Обычно при моем появлении она забивается в дальний угол, сейчас не стоит возле сетки и, чуть наклонив голову, смотрит на дверь.
– Ну как дела? – спрашиваю ее. – Понимаешь, нужно переселяться. Я там тебе новую квартиру организовал. Да и вообще, что это за жизнь под кроватью? Я бы на твоем месте давно возмутился.
Роска переступила с ноги на ногу и снова замерла, а я, все еще продолжая расхваливать удобства жизни под навесом, отодвигаю ящик и принимаюсь ладить к нему дверцу. Щуки там уже нет. Если бы она так же смело полезла и за олениной. Словно угадывая мою мысль, Роска нетерпеливо рыкнула и царапнула когтями по сетке.
– А, голубушка, так ты оголодала, поэтому‑то такая и доверчивая. Да и здоровье тоже, по всему видно, пошло на поправку. Ничего удивительного, что появился и аппетит. Сейчас мы угостим тебя оленинкой, только будь, пожалуйста, умницей.
Роска чуть слышно ворчит и укладывается возле сетки. Я работаю пилой, стучу молотком, Роска лежит в каком‑то метре от меня и время от времени рычит, приподнимая при этом верхнюю губу и обнажая острые клыки.
– Ничего, Росочка, можешь оскалиться, я‑то все равно тебя не боюсь, тем более что улыбка у человека произошла как раз от такого приема. Встретятся два первобытных человека, неандертальцы или питекантропы, и показывают друг дружке! зубы. Мол, ты не очень‑то выступай, прежде посмотри, какие у меня зубы. Цапну так, только держись! Потом, конечно, люди кусаться перестали, но зубы на всякий случай при встрече показывают по‑прежнему.
Наконец закрепил дверцу, протянул через скобу бельевую веревку и, установив ящик со спрятанным в него куском оленины на прежнее место, бегу в баню подложить в печку дров.
На улице настоящая оттепель. Даже пахнет по‑весеннему. Виноват тальник. У него этих ароматов сколько угодно. Один на мороз, другой на оттепель, третий на осень, четвертый на лето. Сегодня он пахнет весной.
Луна спряталась за облака, но ее свет все же пробивается на укрытую снегом землю и никакой фонарик мне не нужен. Я вижу отсюда даже дорогу до самого поворота.
От Фатумы доносится шум воды. Значит, перекат совсем открылся и завтра, когда отправлюсь за мясом, нужно будет прихватить с собою и удочку. Может, удастся хорошо порыбачить. Интересно, что сейчас делает выдра? Может, сидит где‑нибудь у промоины и наблюдает за мной. В тайге одному всегда скучно, а увидишь рядом живую душу – уже и легче. Нужно будет угостить ее щукой. Прикармливать не буду, а просто брошу рыбину на перекате, пусть думает, что плыла и зацепилась за камни. Нам с Роской пока что хватит и оленины.
Подложил дров, проверил, как греется вода, и даже почувствовал приятный озноб от предстоящего купанья. Но рассиживаться некогда. Прикрыл поплотнее дверь и бегом в избушку, мяса в ящике, конечно, нет. Роска спокойно лежит возле сетки, словно она здесь ни при чем. Бросаю кусок побольше, поправляю протянутую к дверце веревку и отступаю за порог. Там затаиваюсь и в приоткрытую дверь наблюдаю за Роской.
Она с минуту лежала без движения, затем поднялась, облизала себе бок и, прихрамывая, направилась к ящику. Чуть постояла у входа, наклонилась и исчезла в нем. Дергаю за веревку и, услышав, как сработала защелка, бегу в избушку. Росомаха рычит, бьется о стенки, но ничего страшного. Ящик изнутри обшит матрацем, поранить себя она не сможет. На всякий случай обвязываю новое Роскино жилище веревкой, затем вытаскиваю его за порог.
В калитку, которую я проделал в загородке, ящик, конечно, не прошел. Пришлось отрывать доски. Потом попробовал установить их на место, но в потемках чуть не отшиб пальцы и решил оставить это занятие до утра. Пусть Роска посидит пока что в ящике. Так она лучше пообвыкнет на новом месте, а то начнет носиться по загородке и разбередит себе рану.
Даже в предбаннике стоит такая жара, что сразу же по спине, побежали струйки пота. В самой же бане даже дышать горячо. Забираюсь на полок, но долго выдержать не могу. Хватаю ковшик, сую его в бочку с холодной водой и обнаруживаю, что она пустая. Косари пробили в дне дырку, чтобы сливать остатки воды, я поленился проверить заглушку, и теперь вся вода ушла в камни.
Отыскиваю ведра и совсем раздетый, проваливаясь глубоко в снег, бреду к Фатуме. Можно было бы идти тропинкой, но напрямик гораздо ближе. К тому же раскаленное тело почти не чувствует холода, стынут лишь подошвы да еще почти мгновенно смерзлись волосы на голове. Бедная выдра, если она все еще наблюдала за мной из своей промоины, наверное, с перепугу пошла на дно.
Утром, лишь подхватился, сразу к навесу. Там уже сидят два ворона. Не из той ли компании, у которой я вчера отобрал оленя? Хотя вряд ли. Тем я оставил еды на всю неделю.
Из ящика доносится недовольное рычание. Но толчков или там ударов не слышно. Значит, немного пообвыклась, и вообще в темноте звери ведут себя спокойнее.
– Доброе утро, Роска! Как спалось? – говорю росомахе, какое‑то время стою у ящика, словно ожидаю ответа, затем начинаю приколачивать оторванные ночью доски. Все росомахи хорошо лазают по деревьям, поэтому мне пришлось устроить вдоль загородки козырек из широких досок. Вчера в потемках я все сломал, теперь приходится устанавливать на прежнее место.
Наконец все готово. Рядом с ящиком куча сена и две миски. В одной рыба и мясо, в другой теплая вода. В дальнем от ящика углу за ночь надуло целый сугроб снега, но я не стал его убирать. Со снегом все выглядит более естественно. Закрываю поплотнее калитку, тяну за веревку, и дверца открывается. С минуту Роски не было видно, я уже хотел окликнуть ее, но тут она высунула голову, затем медленно, готовая в любое мгновенье нырнуть обратно, ступила на припорошенные снегом доски. Я думал, сейчас Роска начнет метаться в поисках выхода, она же немного постояла и, прихрамывая, направилась к сугробу. Подошла, обнюхала, хапнула снег ртом и вдруг принялась кататься по нему. Она то ложилась на спину и возилась так, часто загребая в воздухе лапами, то переворачивалась на бок и извивалась, словно хотела втереть весь снег в свою шерсть, то терлась о сугроб затылком или шеей.
Какой ужас! Наверное, Роска страдала от грязи, которую развела под моей кроватью, но ничего сделать не могла. А я не сообразил набросать туда снега, считая, что ей достаточно еды и питья.
Как часто мы берем на себя смелость думать, что знаем мысли и желания животного, а потом обнаруживаем, что ошиблись. Помню, как‑то собрались мы съездить «дикарями» на Азовское море. Лето, жара, продукты пропадут за один день, а нам нужно прожить в палатках недели три, а то и четыре. Решили взять с собой живых кур, держать на привязи возле палаток и по надобности варить из них бульон. Купили в совхозе почти за бесценок десять выбракованных леггорнов. Несутся, мол, отвратительно, сами – одни кости да перья, вот зоотехники и решили, что держать их не к чему. Привезли куриц к морю, вытаскиваем из корзины, а они, очумелые после автобусной тряски, со связанными ногами и крыльями, лежат на боку и хватают ракушки. Мы их, значит, привязываем веревками, таскаем туда‑сюда, они же на все это никакого внимания – знай клюют.
Утром просыпаемся, а у палаток прямо на этом ракушняке лежит четыре яйца, на другое утро уже шесть, на третье – все десять. С тех пор и пошло – как день, так десяток. И на глазунью, и всмятку поесть хватало. Оказались такие несушки – куда с добром. Мы на них потом у местных жителей свинины выменяли. А эти «специалисты», видишь ли, выбраковали!
Я не стал маячить у загородки и поспешил к своей избушке. Там в первую очередь выбросил за порог кровать и сетки. Завтра же нагрею побольше воды и отпарю так, что не останется и следа. Затем принялся выскребать мусор. Росомахи очень аккуратные звери, и туалет у них в строго определенном месте. Даже в такой тесноте Роска сумела сохранить совершенно чистый и сухой угол. Здесь мне в голову и пришла замечательная мысль. А что, если взять и разбросать все это у отметок, оставленных Роскиным соседом? Пусть знает, что Роска жива и уступать своей территории никому не собирается. Неплохо было бы еще и пригрозить ему, но как это делается у росомах – даже не представляю. Медведи – так те наносят царапины на деревья выше царапин соперника. Мол, видишь, как высоко достаю – значит, крупнее тебя и сильнее, уходи, мол, подобру‑поздорову. Один захудалый, но довольно хитрый топтыгин приспособился ставить свои отметки, влезая на корягу. Подтащит ее к дереву, заберется повыше и всех медведей таким способом переплюнет. Потом уберет ту корягу в кусты, чтобы ни у кого, значит, не возникло подозрения. Медведи клевали на такую удочку и обходили этого заморыша десятой дорогой.
У навеса жизнь бьет ключом. К воронам присоединились две кукши, кедровка, стайка синиц и поползень. Чуть в стороне на вершине лиственницы дремлет ястребиная сова. Она тоже явилась на птичий гам, но ничего интересного для себя пока что не нашла и, пока суд да дело, решила прикорнуть.
Роска стоит у загородки, сунув нос в щель между досок. Вид у нее вполне нормальный, а вот ходит она плохо. К тому же у нее, наверное, мерзнет выстриженный Демьянычем бок. Роска лижет то место, иногда просто прислонит к нему нос и на какое‑то время замрет. То ли греет его, то ли утоляет таким способом боль.
Смотрю на все это минут двадцать и возвращаюсь в избушку. Там я уже навел полный порядок. Все отскреб, отмыл, притащил из соседней избушки новую кровать и бросил под нее охапку лиственничных веток. До приезда Шуриги буду жить в бригадирской, затем возвращусь сюда. В Шуригиной конторе хоть и просторнее, но ее трудно натопить, к тому же она стоит совсем в стороне от Фатумы и из окон, кроме бочек с соляркой да пары механических граблей, ничего не видно.
Приготовил обед, еще раз заглянул к Роске и, прихватив ведро с собранным под кроватью мусором, отправляюсь отваживать Роскиного соседа.
Шурига
На второй день явился Шурига. До наледи он добрался на тракторе, перебрел ее, переобувшись в резиновые сапоги, и так, с валенками под мышкой, явился в Лиственничное. На широком, чуть приплюснутом его лице выражение брезгливости и недовольства. Вместо «здравствуйте» бригадир еще с порога принялся читать мне мораль. Сначала выговорил за не сброшенный со столовой и мастерской снег, затем поинтересовался, с какой стати я лазил к цистерне с бензином, и наконец спросил, почему я даже не попытался устроить какую‑нибудь переправу через наледь. Ему, видите ли, «пришла мысля», что если положить на лед чурки и придавить сверху жердями, то можно ходить по наледи не переобуваясь.
Я внимательно гляжу на Шуригу и молчу. Нужно потерпеть и дать выговориться ему до конца. Его хватит минут на десять, не больше. К тому же в резиновых сапогах у него замерзли ноги, а если начнешь переобуваться, то ты уже как бы не начальник, а просто заглянул погреться.
Неожиданно Шурига споткнулся на полуслове и подозрительно уставился на меня. С минуту так разглядывал, словно видел впервые, и наконец спросил:
– Обожди‑ка, а с какой это стати ты сюда переселился? Приезжал кто‑нибудь?
Я согласно киваю головой и говорю как можно безразличнее:
– Были здесь одни из Магадана. Хариусов наловили целый ящик, ну и останавливались на ночь.
В глазах Шуриги мелькнули искорки любопытства. Он тоже заядлый рыболов, но спесь не дает признаться в этом. Как‑никак начальник – и вдруг такое! Голос его тишится, близорукие глаза исчезают за узкими щелочками:
– Ты что, серьезно? Где они в это время нашли рыбу?
Я наклоняюсь, достаю из‑под стола щучью голову и показываю Шуриге:
– Хариус что! Я на Соловьевских озерах таких вот десятками таскаю. У меня и живец есть. Можно было бы прямо сегодня и сходить, но вы же говорили, что вас трактор ждет.
– Мало что я говорил, – отмахивается Шурига. – Хорошая мысля приходит опосля. Давай, гони к наледи и скажи Алешке, чтобы уезжал. Я немного задержусь. Нужно выбрать место под удобрения, да и стога глянуть не помешает. – Шурига загорелся предстоящей рыбалкой. – Постой! Никуда не ходи. Готовь здесь снасти, я сам смотаюсь. А то еще чего напутаешь.
Так и не переобувшись, с валенками под мышкой, Шурига заторопился к наледи. Я прихватил топор и отправился за живцами. Они у меня прямо в заводи и живут. Я ловлю их вентерем, пересаживаю в банку и опускаю на самое дно. Таким способом их можно сохранять целый месяц, и они не то что не худеют, а наоборот – становятся еще более шустрыми.
Вожусь с живцами, приспосабливаю к банке проволочную ручку и обдумываю, как мне вести себя с Шуригой. Про Роску пока что говорить не нужно. Возвратимся с рыбалки, поужинаем и сядем играть в шашки. Шурига играет слабовато, подолгу думает и даже пытается плутовать. Проиграв, сердито перемешивает шашки и долго молчит. Но если выиграет – радости! Он тебя и похвалит, и чаю нальет, и даже шашки за обоих расставит.
Придется партии три ему проиграть, а когда он растает – и сообщу. Главное, чтобы он прежде времени не заглянул к навесам.
Пока привел в порядок гольянов, нажарил мяса и смастерил еще одну удочку, бригадир успел сгонять к наледи. Возвратился он уже в валенках, с лыжами и ружьем. Кроме того, принес целый рюкзак продуктов. Разохотившись, он решил задержаться здесь дня на три. Это мне не очень нравится. Шурига ни на минуту не забывает о том, что он начальник, будет указывать мне даже, в какой руке держать ложку. Но вида не подаю, рассказываю о хариусах, которых видел в верховьях Фатумы, и предлагаю завтра утром отправиться туда. Сегодня наловим щук, а завтра примемся за хариусов. На обратном пути завернем к стогам.
…То ли недавняя ревизия закончилась для Шуриги слишком удачно, то ли, вырвавшись из центральной усадьбы, он совсем ошалел от восторга – не знаю. Но даже за брошенную на озере палатку бригадир меня почти не ругал. А когда он вытащил из воды первую щуку, то чуть не пробил головой и саму палатку. Правда, под конец рыбалки, как бы между прочим, он предупредил меня, чтобы я ни в коем случае никому не рассказал обо всем этом. Я думал, Шурига не хочет, чтобы о его развлечении здесь узнали директор совхоза или главный инженер. Мол, с какой это стати Шурига занялся щуками в рабочее время?
Оказывается, бригадир смотрел куда дальше. Как только в совхозе проведают о добычливой рыбалке, сразу же в Лиственничное нагрянет толпа рыбаков и, как ты ни следи, а обязательно чего‑нибудь не досчитаешься: бочки горючего, пары тюков сена или ватного одеяла с подушкой. Кстати, у нас такой случай был. Приехали из города артисты, выступили в поселковом клубе, а потом решили порадовать косарей и явились прямо в Лиственничное. Мы приняли их по‑людски, накормили ухой, помогли набрать жимолости, а когда они уехали, Шурига глядь – нет двух одеял и подушки. Вот тебе и артисты!
Сегодня хариусы у лунки даже не появлялись. Но зато щуки словно с ума сошли. Мы поймали шестнадцать штук. Можно было и больше, но трех живцов эти разбойницы умудрились сорвать с крючков безнаказанно, да одного очень шустрого гольяна Шурига нечаянно уронил прямо в лунку. Перепуганная рыбка долго металась по лунке, мы чуть не обломали ногти, вымочили рукава до локтей, но поймать не смогли. Наконец гольян все же сумел нырнуть под лед, где его, без сомнения, встретила голодная щука.
Домой возвратились уже в сумерках. Шурига занялся щуками, а я выбрал из печки золу и отправился за дровами. Попутно решил заглянуть к Роске. Под навесом тишина, моей квартирантки нигде не видно. Наверное, до сих пор отсиживается в будке. Может, на ветру у нее мерзнет рана, а может, росомаха гуляла здесь, но услышала мои шаги и спряталась. В другой раз я обязательно попытался бы выманить ее из ящика, сейчас же лишь заглянул за загородку и, прихватив охапку дров, возвратился в бригадирскую.
Шурига почистил щук и ушел к Фатуме их полоскать. Я разжег печку, вымыл кастрюли, подмел в бригадирской пол, а он все еще не появлялся. Наконец пришел. С головы до ног припорошенный густым инеем, к тому же валенки на ногах обледенели. В одной руке у Шуриги кастрюля с рыбой, в другой ведро воды. Он брякнул этим ведром так, что из него плеснуло на пол, и принялся возбужденно рассказывать:
– Слушай, там выдры! Представляешь, две штуки, и толстые, как поросята. Иду вот так, а они играют. Немного побегали, потом схватились и давай бороться. То один придавит, то другой. И ни капельки не боятся. Вот так подошел, только потом нырнули. Я бы на твоем месте давно ими занялся. Говорят, их вместо кошки держать можно. Представляешь, какая потеха! А то сидишь здесь один. Так от безделья можно и прокиснуть.
Я горько улыбнулся:
– Спасибо, уже занимался. Такая потеха получилась – веселее не бывает. Думаете, почему я сюда, в бригадирскую, перебрался?
Шурига снял шапку и, прищурившись, внимательно посмотрел на меня:
– А что, собственно говоря, случилось? Уж не медведь ли нагнал на тебя страху? Алешка мне рассказывал.
– Нет, совсем не то. Вы помните росомаху? Ту самую, что потрепала собак Митьки Пироговского? Вы еще ее по дороге на Сокжоевы встречали. Светлая такая. Вот я эту росомаху и прикармливал. Она уже в Лиственничное, как домой, ходила. Думал, вообще приручу, а ее наши трактористы из ружья. Прямо вот сюда дробью попали. Прихожу с покосов, а она у меня под кроватью сидит. Чуть за ногу не цапнула. Это я искал, чем ее кормить, вот щук и обнаружил.
– Ты серьезно? – не понять, то ли из простого любопытства, то ли затем, чтобы по‑начальнически пресечь такой непорядок, спрашивает Шурига. – А ну‑ка, расскажи подробнее. То‑то я вижу, слишком уж ты стал сговорчивый, а к чему – никак не соображу…
Минут через двадцать, прихватив фонарик, вместе с бригадиром отправились к навесу. Там по‑прежнему полная тишина. Белеют у ящика пустые миски, рядом с ними валяются какие‑то щепки, больше ничего не видно.
Мы постояли у загородки, несколько раз стукнули в доски, я даже пытался звать Роску, но она не появилась. Может, чуяла чужого и боялась показываться ему на глаза, а может, не доверял и мне.
Несмотря на то что ее поведение вполне объяснимо, мне вдруг стало очень обидно. Уж на минутку‑то могла и выглянуть. Давно должна бы сообразить, что кроме добра я ей ничего не желаю. Обида долго не проходила, и когда, поужинав, убрали со стола, Шурига предложил отнести Роске объедки, я отмахнулся, сославшись на то, что она уже сыта и вообще в такое время я ее не кормлю…
Утром меня разбудил Шурига. В полушубке и запорошенных снегом валенках он стоял у кровати и осторожно дергал за угол одеяла:
– Вставай! Твоя росомаха тю‑тю.
– Что‑о? – не понял я бригадира.
– Вставай, сбежала твоя росомаха, говорю. Доски прогрызла и дай бог ноги.
Подхватываюсь, натягиваю валенки и, накинув куртку на плечи, бегу к навесу. Сзади с пыхтением поспевает Шурига.
У навесов все без изменений. Гундосят рассевшиеся на лиственнице вороны, сипят кедровки, тенькают синички. Даже ястребиная сова на месте. Сено разбросано по всему настилу, рядом с ящиком гора щепок, в самом настиле темнеет большая дыра. Наверное, одна из досок там оказалась с гнильцой, вот Роска ее и прогрызла. А я‑то думал, что она в первую очередь постарается перелезть через загородку или в крайнем случае сделает в ней дырку.
Настил под навесом уложен на толстые схваченные коваными скобами бревна, и между ними ни одной щелочки. Значит, росомаха выбралась через боковой проем. Один из них выходит на кучу выбранной бульдозером земли, а вот другой совершенно открыт. Осенью через этот проем под навес залезал заяц, и я даже пытался его поймать. Там довольно просторно.
Бегу в конец навеса, уверен, что сейчас увижу Роскины следы, но там ничего такого нет. Просвет между землей и настилом занесло снегом. Везде лишь проложенные полевками строчки да давнишний нарыск охотившегося за ними горностая.
Я уже понял, что Роска никуда не убежала, а скорее всего промышляет под настилом полевок или устроила там гнездо и преспокойненько отдыхает. На всякий случай осматриваю снег с обратной стороны и вдруг замечаю там Роскины следы.
Ушла все‑таки! Мне становится обидно до боли в сердце. Хотя давно был готов к тому, что Роска скоро покинет меня, и хорошо понимал, что это самый лучший выход для нас обоих, но, оказывается, все далеко не так просто. Я надеялся, что это случится значительно позже да и выглядеть будет несколько по‑иному. Пусть бы она окончательно выздоровела, я бы ее хорошо в последний раз накормил, попрощался и беги себе куда хочешь. Но вот так, ни с того ни с сего…
Шурига что‑то кричит мне с другого края навеса, но я его не слышу. Стою, гляжу на рассыпанные цепочкой следы, и на бригадира никакого внимания. Где же она пролезла? Подхожу ближе и вдруг вижу, что следы‑то не Роскины! Сегодня ночью у навеса побывала хромая росомаха. Вот это событие так событие! Она‑то как здесь оказалась? Может, Роска как‑то там позвала ее. Хотя нет. Скорее всего Хромая наткнулась на мусор, который я собрал под кроватью и разбросал по следам Роскиного соседа. Она, конечно же, сразу узнала Роскин запах и отправилась на поиски. Нужно проверить, может, сюда заглядывал и Роскин сосед.
Проваливаясь в снегу чуть ли не по пояс, бреду рядом с отпечатками хромой росомахи, но больше ничьих следов не нахожу. Возвращаюсь к Шуриге и рассказываю о своем открытии. Тот и верит, и не верит:
– Ну ты даешь! Не может быть. Значит, эта, ну которую Чернышев ранил, здесь?
Ему не терпится поскорее выманить Роску из‑под настила, но я здорово продрог и тороплюсь в бригадирскую. Переоделся, прихватил щуку покрупнее – и к загородке. Шуриге такое расточительство, конечно же, не понравится, но меня это ничуть не тревожит. Вчера снова поставил вентерь на гольянов, глядишь, какой десяток и поймается. А будут гольяны – будут и щуки.
Шурига стоит, прислонившись лицом к доскам, и ждет, когда появится Роска. Осторожно приоткрываю калитку, подтягиваю проволочным крючком пустые миски и оставляю здесь же, у настила, затем бросаю щуку рядом с дыркой.
Довольно долго все остается без изменения. Может, Роска услышала чужого человека и боится оставить свою утайку, а может, наелась полевок и вообще не покажется до самого вечера. Я принялся махать Шуриге рукой, чтобы он убрался подальше от навеса. Тот понимающе кивнул головой, потоптался на месте, изображая этим, что он как бы отправился в бригадирскую, и снова застыл на месте. Ну и Шурига! Он что, за дуру ее считает? Я снова начинаю сигналить бригадиру. В это время один из воронов снялся с лиственницы, сделал круг над навесом и плюхнулся рядом со щукой. Чуть постоял, обошел рыбину со стороны головы и принялся клевать. Скоро к нему присоединились и остальные вороны. Клюют споро, возят щуку по доскам, та под тяжелыми клювами подпрыгивает, словно живая.
Вдруг одна из птиц испуганно вскрикнула, все дружно замахали крыльями и стремглав кинулись прочь. В то же мгновенье из прогрызенной в настиле дырки показалась Роска.
У хищников плохое зрение, мы стояли притаившись за досками и даже дышали не в полную силу, но Роска хорошо видела и чуяла нас. Сначала она поглядела в мою сторону, затем повернулась к Шуриге, и снова ко мне. Словно хотела спросить: «А это кто?»
Чуть постояла, еще раз осмотрелась и неторопливо направилась к рыбине. Вид у нее был вполне нормальный и даже хромала совсем немного. Вот только движения ее были слишком уж осторожными, словно она в любую минуту ждала от нас какого‑то подвоха. Наклонилась над щукой, обнюхала и скоро вместе с нею исчезла под настилом.
…Мы позавтракали, сыграли три партии в шашки и отправились за олениной. Я прихватил удочки, а Шурига ружье и лопату. Вчера я рассказал ему о встретившихся у вырубок оленях и куропатках, и бригадир надеялся хорошо поохотиться. Кроме того, он упрекнул меня за то, что я не обследовал до конца всю лавину. Вполне возможно, где‑то под снегом лежит еще олень, а может быть, и не один. Я и сам подумывал об этом. Оленя‑то я откопал у самого края лавины, все остальное даже толком не осмотрел. А может, в этом виноваты вороны? Больше ничего этих птиц в лавине не интересовало, я поверил им и не стал проверять.
Сразу за Лиственничным спустились к Фатуме. Почти вся ее середина покрылась окнами проталин. Везде видны следы выдр. Наверное, эти зверьки загодя узнали о предстоящей оттепели и явились на промысел. А может, здесь у них постоянные угодья и лишь на время сильных морозов они откочевывают к незамерзающим ключам. Нужно спросить Шуригу, когда выдры появились у Лиственничного в прошлом году. В ту зиму они возили сено с Сокжоевых покосов до майских праздников и, наверное, встречали выдр не один раз.
Хочу окликнуть бригадира, но тот вдруг остановился и поднял руку. Смотрю, куда он показывает, и… вижу росомаху. До нее метров сто, может, немногим больше. Застыла на бугорке рядом с лыжней и внимательно смотрит на нас. Без всякого сомнения, это Хромая. Я чувствовал, что она никуда не уйдет и будет вертеться у Лиственничного, и вот тебе, пожалуйста. Не успели отойти и километра, как она уже тут.
Шурига присел, обернулся ко мне и шепчет:
– Давай потихоньку назад. Попробуем и эту прикормить.
Я протестующе качаю головой и прошу отдать мне ружье. Тот делает удивленное лицо, но ружье все же снимает. Затем достает из кармана пачку патронов и тихо говорит:
– Держи. Только у меня одна дробь. Отсюда не достать.
– Достану, – отвечаю ему. – Еще и как достану! – Заряжаю ружье, все так же пригнувшись, огибаю Шуригу, затем поднимаюсь и стреляю в росомаху из обоих стволов. Я почти не целился, да если бы и попал, на таком расстоянии мелкая дробь даже ранить не может, а вот доверять людям отучит на всю жизнь. Росомаха взвивается на месте, в один прыжок слетает с бугра и бросается наутек. Торопливо перезаряжаю ружье, и еще два выстрела один за другим гремят вслед убегающему зверю.
