— Он перебьет энти три десятка за миг, пей мочу кобыл! — поддержал его Устин.
— С коих пор вы стали жалеть ордынцев? —дивился Герасим Добряк.
— А Фарида?
— И Фарида татарка. Даже хуже: татарка, обнюханная торгашом! Ха-ха!
— Не собирай сплетни-то, как баба.
— Даю на отрубление ухо, — начал было Гришка Злыдень, но его оборвали грубо...
— У тя ухо уже один раз отрубили!
— Я умру от горя, если Фарида погибнет! — писклявил шинкарь.
— Что ж ты не умер, когда мы у твоей Сары отрубили башку? — съязвил Емельян Рябой.
Больше всех шумел у брода Овсей. Он залез на укреп, размахивал длинными руками:
— Допустим, братья, что Ургай одолеет Мурзу. И вот он снова, предположим, станет правителем орды. Хан тогда почувствует силу и власть. Он сразу же изменит свое отношение к Фариде, к прежним обещаниям. С какой стати отдаст от нам семь тыщ баранов? Не висит же сабля над головой, можно не торопиться. Токмо молитва моя может спасти Фариду!
— Фарида-то не крещена, Овсей!
— Молись, молись, Овсей!
— Не смейтесь над святым! Помните, он ветер нам вымолил при поджоге степи? — заступился за расстригу Балда.
— Все победы казаков Яика от моих молений! Пора мне кошт увеличить! Давайте, казаки, договоримся... Ежли Фарида вернется моими молитвами, вы мне ставите каждый месяц по бочке вина! За счет казны войсковой. И так — двенадцать лет подряд!
— Один год! — начал торговаться Меркульев.
— Соглашайся, Овсей! — шепнул расстриге Федька Монах.
— Два года! — сбавил, но еще спорил святой.
— Один год! — неумолимо повторил атаман.
— Согласен! Я сотворю чудо, верну вам Фариду! Сказано в писании священном: «Все уклонились, сделались равно непотребными. Нет делающего добро, нет ни одного!»
— Ежли Фарида не вернется, я тя заклюю! — угрозил расстриге Герасим Добряк.
Меркульев в молитвы Овсея не верил, но верил его поразительному везению. Иногда атаман даже сомневался в себе. Мол, вдруг Овсей все-таки общается с богом. Почему же все его молитвы исполняются? Почему же иногда расстрига отказывается вершить молитвы? Он умеет чуять беду? Он чует и удачу! За Фариду даже и двенадцать бочек вина не жалко. Лишь бы не ошибся Овсей! Да и не можно жить священнику на нищенском коште. Весточки от Фариды ждали с нетерпением и опаской. У татарки с собой взято было три ястреба-кречета.
И прилетел через семь дней первый ястреб. Катился бурей на восток хан Ургай. Было с ним уже сорок тысяч воинов. Фарида рубилась в битвах рядом с ханом. Спасла его однажды от злой сабли одолителя выстрелом из пистоля.
Вернулся в казацкие руки доброй вестью и второй сокол. Узнал Меркульев, что Мурза-самозванец еле ноги унес в горы с тремя сотнями. Хан Ургай согласился отдать казакам кошму и руду, а баранов жалеет. Вместо семи обещает плутовато всего три тысячи. На камни, к счастью, хан щедр. Дает сто возов руды. Фарида угрожает, торгуется.
Третий кречет радостью с неба воссиял, золотой звездой упал. Ведет Фарида караван: сто сорок возов медной руды, тысячу овец, девять подвод с кошмой верблюжьей. Исполнил свое слово Ургай. Правда, к броду пришло в стаде всего пятьсот баранов.
— Был точно тьма баран! Одного овечку волки грыз! Другой мерлушка сдох от печаль. Третий курдюк мой на костре жарил! И кой-какой утеклец обратно! — объяснял лукаво и весело ордынский пастух-перегонщик.
Меркульев ликовал. Есть медная руда для пушек. Кузнец Кузьма и Егорий обещали лить добротно орудия и короткоствольные ядрометательные страхилы из железной руды. Но железные пушки и ядрометы огненные у них разваливаются после двух-трех выстрелов. Бывает, что и с первого заряда взрываются. Прошке Лаптеву голову недавно оторвало. Да и у Федьки Монаха разлетелась пищаль, излаженная Егорием. Кузнец клянется, что дело пойдет с пуском новых, укрупненных домниц. Но уверенности нет пока и в домницах. Главенствует на войне красное литье. Особливо хороша колокольная медь с серебром. А ордынская руда содержит в себе много серебра. И даже несколько доль золота. Крепость этой меди необычайная. Стволы выдерживают тройной заряд пороха. Велика и неотразима у них убойная сила. На камне медь чуточку хуже. И не пробьешься к ней в горы через башкирцев и заслоны московитян. А пробьешься, добудешь руду — опять беда: не можно вывезти. Отрезан Яик от Каменного Пояса. Бог оторвал от великого горного хребта и бросил к реке казачьей токмо один ломоть: Магнит-гору. Да и та без удобности!
Кузьма и Егорий пророчат рудной горе великое! Да из кликушества и даже божеского прозрения не отольешь пушки. К тому же далековато Магнит-гора от казацкого городка. Илья Коровин, кузнец и Хорунжий с полком тридцать два солнца в походе утеряли, а притащили токмо тридцать лодок железных глыб. Фарида одна-одинешенька в степь с ордынцами уходила, а приволокла девять подвод с кошмой, полтысячи овец и сто сорок возов медной руды. От кого же очевиднее польза? Кто же для Яика принес боле добра?
Потому и кланялись все с рушниками Фариде, звали ласково в гости. Не менее знаменитым был в эти дни и Бориска — сын кузнеца. Он за три дня расписал белый простенок шинка картиной страшного суда. Никто не ведал, что он малюет. Художник рогожами прикрывал нарисованное. На четвертый день при огромном скоплении народа Овсей торжественно снял рогожи. Тишина воцарилась. На суде страшном грешники мучаются по левую сторону, праведники ликуют — по правую. Но очень уж мало праведников. Однако все казаки и бабы начали искать себя среди святых. Первым крякнул довольно Меркульев: себя узрел! В толпе начали раздаваться возгласы радости и рыки гнева. Под ликом Саваофа угадывался умерший гусляр Ярила. Аксинья с Гринькой опять предстали в облике богоматери с младенцем. Лукерья — мать Бориски — ангелом парила. Насима и Дарья стояли в белых шалях рядом с богородицей. Тонконогая зеленоглазая Дуняша свечи в раю зажигала. Соломон, Фарида и Овсей вино из бочки разливали, угощали праведников. Илья Коровин готовил пищу для святых: жарил на вертеле барана. Ульянка Яковлева пеленки стирала для божьего сына. Охрим читал книгу спасителя Руси Авраамия Палицына. Марья Телегина корову в рай на верви приволокла. Матвей Москвин переписывал казаков гусиным пером, дабы с них подати взымать в казну бога. Егорий устанавливал пушку о двенадцати стволах для защиты райской тверди. Меркульев указывал праведникам места, бо некоторые толпились глупо. Хорунжий, с саблей, в шеломе позолоченном, охранял вход в рай. Есаулы Василь Скворцов, Тимофей Смеющев и Федул Скоблов дыбу для допроса праведников готовили. Без дыбы не покаются в грехах. И над всем этим благолепием парил на огромных белых крыльях архангел — Ермошка.
— Дарья, Дуняша свечки запаляет, я в почтительности....Остальные глупости легко простительны, — глянул с одобрением Меркульев на юного художника.
— Господи! А меня-то почему там нет? Чем я хуже Марьи Телегиной? — горько заплакала Нюрка Коровина.
«Надобно заплатить мазилке, дабы и меня рядом с богом нарисовал. На худой конец, уж возле коровы Марьи Телегиной. Там место свободное!» — подумал Тихон Суедов.
— А хде я? Хде я, в бога-бухгая мать? — гудел краснорожий Микита Бугай.
— Не туды зырки навостряешь! Чаво ищешь себя в раю праведном? Горишь ты синим огнем в аду!
— А я за какие-такие безобразия оказался в котле со смолой? Дни и ночи у вас в селитроварне горю, пей мочу кобыл! У меня на этом свете ад. Хучь бы на том дали роздых!
— Нешто у меня такое страхолюдное рыло? — cпросил Герасим Добряк.
— Не, не такое! Еще уродней!
— Спасибушки, утешил!
— А Зойка Поганкина в гольном неприличии. Хи-хи! намалевана в точности: кости, обтянутые кожей, без титек!
— Энто поклеп! Клевета на казаков, на обчество! — возмущался Силантий Собакин.
...Картина ада была страшна и потрясающа. Лица злодеев, чертей и мучеников озарялись красными бликами карающего огня. Все они были пронзительно точны и похожи, казались живыми. Ощущались даже их движения, слышались вопли. И шибал в нос смрадный запах горелого человечьего мяса, угарной смолы. Силантий Собакин и Тихон Суедов грызли друг друга в костре кривыми клыками. Гришка Злыдень, Федька Монах и Устин Усатый кипели в одном котле. Гунайка и Вошка Белоносов лизали своими длинными языками волосатый зад дьявола. Зоиду Поганкину черти облили дегтем, вываляли в перьях и обвешали дохлыми кошками. Лисентия Горшкова держали какие-то чудища на зубьях вил. Верее два коршуна очи выклевывали. Остапа Сороку змея подколодная душила. А жуткими чертями в аду были Герасим Добряк, Емельян Рябой, Клим Верблюд, Милослав Квашня, Демьян Задира, Гаврила Козодой, Богдан Обдирала, Касьян Людоед. Дозорщик Платон Грибов висел на перекладине, поддетый железным крюком под правое ребро. Пытал вражину самый рослый черт с ликом... Меркульева. Как же так? Мер-ульев в раю! Меркульев в аду!
— Не пойму! Черт я или святой! — поднял брови атаман.
— Это ваш двойник. А вы — святой! — схитрил Бориска.
— Не приставайте, казаки! Це иносказание, вымысел, намеки образные! —пытался успокоить народ Охрим.
— Чуждо сие для честных людей! Не надобно такое Простому народу! И кощунственно! Я, к примеру, — в котле! А у Марьи Телегиной даже корова в раю! — брызгал слюной Собакин.
— Бей праведников! — бросил клич Герасим Добряк.
— Разойдись! — пытался навести порядок атаман. Но драка началась. «Черти» и «мученики» с яростью набросились на святых. И колья в ход пошли, и камни. «Праведники» отбивались кулаками, дубьем и грязной бранью. Меркульев не дрался, отошел в сторону. Он с любопытством наблюдал за побоищем. Вот Нюрка Коровина вырвала клок волос у Марьи Телегиной. Марья сильным ударом опрокинула подругу в грязную лыву. А ведь на защите брода эти бабы поднялись в глазах атамана до высот величия. Почему же человек то велик, то ничтожен, суетен?
— Какой смысл в этой дурацкой потасовке? — спросил Меркульев.
— В этой стычке смысла больше, чем было его в бою за брод. В бою, которым ты руководил! — ответил Охрим.
— Если бы я стал правителем мира, я бы повелел казнить в первый же день всех художников.
— Бодливой коровке бог рога не дает.
— Я шуткую, Охрим. А ты всурьез! Да и Бориска — стервец!
— Почему?
— Что ты знаешь? Дружок мазилки Ермошка червонцы драл с тех, кто в рай помещен! Марья Телегина попросилась в рай с любимой коровой Зорькой. Это ей обошлось в сто золотых! По-моему, и моя Дарья заплатила хорошо. Слышал я краем уха их шепот. Нюрка Коровина поскаредничала, отказалась платить. И в рай, как видишь, не попала! А больше всех за эту картину выложил золота Соломон. Дабы казаков остротой тянуло в шинок. Изобрел приманку. А мазня — обман!
— Ты возводишь поклеп на мальчишек, атаман!
— Попытай их сам, Охрим.
...Толмач подошел к Бориске и Ермошке. Они стояли в обнимку, следили за потасовкой, кричали. На Охрима мальчишки долго не обращали внимания. Бориска первым почувствовал его пристальный взгляд.
— Что, дед Охрим? Понравился мой «Страшный суд»?
— Понравился.
— Дал бы десяток золотых нам за образ свой в раю, — бросил небрежно Ермошка.
— Так вы плату сдирали с казаков за рай?
— Нет! — махнул рукой Бориска.
— Как нет? А за корову сколько взяли с Марьи Телегиной?
— Это не я. Ермошка сорвал с нее сто золотых.
— Но корову в рай протащил кистью ты?
— Лучше уж корову, чем плохого человека.
— Скажи честно: кого за деньги в раю поместил? Дарью? Меркульева?
— Неправда, дед Охрим! Задаром я их там наляпал. И Марью Телегину задаром. Сто золотых мы с Ермошкой за корову взяли. Всех бесплатно я рисовал, кроме одного...
— Кто за плату в рай пролез?
— Шинкарь!
— Продаешь свою кисть шинкарям и богачам, не станешь художником! — клевал зло Охрим мальчишку.
— Валяй, дед, мимо! А то я тебя самолично перетащу в ад! — запетушился нахальный Ермошка.
В станице сирота Ермошка после похода на Магнит-гору считался взрослым казаком, поэтому он мог говорить на равных с любым есаулом и атаманом. Да и толмач у казаков Яика — не самый почетный человек по умению. Уважают хорошего кузнеца, пушкаря, солевара, порохомеса, тачателя сапог, пимоката, бондаря... Дед Охрим глянул на Ермошку презрительно, сплюнул и отошел. Драка затихла. «Черти», «мученики» и «праведники» выглядели одинаково: рожи побиты, в синяках и ссадинах. По этой причине, видимо, казаки ширились и завалились гурьбой в шинок.
Но Соломон был недоволен. Казалось, много народу в шинке, тесно. Да ведь всего-то двадцать-тридцать казаков из городка пьют вино. А остальные почитают зелье пакостью. Токмо по великим праздникам поднимают чарку.
Цветь девятнадцатая
— Эй, в яме!
— Что? Ктось энто?
— Зойка, энто я!
— Ты, Остап?
— Ну!
— А я тебя не узнала по голосу.
— По приметам — к богатству.
— Богатейничай. Ты сегодня сторожевым?
— Ни! Сторожевой Балда.
— Спит? Пьяный?
— Храпит. Хмельной.
— А ты меня пожалел, Остапушка?
— Ни! Полюбопытствовал.
— Чо тути щекотного?
— Вонь у тебя жуткая в яме.
— Герасим Добряк дохлых крыс и удавленных кошек под решетку каждый день бросает. Ермошка уронил убитого кобеля. Бабы выплескивают помои. Токмо Вошка Белоносов и Гунайка Сударев дали мне хлеба.
— Ты отодвинься малость от гнилого трупья.
— Не можнучи! Дарья Меркульева мне ноги березовым поленом сломила. Одну руку Устин Усатый совсем вывернул из плеча. У меня околелость и недвижность.
— Так ить за тяжкие преступы, Зойка.
— Поклеп! Я свята, аки богородица! Навет!
— Как навет? Разве ты не травила гусляра Ярилу?
— Кому ты веришь, Остап? Для чего мне было морить энтого старца? И где бы я достала яду? Знахарка терпеть меня не могет. Она и оговорила меня, ведьма.
— Горбуна-мужа ты ж убила.
— То ради тебя, Остап. И бил он меня по-зверски. Я тебя люблю.
— Ты с грекой снюхалась, мне изменяла.
— Не смеши меня, Остап! Разве можно обниматься с колючим татарником? Разве можно нежиться с мертвым? Соломон — энто дохлый кобель!
— Но у тебя брат — царский дозорщик!
— Откуда я знала, что мой родной братец стал московитянским соглядатаем? Думала, он просто обманщик. Гуслярам всегда бросают за песни много золота.
— Твой братец вырвал цепь и утек из подземелья Меркульева. Два дня за ним гонялись по степи три полка.
— Поймали?
— Ни, как в воду канул.
— Какой же он мне брат? Сам трусливо сбежал, а меня, безвинную, бросил на муки.
— Неуж на тебе клевета?
— Оговор! Спаси меня, Остапушка-лапушка. Я тебя завалю золотом. Братец мой найдет меня. А он выведал, где схоронена утайная казна. Мы с тобой убьем моего брата. Завладеем казной. Да и мой схорон богат. Семь тыщ золотых. Пропадет золото.
— Не позарюсь на золото. А вот жалко, ежли ты безвинная.
— Истинный крест, безвинная!
— Лови, Зойка, аркан! Надень петлю под мышки, я тебя вытяну. Так, так, не суетись. И унесу я тебя к тетке. Она укроет тебя до весны. Не заглянет Меркульев в каждый подпол.
— Потише тяни! Ой-ой, больно!
— Терпи. С того света волоку.
— Ты бы, Остап, украл у шинкаря какую-либо вещицу. Подбросил бы ее до утра еще к энтой яме. Дабы на него упало подозрение. Будто он меня высвободил из-под стражи.
— Ладно. У Соломона зипун сушится на дворе. Пойду оторву застежку и подброшу к яме. Меркульев скор на расправу. За наветную застежку он сдерет заживо шкуру с торгаша.
Цветь двадцатая
Умерла та курица, что несла золотые яйца. Остожья ястребино охолодели, не укроешься и в сене. Скоро белые шмели закружатся, покроется река шугой, льдом. И тогда до зеленого цветеня не побывать вместе вольготно юницам и подросткам. На посиделках зимних они отираются в закоулках. Завсегда их грубо гонят. Там царствуют девки, что кровь с молоком, невесты. Там атаманствуют рослые парни-женихи!
А вся любовь первая, самая острая, до слез ночами думная, у тех, кому по тринадцать-четырнадцать лет. Дуняша Меркульева влюбилась в Ермошку во свои двенадцать зеленоглазых годков! Груня Коровина умирает по Хорунжему. Приходила она к нему, в ноги падала, горько плакала.
— Ты же дочка мне, Груня! Тебе всего пятнадцать рокив! А мне сорок пять! Одуванчик ты мой рыженький! Не гожусь я тебе в любови и в мужья. Через десять-тятнадцать лет буду я стариком седым...
— За десять лет счастия я и помереть согласная...
— Что ты ведаешь о счастье, Груня? Я в двенадцати странах побывал, а счастья не видел. Иди-ка домой, рыжик. И не плачь, утри слезы. Никому не скажу я про твою девчачью глупость.
Хорунжий-то промолчал, но Грунька рассказала про любовь свою полынную подружке Верке Собакиной. А подружка сама страдалица. Нравится ей безответно Остап Сорока. Почти все девоньки на станице обижены судьбой, несчастные. Малаша Оглодай тянется к Антипу Комару, как цветочек к солнцу. Лушка Хвостова на Матвея Москвина заглядывается, на женатого! С ума девчонки посходили, выбирают сердцем матерых казаков. А на своих одногодков не обращают внимания. Да и глупее юниц всегда, во веки веков, в этом возрасте подростки. Быстрее наливается и вызревает колосок девичий.
Горел и потрескивал весело в ночи последний костер осени. Луна блестела серебром с чернью, сеяла по реке рябую дорожку. Медный пастух над шинком грудь отважно выпячивал. Собаки лаяли, отпугивая от курятников нахальных лис. Колдунья-знахарка на свинье в степь ночную поехала. Бориска бросал в огонь хворост, смотрел на пляску оранжевых призраков. И видел он красных человечков, которые убивают друг друга. Облик чудищ вырисовывался, тела плясуний...
За Бориской наблюдали молча с опрокинутой рассохшейся на берегу лодки Груня Коровина, Варя Телегина, Лада Скоблова, Лапша Оля, Верка Собакина, Мокрида Суедова, Олеся Меркульева и маленькая Глашка-ордынка. По другую сторону огнища грелись, сидючи на бревне, Митяй Обжора, Прокопушка, Тараска Мучага, Андрюха Бугаенок, Гунайка Сударев, Вошка Белоносов и Ванька Балбес. Все заискивали перед Бориской, говорили с ним ласково. Картина «Страшного суда» на шинке никому не давала покоя, хотя святым там давно выкололи глаза, а у некоторых чертей оскоблили лики. Соломон строил новую харчевню, большую, просторную. И заказал шинкарь написать ужасы маслом внутри, дабы посетители могли пить, есть и любоваться «Страшным судом». Всем хотелось попасть на картину.
— Помести меня в котел, но токмо нарисуй! — просила Мокридушка.
— А меня рядком с Хорунжим, не важно где: в аду или в раю! — шептала Бориске Груня.
Не обращал никакого внимания на Бориску один Тарас. Он и сейчас смотрел в степь. Никак не мог оторвать глаза от ведьмы, скачущей на свинье.
— Поехала колдунья, — тихо произнес он.
— И куда она шастает по ночам? — певуче протянула Лада.
— Могилы разрывает. Хороводится со шкилетами.
— К нам ночью как-то шкилет стучал в ставень, — поведала Оля.
— В бурю шкилеты бесятся. Прыгают, костями гремят. Могут одинокого путника искусать до смерти.
— А петух прокукарекает на утро — падают шкилеты. Даже до своих могил не успевают добраться.
— Потому и много так в степи шкилетов, — согласилась Варька.
— Нашу заимку окружили как-то шкилеты ночью, — начал рассказывать Тараска Мучага. — Семь овец на базу порезали. Ломятся в дом, двери с петель срывают. А тятька пьяный, не могет нас оборонить топором. Матушка плачет, сестер моих сунула в подпол, приготовилась ко смерти. А я через сени под крышу залез. Зажег фитиль у полена с порохом, которым рыбу глушить. Зажег и бросил во двор. А сам петухом притворился и начал кукарекать: «Ку-ка-ре-ку! Ку-ку-ка-ре-ку!» Полено-то как бабахнет! Нечистая-то сила как бросится наутек! Аж забор повалила!
— Поди, медведь был? — спросил Прокопка.
— Неуж я не отличу медведя от шкилета? — обиделся Тараска.
— Обнаглели шкилеты!
— Хоть из дому не выходи ночью!
— Того и гляди вцепятся в горло.
— У Овсея бочку вина украли, укатили в степь.
— И вино пьют, и детей грудных едят!
— Мальчиков или девочек?
— Предпочитают девочек. Девочки размягчают у них кости.
— Ужасть-то какая!
— А колдунья, говорят, ест мальчишек!
— Ведьма, знамо, грызет мальчишек. Гриньку-то у Аксиньи она сожрала. Притворилась свиньей и съела.
— Но зачем же все-таки колдунья в степь на борове ездит?
— Я знаю! — сказала Верка Собакина. — В лунные ночи ведьмы устраивают шабаш. Оборачиваются они прекрасными девами. Диавол их раздевает. И пляшут они голыше с чертями. А черти хихикают и дергают их за титьки!
— Ты видела, што ли?
— Люди знающие говорят...
— Глупости! — забарабанила пальцами по лодке Олеська. — Глупости! Дунька наша тож ездила с колдуньей ночью в степь...
— На чем ездила?
— На свинье! Боров-то здоровый у знахарки. Вдвоем садились они и ездили на Урочище. Никаких шабашей там нет. Ищет хряк коренья целебные.
— И не убоялась Дунька?
— Чего ей страшиться?
— Ведьма всегда ведьма. Отдала бы вдруг Дуньку на съедение шкилету. Али поджарила бы на костре.
— Она при колдовстве зажаривает сердце петуха. И Дуняха уже почти все ее тайны проведала. Умеет варить яды, зелья, снадобья целебные и приворотные...
— И колдовать научилась?
— Постигла ворожбу и колдовство.
«Приворожила бы ко мне Хорунжего!» — подумала грустно Груня.
— А я не верю! — плюнул в костер Гунайка.
— Чему не веришь?
— Дуньке твоей не верю!
— С какой стати?
— Кто с ведьмой водится, тот сам нечистью становится!
— Правильно! — поддержала его Мокридушка. — И твою Дуньку диавол разболокает до охальной гольности. И она пляшет с чертями нагишом!
— Может, и ее черти за титьки дергают? — ехидно прищурилась Олеська.
— Дергают!
— Хи-хи! Так у нее ж сисек-то еще нет.
В усадьбе Меркульева послышался шум, крики, яростный лай кобелей, визги. Все замолчали, повернули головы, смотрели с настороженным ожиданием в сторону атаманова дома. Лунные сумерки зыбки. Но Олеська заметила, как над забором у скотного база метнулась тень. Неужели к ним лез вор и злодей? Наверно, Гришка Злыдень овечку воровал да нарвался на волкодавов. А может, царский дозорщик, который удрал из подземелья? Много лихих людей. Черная тень двигалась от меркульевской усадьбы прямо к костру у берега реки. Прокоп вытащил из-за пояса пистоль. Тараска вооружился дубиной. Андрюха Бугаенок обнажил клинок...
— Стреляй! — торопил Гунайка Прокопа.
— Я вам выстрелю! — пригрозил Ермошка, подходя к друзьям.
Легкий зипун у него болтался клочьями, из штанов на заду был вырван клок. Он смутился, увидев девчонок, пытался прикрыть рукой зад, оголенный и окровавленный укусами злых собак. Искромсаны были у него клыками волкодавов и руки.
— Что случилось? — дрогнул голос Олеськи.
— Я думал, что ты дома — полез через тын. А у вас кто-то пустил кобелей с цепи. Еле от бешеных отбился. Одного зверюгу придушил. Сунул ему руку в пасть. А второй волкодав меня одолел. Схватил через ворот зипуна за горло. Был бы я растерзанным, други, ежли бы не Дунька. Она выскочила, зарубила собаку топором. Не пужайтесь, что я весь в крови. Энто кровь кобеля!
— Ты не ходи ко мне, Ермоша! Никогда не ходи! Не надо! — поникла Олеська, закрыв лицо ладонями.
— Я Ермошу люблю! — крикнула Глашка.
Девчонки захохотали. Ордынка прижималась щекой к окровавленному заду Ермошки. Из лунной зыби к огню выскочила Дуняша. Бориска бросил в костер охапку хвороста. У Дуни слезы олененка на глазах.
— Отец волкодавов пустил с цепи!
— На меня? —удивился весело Ермошка, разглядывая большой клок черных волос, вырванных у кобеля.
— Сохрани, — посоветовал Прокоп.
— Сохраню. И продам когда-нибудь за три золотых... Скажу, что энто клок из бороды Исуса Христа.
Цветь двадцать первая
Ударит копытами полк Хорунжего у Яицкого городка — поднимутся волны у моря синего. Сверкнет молния над землей казацкой — прогремит гроза над тремя странами. Велик Яик воинской силой. Да комар, говорят, не боится свирепого буйвола. Белый свет не могутностью окован, а опутан обманом. Гонялись сотни казачьи озверело по степи за царским дозорщиком, который вырвал якобы прикол с цепью в подземелье и ушел в ночь от Меркульева. Челны дозорные две недели рыскали по Яику оскаленно. Охотники-следопыты нырнули в леса с чуткими на нюх собаками. Казаки оба рукава устья перекрыли цепями и засадами. Триста золотых объявили с дувана за поимку слепого гусляра.
А Платон Грибов не убегал, да и не мог скрыться. Это хитрый Меркульев и есаулы его били в золотое блюдо обманную тревогу. Посылали они в погоню за соглядатаем царским один полк за другим. Снаряжали на поиск челны, зверобоев с лайками, волкодавами и гончими.
— Потребно глядеть уперед на сто лет! — говорил Хорунжему Меркульев.
— Для чего?
— На всякий случай! Не можно знать никому о пытках и казни дозорщика. Пустим убедительно слух, будто он вырвал цепь и утек! Бросим казачество на поиски. Пущай потешатся, разомнут кости.
— А ить вправду. Казаки потребуют пытку на дуване. А нам не можно выводить к народу дозорщика. Он же про утайную казну нашу поведает всем!
— Ты страшно сообразительный, догадливый! — улыбнулся Меркульев.
Конники борзо по ковылям летали, мерзли в осенних ночах. Челны с казаками в камышах таились, пищали понапрасну щетинились. Мальчишки все кустарники и пещеры облазили. Всем хотелось поймать вражину. Всем хотелось получить золотые! А царский соглядатай, дьяк сыскного приказа, висел в подземелии Меркульева, поддетый железным крюком под правое ребро. Руки у него были выкручены. На ногах колодки, на обнаженном теле ни одного живого места!
— Печень проткнул крюком, не выживу! — прохрипел Платон Грибов.
— Живыми не сходят с крюка, — холодно блеснул глазом Хорунжий.
Матвей Москвин ходил браво с гусиным пером за ухом. Илья Коровин, зевая, распалял костерок. Кузьма нагревал клещи, дабы вырвать у злодея ребра раскаленным железом. Богудай Телегин плавил в тигле пули. Залить огонь свинцовый можно и в уши, и в рот. По заслугам, провинностям и пакостям.
— За мою смерть дьяк Артамонов шкуру живьем с вас сдерет! — пробовал угрожать царский дозорщик.
— А кто узнает, что мы тебя казним? Объявили мы, что ты вырвал оковы, сбежал! Три полка тебя уже ищут. Четыреста лодок рыскают по реке. Охотники с псами бегают по лесам. Награда велика за твою голову — триста золотых!
— Коварство. Узнаю тебя, Меркульев.
— Ты проведал, Платон, где мы схоронили утайную казачью казну?
— Нет, не успел. Знаю примерно: двенадцать бочек золотых — на Гумбейке. Кувшин с драгоценными камнями — на речке Янгельке. Недалеко от Магнит-горы.
— У тебя есть сообщники?
— Сожалею, но нет помощников.
— А сестра твоя, Зойка Поганкина?
— Она хищная и подлая баба. Если бы я узнал точно и сказал ей, где золото, она бы убила меня. И похитила бы казну.
— Ярилу-гусляра она уморила зельем?
— Нет, это я воспользовался ее зельем. Мешал мне Ярила.
— Ты отравил величайшего певца! Казацкого Гомера! — подскочил с кулаками к дозорщику Охрим.
— Кого? Кого? — переспросил Грибов.
— Гомера! Бояна!
— Не слыхивал про таких злодеев.
— Не мельтешись, — отодвинул Охрима атаман.
— Он гордится тем, что не знает Гомера и Бояна! — подбоченился толмач.
— Предположим, и я не знаю твоего Гомера. И не мешай, ради бога! Кто тебя к нам подослал? — обратился Меркульев к мученику.
— Дьяк Тулупов из Астрахани. Дьяк московского сыска Артамонов! Патриарх! Царь! Вера и совесть! Русь великая!
— Разве мы не Русь? — выпятил костлявую грудь Охрим.
— Вы сонмище кровоядцев! — презрительно глянул дьяк.
— Врешь! Мы — казацкая республикия! Историкам древним известны сии правления народные. На Руси до нас была токмо одна подобная земля — Новеград. Мы существуем сто пятьдесят с лишним лет памятно. Со времени великого князя Ивана. Даже раньше! Вызревали республикии и на Дону, и в Запорожье. Но они не состоялись. Остановились на уровне вольницы. Да и Московия давит на Дон. Польша печатно владеет Запорожьем. А Яик покамест сам по себе. У нас выборная власть. Свое государство, войско, торговля, ремесла. Мы сами отвоевали для себя свободу и землю. У Московии мы не взяли и пяди. На что же зарятся бояре и царь?
— Вы русичи, христиане. Все, что вы завоевали, принадлежит Руси!
— Руси, но не Московии! — тряхнул раскаленными кузнечными клещами Кузьма.
— Без великого единства Русь сгинет. Вспомните татарское нашествие, смуту, — истекал кровью Грибов. — Вы сами по себе! Но Русь окружила вас. Полстолетия почти минуло со времен Ермака. Уже поседели те, кто родился в русской Сибири. А вы все еще сами по себе. Но через пять-десять лет полки стрельцов сядут в устье Яика с пушками. У полковника Прохора Соломина в Астрахани готовы к походу на вас тридцать кораблей. Мы скоро возьмем вас за горло. Лучше сдайте Москве утайную казну. И соединитесь с нами добровольно. Обещаю вам великие прощения и милости.
— Нас потребно прощать? — удивился Меркульев.
— Ваши казаки грабили Московию при смуте.
— Наши казаки спасли Русь и Московию от поляков. Я и Хорунжий воевали у Пожарского! Не потребно нам прощение. А за тех, кто воровал, мы не в ответе. Нам неизвестны имена разбойников. Да и сколь годов минуло! Они уж, поди, все померли иль в набегах.