, и тогда она мне не страшна…
Сижу в бригадирской и пью чай. Руки дрожат и совершенно не ощущаю, сладкий ли чай, хотя высыпал в кружку две горсти сахара. Росомаха спит под кроватью, отгорожена кроватными сетками. Пока я возился с ними, она несколько раз подхватывалась, угрожающе рычала, но вскоре снова ложилась на пол. Я закрепил сетки проволокой, обставил их толстыми лиственничными чурками и сейчас жду, когда избушка выгреется по‑настоящему. Роска лежит в дальнем углу, и тепло туда дойдет не скоро. Прежде всего нужно сварить болтушку и накормить росомаху, потом отправлюсь ставить на гольянов вентерь. А завтра с утра пораньше на рыбалку. Хорошо бы клюнула та щука, что вырвала из моих рук удочку.
На меня нашло озарение. Гениальные мысли рождаются одна за другой. Чего это я буду рыбачить на морозе под открытым небом? В хозяйстве Шуриги штук пять палаток, печки, трубы и вообще все, что захочешь: Да с этим оснащением я прямо среди озера отгрохаю такую дачу, все щуки с перепугу всплывут вверх животами. Мне бы только добыть гольянов.
По щучьему велению
У берега заводь покрылась толстым льдом, но середина замерзать и не собирается. Испытывая валенком лед на прочность, осторожно продвигаюсь поближе к открытой воде. До нее осталось метра три, лед под ногами трещит и прогибается. Дальше уже опасно. Толкаю к промоине шест с привязанным к нему вентерем, и наконец моя снасть исчезает в воде. Изнутри вентерь вымазан тестом, это самая лучшая приманка для гольянов. Тревожит одно: а вдруг они давным‑давно переселились в Фатуму? Поздней осенью мы вдвоем с Шуригой ловили здесь раненого кулика, тогда этих рыбок было много. Сейчас что‑то не видно…
Забыв о простуде, до вечера носился по Лиственничному, как угорелый. Зато переделал кучу дел. Уложил в рюкзак палатку и железные колышки к ней. Раздобыл два куска войлока. Хватит и под себя подстелить, и утеплить палатку. Печку решил нести вторым заходом. Здесь недалеко. К обеду переправлю все на озеро и примусь за рыбалку.
Поминутно бегаю в избушку проведать Роску. Она совсем ожила. Съела полведра болтушки, отогрелась и рычит так, словно не я здесь хозяин, а она. Никак не могу определить, куда же ее ранили? Как будто не хромает и крови не видно. Может, рана на правом боку, но тем боком Роска ко мне не поворачивалась. Да и много ли разглядишь под кроватью? Я растворил в болтушке две таблетки тетрациклина. Говорят, животных нужно лечить тем же лекарством, что и людей.
Кажется, все готово. Сейчас схожу к заводи, проверю вентерь и спать…
Намоченный в воде шест примерз к ледяной кромке так прочно, что, отрывая его, я чуть не наделал беды. Наконец из заводи показался сшитый из двух накомарников вентерь. С волнением прислушиваюсь, не застучат ли по его стенкам проворные гольяны? Кажется, есть. Один, два… шесть, нет, семь штук. Не густо, но и на этом спасибо. Пересаживаю рыбок в пятилитровую банку, какое‑то время любуюсь, как они тычутся острыми носиками в стекло, и почти бегом отправляюсь в бригадирскую. Завтра будет отличная рыбалка.
…Не успело солнце окрасить в бледно‑розовый цвет вершины заснеженных сопок, а я уже у Соловьевских озер. Сбросил возле замерзшей лунки рюкзак, немного отдохнул и назад. Кукши словно ожидали меня все это время. Лишь я ступил на озеро – они тут как тут. Сидят и дуются друг на дружку. Интересно, как они поделили подаренного мною хариуса? Все‑таки нужно было разрезать его на две равные половинки. Тогда никому не было бы обидно.
Глухарь опять ночевал у толстой лиственницы. В каком‑то метре от прежней лунки выкопал новую и завалился спать. На этот раз он услышал меня загодя. Высунул голову из‑под снега, посмотрел, кто это там идет, и только потом улетел. Я сказал ему: «Здравствуй!». Поздоровался я и с кукшами.
У меня всегда так. Если долго не вижу людей, начинаю разговаривать с кем попало. С птицами, костром, избушкой и даже рюкзаком. Вот оставил его на озере и говорю:
– Лежи спокойно. Я скоро вернусь. А вы – это уже кукшам – смотрите за ним хорошенько.
Кукшам такое доверие понравилось, и они принялись посвистывать тонкими голосами. Наверное, им в тайге тоже скучновато…
Я сотворил большую глупость. Бегу к озеру по лыжне, в руках банка с гольянами, за спиной печка с трубой. Банку‑то я завернул в остатки фуфайки, но что буду делать потом? Лунка промерзла насквозь, мне придется прорубать ее сначала, а это затянется на полчаса, если не больше. За такое время вода в банке превратится в лед и гольяны погибнут. А мне‑то нужен живец.
Может, развести костер и поставить банку у огня? Нет, не то. Как в таком случае работать? Только я к лунке, а банка недогреется или перегреется. Глядишь, вместо наживки получится уха. А ведь можно было еще дома сделать из консервной банки садок да к тому же первым заходом прорубить лунку. Опустил садок в воду – и никаких проблем.