Загадка
Дня через три после того, как Шурига возвратился в совхоз, я сидел у окна и наблюдал за желной. Этот большой красно‑головый дятел решил разнести в щепки стоящую неподалеку от бригадирской избушку. Ничем от других она не отличалась, а вот не понравилась дятлу и все тут. Занимался он своим преступным делом с таким азартом, что я только диву давался.
Уцепится когтями в бревно, упрется жестким хвостом в другое, стукнет пару раз и слушает, что оно там, в середине, творится? По звуку он, наверное, определял, в какую сторону проделал ход зазимовавший в бревенчатой стене короед, а может, даже угадывал, тощий этот короед или жирный. Затем с озорным криком «Клить‑клить‑клить!» перемещался вверх или вниз и принимался долбить бревно. Удар следовал за ударом с удивительной силой и скоростью. Впечатление было такое, что там, за окном, кто‑то работает отбойным молотком. Крупные, чуть ли не в ладонь щепки усеяли весь снег у избушки. Кое‑где дятел навалил их целые холмики.
Наверное, дятла больше увлекала его разрушительная работа, чем короеды, потому что он ни разу не спустился вниз за оброненной добычей, и вскоре ею заинтересовались мои синички. Они тщательно изучали каждую щепку, подбирали короедов и удивлялись, как это их кормилец до сих пор не получил сотрясения мозга?
Внезапно у опушки подступившей к самому Лиственничному тайги мелькнула какая‑то тень. Сначала мне показалось, что это глухарь. Вчера два токовика собирали камешки под обрывом у Фатумы, а один даже прогулялся по дорожке, которую я протоптал, бегая к реке за водой. Вот я и подумал на этих глухарей, но сейчас же вспомнил, что время‑то позднее, вот‑вот начнет смеркаться, и эти птицы давно забрались в лунки на отдых. Ведь глухари, куропатки, рябчики – те же куры. Поднимаются до восхода солнца, а спать ложатся чуть ли не с полудня.
Торопливо одеваюсь и бегу к деревьям, под которыми заметил промелькнувшую тень. Там уже никого нет, но на снегу хорошо видны росомашьи узоры. Роска! Кажется, она! Возвращаюсь к навесу и вижу, что в этот раз не ошибся. В сугробе под настилом темнеет большая нора. Роска легко пробила слежавшийся снег, выбралась наружу и кинулась наутек.
С чего это она? Вела себя тихо‑мирно. Совсем недавно прямо на моих глазах съела кусок мяса, затем выбрала несколько травинок из охапки сена, которое я по совету Демьяныча подкладывал каждый день. Даже позволила почесать веточкой загривок. Правда, при этом она немного рычала, но от загородки не отошла.
Смотрю на пробитую в сугробе дыру и вдруг слышу – кто‑то меня зовет. У бригадирской два парня. Один высокий, другой с меня ростом. В длинном я сразу же признал горбоносого, что стрелял в Роску. Он снял шапку, помахал ею над головой и крикнул:
– Привет, начальник! Ты здесь бока отлеживаешь, а мы полдня у Родникового, как папы карлы, вкалываем. Где у тебя трос? Трактор так засел, что мы свой порвали на куски…
Вечером в Лиственничное пришли четыре трактора с санями. Вместе с трактористами и грузчиками прибыли два плотника.
Они помогли грузить сено и остались в Лиственничном до весны. Шурига заключил с ними договор на строительство склада под удобрения. Сначала я обрадовался такому событию. Оба молодые, с виду вполне нормальные мужики. Не нужно будет одному заниматься приготовлением еды, заготовкой дров, топить баню и таскать в нее воду. В компании‑то и батьку легче бить. И на рыбалку вместе сходим, и вечером есть с кем перекинуться словом.
Но дружбы не получилось. Они приехали на Колыму с единственной целью – заработать денег, а всякая там романтика им, естественно, до лампочки. Теперь в бригадирской то и дело слышалось: «Ты так много сахара не ложи. С такими потребностями мы и на штаны не заработаем!». «Ну и что с того, что воскресенье? Я тебе не Рокфеллер, чтобы рыбалкой развлекаться. Лучше я за это время пару копеек заколочу».