Наконец закончилась суровая колымская зима. Растаял снег, открылись озера и реки, на склонах сопок расцвели голубые прострелы. Из далеких странствий возвратились трясогузки, коньки, соловьи, пеночки. В тайге стало шумно от птичьего пересвиста.
Нужно было готовиться к новому сенокосу, и Шурига отправил меня рубить остожья. Поставленные прямо на землю, стога подмокали и гнили. На остожьях же сено можно было хранить сколько угодно. Я решил начать с вырубки, рядом с которой бежит Хитрый ручей. От дому недалеко, а главное, представлялась возможность заняться тамошними хариусами. Очень уж они разномастные да и повадками не походят друг на дружку. Щука, скажем, зеленоватая, линь желтый, налим темно‑серый. Назовите мне любую рыбу, и я скажу, на какую приманку можно ее поймать. А хариусы?
Хитрый ручей разделен на четыре отрезка‑плеса. Между этими плесами нет даже маленькой канавки. От плеса к плесу вода течет под землей. И вот в каждом плесе свои хариусы. В первом – желтые, во втором – черные, в третьем – зеленые, вернее изумрудные, а в четвертом – бесцветные, словно выгоревшие на солнце.
Самый ближний к Фатуме плес мы называем Песчаным. Его дно покрыто желтым песком, вот и хариусы оделись там в золотистый наряд. Следующий плес Омут. Здесь много родников, большая глубина, под берегом какая‑то пещера. Вода в Омуте непроглядная, а хариусы черные, да еще и с особинкой. Обыкновенные хариусы клюют утром, вечером, иногда в обед. Эти же только перед рассветом. Днем ты не соблазнишь их никакой приманкой. Да что там приманкой! Даже упавших на воду комаров и мошек никто не трогает.
Но как только забрезжит полоска зари – влезай на склонившуюся над омутом толстую лиственницу и пускай «мушку» по воде. Тотчас из самой глуби выметнется крупная рыбина, и, если рыболов удачлив, а леска надежна – быть ему с хорошим уловом.
Клев длится с полчаса, иногда чуть дольше. Потом прекращается почти на целые сутки. Становится светло, и рыба начинает замечать пристроившегося на лиственнице рыбака, а может, причиной тому что‑нибудь другое. Догадываться можно сколько угодно, но никому еще не удавалось поймать «черныша», как мы называем живущих в Омуте хариусов, днем…
В сотне шагов от Омута плес Скалистый. В нем много водорослей. Здесь Хитрый прижимается к скалам, на вершинах которых вздымаются буйные шапки кедрового стланика. То ли от водорослей, то ли от стланика вода в ручье зеленого цвета, а хариусы – настоящие изумрудники. Словно селезни в весеннем наряде…
Верхний плес и плесом назвать трудно. Просто россыпь выбеленных солнцем камней, а между ними блестит вода. Под водой в самых глубоких местах лежит лед. Вода, конечно, холодная донельзя, но хариусов здесь, пожалуй, больше, чем в остальных плесах. Рыбки небольшие, светлые и очень проворные. Они могут перебираться из одной колдобины в другую прямо по камням. Клюют эти живчики бойко и так же проворно срываются обратно в воду. С пяти‑шести поклевок только одна рыбка оказывается в ведерке. Поэтому‑то в Верхнем плесе так много хариусов с рваными губами…
В июне солнце встает рано. Два часа ночи, а уже светло… Просыпаюсь, одеваюсь потеплее – и к Хитрому. Сегодня я ловлю «золотников» из Песчаного плеса. Эти хариусы особого доверия к «мушке» не питают. Целый день они копаются в мелких камешках, извлекая из‑под них личинок стрекоз и поденок. Поэтому я ловлю их поплавочной удочкой. Наживляю на крючок пойманного здесь же ручейника и пускаю приманку к самому дну. Минут десять поплавок спокойно лежит на воде, потом исчезает. Происходит это в тот момент, когда меня отвлекает то ли прошумевший над головой табун уток, то ли раскричавшийся на ветке кулик‑улит. Всего на мгновенье отведешь глаза – поплавка уже нет. Торопливо подсекаю, но «золотник» успел стянуть наживку и из воды вылетает пустой крючок.
Ругая не ко времени подвернувшихся птиц, забрасываю удочку с новой наживкой, и вскоре проворный «золотник» уже на берегу. Он и вправду словно облит солнцем. Даже на спинном парусе россыпь желтых пятен. Очутившись в ведерке, хариус возмущенно брызгается водой, затем успокаивается и начинает изучать новую обстановку.
Выудив семь «золотников», тороплюсь к Омуту. Я решил перевоспитать хариусов‑чернышей и научить их ловиться в обычное для всех хариусов время. Ведь «золотники», «изумрудники» и «беляши» клюют, как и положено всем нормальным хариусам, а эти – только в предрассветную пору. Вчера я выпустил в омут двенадцать рыб со Скалистого плеса и столько же с Верхнего. А вот сейчас, отщипнув на память по маленькому перышку от пышного наряда «золотников», отправляю в гости к «чернышам» и представителей Песчаного плеса.
Интересно, как встретят «черныши» своих воспитателей? Первое время, конечно, будут сторониться, а потом привыкнут. А там, глядишь, вместе с новоселами начнут и комаров ловить. Может, «черныши» просто не знают, что можно неплохо поохотиться и в другое время? Отведу им дня четыре на знакомство и изучение обстановки, а потом устрою экзамены…
В субботу до полуночи разгружали удобрение, я здорово устал и проспал утреннюю зорьку. Омут встретил меня тишиной. Вся вода усеяна комарами, но нигде ни единого всплеска. У берега покачивается снулый хариус. По выщипнутому перышку узнаю «изумрудника». Интересно, отчего он погиб? Может, я неосторожно придавил рыбку, когда снимал с крючка? А вдруг причина в чем‑то другом? Вдруг и остальные переселенцы погибли? День‑два поплавали и уснули, а вороны с утками подобрали лакомую добычу. Только вот этот и остался.
Пробую ловить и на «мушку», и на поплавок – ничего не получается. Бросив удочку у лиственницы, отправляюсь домой.
Назавтра поднимаюсь затемно. С вечера упала густая роса, холодно так, что попрятались комары. Правда, один все же зудел и несколько раз садился на щеку, но я его не прихлопнул. Может, это какой‑то особый морозоустойчивый комар и его пора заносить в «Красную книгу».
Омут маслянисто блестит среди деревьев. Кажется, из него скорее выудишь русалку или водяного, чем хариуса. Я совершенно не вижу скользящей по воде «мушки» и угадываю ее только по усам разбегающихся прямоугольником волн.
Тишину утра будит негромкий всплеск, и я чувствую заходившую на леске тяжелую рыбу. Вот это кочегар! С полкилограмма, если не больше! Бросаю его в мокрую от росы траву и снова опускаю «мушку» к воде.
Рыбы клюют одна за другой. Ах, как хорошо было бы продлить клев хоть на пару часов! Но нет, отгуляв положенные тридцать минут, хариусы ушли на дно и затаились. Понимая, что дальнейшая рыбалка бессмысленна, слезаю с лиственницы и сматываю удочку. Небо очистилось от туч, вокруг стало так светло, что я могу разглядеть пойманных хариусов. Некоторые успели уснуть, другие слабо шевелят жабрами и шлепают хвостами. Как я и ожидал, клевали одни «черныши». Штук пять настоящие великаны, остальные поменьше. Все рыбы – с широкими темными спинами, словно вывоженными сажей боками и такими же черными хвостами.
А это что? У одного хариуса надщипнут грудной плавник. Да это же «золотник»! Рядом с ним еще один меченый. Это «изумрудник» со Скалистого плеса. Но с чего они так почернели? Вот это воспитатели! Вместо того чтобы как‑то там повлиять на «чернышей», они сами переняли и цвет, и повадки хозяев Омута…
Складываю и тех, и других в ведерко и, поеживаясь от холода, тороплюсь домой.
Последняя встреча
Сегодня последний день моей жизни в Лиственничном. Завтра уезжаю в совхоз, а оттуда в отпуск на «материк». Шурига просил меня задержаться, доказывая, что можно потерпеть еще месяц, но я решил ехать. Уже три года не был на родине, а здесь еще приболела мама.
Собрал вещи, узнал, когда будет машина в совхоз, и ушёл к Хитрому ручью.
Лето входило в свои права. Птицы перестали петь песни и занялись выращиванием птенцов. Вчера косари поймали глухаря. Он так вылинял, что не мог взлететь и бегал по тайге, как страус.
На плес прилетела первая стайка самочек куличков‑плавунчиков. Значит, они уже отложили яички и отправились гулять до будущей весны, переложив ответственность за насиживание яичек и воспитание птенцов на самчиков. Давно отцвела голубика, у обочины дороги горят звездочки одуванчиков, над ними басовито гудят мохнатые шмели. Вчера на столе поварихи Любы появился букет ирисов. Вот‑вот начнется сенокос.
На тонкой лиственничке у Скалистого плеса сидит куропач. Его куропатка притаилась в устроенном где‑то неподалеку гнезде, а он бдительно ее охраняет. Заметив меня, куропач тревожно кричит: «Блек‑блек‑блек‑блек!» и, описав в воздухе крутую горку, садится на выступ скалы. Хотя время куропачьих свадеб давно прошло, петушок все еще остается в брачном наряде. Снежно‑белый фрак, ярко‑коричневая манишка, в хвосте веер черных перьев. Жених да и только!
Я отгибал ветки, чтобы те не мешали забрасывать удочку, разматывал леску, а он сидел и переживал, не трону ли я его куропатку.
Поднявшееся солнце высветило плес до самого дна. Со скалы хорошо видно длинные хвосты водорослей, стайки плавающих между ними хариусов‑«изумрудников», усыпанное обломками камней дно. Мое внимание привлек шум, раздавшийся где‑то у Верхнего плеса. Кажется, там кто‑то бродит. Но кто? Из наших сюда никто не собирался, заезжих рыбаков тоже не было. Может, там вообще не человек, а лось или олень? Когда их слишком уж допекает гнус, они забираются в воду по самую шею и долго отсиживаются на глубине.
Шум стих. Какое‑то время над тайгой висела заполненная гулом комаров тишина, затем ее нарушил сильный всплеск. Впечатление такое, что там, на Верхнем плесе, в воду упал кусок скалы.
Стараясь ступать как можно осторожнее, крадусь между деревьев. Ветер тянет вдоль распадка как раз мне в лицо, если у воды зверь, то меня ему не учуять.
Над головой пролетела кедровка. Сейчас эта сплетница поднимет крик на всю тайгу и выдаст меня с головой. Но она даже не посмотрела в мою сторону. Кедровка торопилась к плесу, наверное, там и на самом деле происходило что‑то интересное.
Наконец переплетенная ветками шиповника и красной смородины лощина осталась позади. Огибаю гриву поднявшегося на пятиметровую высоту кедрового стланика и, стараясь ступать поосторожнее, спускаюсь к плесу. Делаю шаг, другой, третий и от неожиданности замираю на месте. У плеса хозяйничает медведь. Мокрая шерсть на нем слиплась и блестит на солнце. Сейчас и морда, и лапы кажутся необычайно тонкими, а сам зверь каким‑то слишком уж поджарым.
Покопавшись между камней, медведь забрался на огромный, в белых подтеках, валун и притих. В прошлый раз с этого валуна я удил хариусов‑«беляшей». Может, медведь пришел сюда с той же целью. Но без удочки ему ничего не добыть. Плес возле камня довольно глубокий, а стограммовый хариус‑молния – это тебе не застрявшая на перекате неповоротливая кета.
Медведь сгорбился на камне и внимательно смотрит в воду. На ближнем дереве сидят две кедровки и в свою очередь смотрят на медведя. Словно они в театре или цирке. Заплатили за билеты, устроились получше и ждут представления.
А медведь вдруг насторожился и как есть бултыхнул в воду. Брызги поднялись выше валуна, вода сердито заплескала о берег, а зверь погрузился в воду чуть ли не с головой. Но там не засиделся, торопливо выскочил на мель и принялся хлопать лапами по камням. Кажется, он кого‑то ловит? Ага, поймал, забрал в рот, жует. Хариус!
Оказывается, комары здесь ни при чем. Медведь рыбачит! Надо же сообразить! Дождался, когда стайка подплыла к валуну, и плюхнулся на нее сверху. Рыбки, конечно, кто куда. Некоторые с перепугу выскочили на камни. А здесь поймать их нетрудно даже Потапычу. В этот раз он добыл всего две рыбки. Такому великану на один зубок, но медведь не расстроился, а может, на большее он и не рассчитывал. Отряхнулся, куснул зубами засевшую под мышкой блоху и снова полез на валун…
Он прыгал в воду еще раз пять или шесть. Но вот хариусы перестали подплывать к валуну. То ли они наконец сообразили, откуда грозит опасность, то ли удрали по перекату в соседний плес.
Не дождавшись хариусов, медведь спустился вниз, зачем‑то понюхал воду и двинулся вдоль распадка. Я был значительно выше и хорошо видел его. Шел медведь не торопясь, несколько раз останавливался и общипывал верхушки кипрея. В эти минуты он напоминал… корову. Да‑да! Возвращается себе буренка из стада и на ходу пощипывает травку.
Вел медведь себя на удивление беспечно. За все время он ни разу не осмотрелся и не прислушался. Вот уж действительно властелин колымской тайги.
Я крадучись отправился следом. Интересно все‑таки понаблюдать за косолапым. И здесь я понял, что поторопился с выводами. Медведь не так уж и беспечен. Он ни разу не остановился за выступом сопки или у группы густых деревьев, а выбирал для этого открытые места. Стою за выворотнем и жду, когда медведь скроется за деревьями, затем выскакиваю из укрытия и, вприпрыжку добежав до этих деревьев, осторожно выглядываю. Мне кажется, что медведь должен быть совсем рядом, а он уже кто его знает где. Стоит, что‑то вынюхивает. И задерживается там очень надолго.
Получается, хоть и ходит медведь густой тайгою, да все равно придерживается открытых мест. И ни охотнику, ни другому более сильному зверю к нему не подобраться.
У невысокой каменной гряды дорогу мишке перегородила поваленная лиственница. Он уже занес было лапу, чтобы перелезть через нее, как вдруг навстречу выбежал медвежонок. Малыш остановился напротив медведя и принялся подпрыгивать. Играет он, что ли?
Я не мог как следует рассмотреть малыша, мешал куст карликовой березки. Успел заметить лишь, что медвежонок значительно светлее медведя и слишком уж тощий.
Взрослый медведь не проявил к малышу никакой симпатии. Он зарычал и замахнулся лапой, словно намеревался его ударить. Я оглянулся. Сейчас можно было бы подкрасться поближе, но между мной и зверями совершенно открытое место. Чуть выше тянется грива кустов кедрового стланика. А что, если рискнуть?
Почти на виду у зверей проскакиваю лощину и ныряю под прикрытие густых тяжелых веток. Кажется, меня не заметили. Пригибаюсь, где на коленях, а где и на четвереньках добираюсь до края гривы. Теперь я как раз над медведями. Слышу, как они рычат и как гремят камни под их лапами.
Откровенно говоря, мне очень страшно. Я испугался еще когда увидел медведя на Верхнем плесе. Но слишком уж его мирный вид, а главное, желание рассмотреть таежного владыку поближе заставили меня следовать за ним. Постепенно меня захватил какой‑то азарт. Я дрожал от возбуждения и в то же время, наверное, сильно нравился самому себе, потому что очень хотелось, чтобы в эту минуту меня видела мама. Мне и в голову не приходило, что на самом деле такая картина вряд ли порадовала бы ее. Скорее всего с мамой случился бы сердечный приступ.
Осторожно приподнимаю голову и выглядываю из‑за кустов. Медвежонок куда‑то исчез. Медведь все так же стоит ко мне спиной и дергается всей тушей. Шерсть на горбатом загривке успела высохнуть и дыбится, как на дикобразе. Вот он снова взмахнул лапой, и тотчас из‑за лиственницы выскочил медвежонок. Ой! Да это же не медвежонок, а самая обыкновенная росомаха! Она темней и поджарей моей Роски, но в то же время в ее облике кроется что‑то ужасно знакомое. Правда, эта слишком уж сердита. Сгорбилась, опустила голову к самой земле и глядит на медведя исподлобья. Моя Роска так никогда не сердилась. Ну порычит, прыгнет несколько раз, щелкнет зубами и успокоится. Помню, как она лежала под кроватью и смотрела на меня. Тихая‑мирная, словно самая взаправдашняя домашняя киска. А эта – комок злобы.
Росомаха сорвалась с места, обогнула поваленную лиственницу и подскочила к медведю сзади. Тот стремительно развернулся и бросился на росомаху. Наверное, мишка схватил бы ее, но она нырнула под толстую ветку и медведь только царапнул когтями по дереву. На землю посыпались ошметки коры, медведь взревел, а росомаха уже выскочила с другой стороны и оказалась за спиной медведя. И на этот раз медведь не успел встретить росомаху, а та цапнула его за гачи. Косолапый рявкнул, рванул лапами мох и припустил за удирающей росомахой. Та бежала, прижав круглые уши и длинный мочалистый хвост.
На пути зверей случился выворотень. Росомаха проворно юркнула за него, а медведь проскочил мимо. Теперь она повернулась ко мне правым боком, и я увидел на нем так знакомое круглое светлое пятно. Роска! Да это же моя Роска!
Забыв обо всем на свете, я проломился через кусты и заорал сколько духу:
– Роска! Роска!
Росомаха резко развернулась и застыла на месте, а медведь, который только что дыбился и размахивал лапами, опустился на четвереньки и кинулся наутек. Он пробил густые ольховниковые заросли, выскочил на склон сопки и замахал прямо к ее вершине. Он мчался широкими прыжками, не останавливаясь и даже не оглядываясь. Я сейчас и не помню, куда он убежал, потому что мое внимание было приковано к Роске.
Она все так же стояла у выворотня и смотрела на меня. Я не узнал ее раньше потому, что она успела вылинять. Новая шерсть была темнее и короче. Поэтому‑то росомаха мне и показалась слишком худой.
Без сомнения, и она признала меня, иначе давно бы убежала следом за медведем. Но, с другой стороны, никакой радости от встречи со мною она не проявила. Стоит и смотрит. Мне ужасно хотелось приласкать Роску или хотя бы подойти поближе, но только я ступил к ней, как она опасливо покосилась и отошла в сторону.
Поняв, что любая попытка приблизиться потерпит неудачу, я опустился на мох и стал молча следить за росомахой. Та сразу же успокоилась, обнюхала траву у выворотня и направилась к лиственнице, возле которой встретила медведя.
Только теперь я заметил, что у дерева что‑то белеет. Точно. Там лежит какое‑то животное со светлой шерстью. Поднимаюсь и осторожно направляюсь к валежине. Теперь мне хорошо видно, что там лежит снежный баран. Увенчанная улитками рогов голова откинута в сторону, на шее алеет кровавое пятно. Как росомаха сумела добыть это быстрое, обитающее среди обрывистых скал животное – не представляю. Скорее всего толсторог заболел и спустился в распадок в поисках целебной травы. А может, где‑то здесь у снежных баранов водопой.
Хотелось подойти поближе, но Роска вдруг повернулась ко мне и зарычала. Ее вид не предвещал ничего хорошего. Вздыбленная шерсть, злые глаза, выглядывающие из‑под приподнятой верхней губы желтые клыки.
Только что она отстаивала свою добычу перед медведем, сейчас не уступит ее и мне. Я медленно отошел и, стараясь ступать как можно осторожнее, направился к Скалистому плесу.
Перед поворотом к плесу я оглянулся. Роска стояла на валежине и внимательно смотрела мне вслед. Я поднял руку и крикнул:
– До свидания, Роска!
А над сопками плыло теплое июньское солнце. Где‑то скрипела кедровка и постукивал дятел. Тайга шумела таинственно и мудро.