Сегодня ночью вдоль лыжни гулял соболь. Несколько раз он выскакивал на накатанный лыжами снег, но скоро снова заворачивал на целину. По пути он проверил все валежины, зачем‑то поднимался к оставленному то ли кедровкой, то ли кукшей гнезду, подолгу кружил у ольховников.
Не добежав сотни метров до глухариной спальни, он свернул в сторону, и больше его следов я не встречал. Все‑таки глухарь не такой и дурак. Нужно же было угадать для ночевки такое место, от которого соболь отвернет! Пройди соболь еще немного, и глухарю несдобровать.
Выскакиваю на озеро и сейчас же к банке. Внутри ее образовалась толстая ледяная корка, но гольяны плавают, как ни в чем не бывало. Рядом с лункой устанавливаю печку, закрепляю трубу, и вскоре из нее повалил густой дым. Как‑то непривычно смотреть на дымящую среди озера печку. Словно я по щучьему велению приехал на ней порыбачить.
На небольшие чурочки пристраиваю на углу печки банку с гольянами и не спеша принимаюсь за работу…
С ума можно сойти! Да ведь этого не может быть! Сижу в палатке на куске войлока, под войлоком мягко пружинит постель из веток кедрового стланика, рядом исходит теплом печка, а на ней шипит чайник. Стланик успел оттаять, и пахнет, как в сосновом лесу. Можно рыбачить, пить чай, спать и вообще делать что душе угодно. Самое же удивительное, что затененная палаткой вода приобрела необыкновенную прозрачность. Я сейчас не то что камешки, песчинки на дне озера могу сосчитать.
Наживляю гольяна на крючок и отправляю в лунку. Рыбка, плавая, носит на себе крючок, следом описывает круги леска. Во все глаза смотрю под лед. Вот‑вот появится щука. Но вместо нее возле гольяна высыпает стайка хариусов и принимается изучать невиданную доселе рыбку с красным животом.
Торопливо настраиваю вторую удочку, и вот рядом с гольяном заиграла мормышка. Хариусы дружно бросаются к ней, и вскоре самый проворный из стайки переселяется в банку. За ним поймался другой, затем третий. Хариусы небольшие, их с успехом можно использовать как живцов. Более того, для здешних щук эта добыча привычней. Любопытно, что попавшегося на крючок хариуса вся стайка сопровождает до самой поверхности. Поднимутся и так компанией на какое‑то время застынут, словно раздумывают, куда же он подевался.
Когда вытаскивал пятого хариуса, сопровождающая его стайка неожиданно исчезла. Я даже не заметил, куда подевался незадачливый эскорт. Наклоняюсь заглянуть подальше под лед и вижу зависшую под ним щуку. Она внимательно глядит на живца, но хватать его почему‑то не торопится. Делаю вид, что хочу вытащить гольяна из воды, и подтягиваю леску на половину длины. Это словно будит жадную щуку. Она стремглав бросается на живца и через мгновенье оказывается на льду.
Вторую щуку пришлось ждать совсем мало. Вернее, я не ждал ее совсем. Только живец прошел нижнюю кромку льда, как сразу же на него бросилась двухкилограммовая щука и я чуть не порезал пальцы леской.
Нет, такого не бывает! Десять живцов, десять щук. И каждая больше килограмма. Толстоспинные, остроносые, они лежат возле лунки и лениво шлепают хвостами. Куда нам столько? Вот уж Роска обрадуется. Это тебе не похлебка из нескольких горстей муки.
В банке плавают два последних хариуса. Нужно оставить их на завтра. А новых живцов я принесу в другой посудине. Этого добра в Шуригиной кладовке сколько угодно.
Завязываю банку носовым платком, привязываю к ней шнур и опускаю в лунку. Пусть подождет до следующей рыбалки. Только бы не перерубить потом шнур. А может, прикрытая палаткой лунка замерзнет не так сильно.
У двух уснувших щук я отрезал хвосты и положил их возле палатки. Это для кукш. Наверное, крутятся где‑то неподалеку и ждут рыбки.
Пора уходить. Поплотнее прикрываю печку, надеваю заметно потяжелевший рюкзак и бросаю последний взгляд в щедрую лунку. То, что я там увидел, поразило меня не меньше, чем появление Роски под моей кроватью. Возле стоявшей на дне озера банки, тыкаясь мордами в прозрачное стекло, плавали две щуки.
Они то отходили немного в сторону, то подплывали к самой банке. Наверное, у сидящих там хариусов от такого соседства душа уходила в пятки, вернее, в хвост.
Слово
Была у меня в детстве знакомая девочка, Клавка. Жила она в Зеленой казарме – крашенном зеленой краской бараке, в трех километрах от деревни. Родители Клавки работали путевыми обходчиками. Были они много зажиточней деревенских. И зарплата не то что в колхозе, и хозяйство: корова, лошадь, гуси, куры. Есть где скотину пасти, есть где травы накосить. Я давал Клавке списывать уроки, за это она делилась со мною пшеничным хлебом.
С виду эта девочка ничем не отличалась от остальных ребят – худая, курносая, долговязая. Таких девочек в нашей школе было сколько угодно. И вот эта Клавка знала СЛОВО. Мы росли настоящими безбожниками. Никто из нашей ребячьей ватаги не верил ни в бога ни в черта, а вот в СЛОВО верили. Да и как не верить? Клавка могла спокойно пересечь дорогу идущему впереди стада бодучему быку Чемберлену, достать закатившийся к самой конуре Рябчика мяч, пересчитать все гвозди в Орликовых подковах. Подойдет к стоящему у коновязи жеребцу, возьмет его ногу в ладони и спокойно так: