Кузнец не может разгадать своего молотобойца. Ермошка однажды бросил в черепичную колоду с древесным углем заготовку для сабли. Бросил и забыл. Колода сыровата была, не обожжена достаточно. Обжигал ее на другой день Ермошка. А в уголь засунул двух змей, убитых по дороге. Подбросил камень-умор. Глину синюю. Известь с камнем зеленым. Кузьма пришел в кузню, увидел горящую колоду, стал ругаться. Выдернул кузнец глиняную лепнину клещами. Она опрокинулась... и выпала из нее заготовка для сабли. Горит и пропадает в искрах поковка. Кузьма бросил ее в бочку с водой. Мол, выйдет авось коса или серп, из остатков сгоревших выкуется. А поковка-то обернулась булатом!
— Становлюсь пред тобой на колени, Ермолай! — винился Кузьма.
— Я ить все для Яика! — шмыгнул носом Ермошка.
— Где ты тайну булата добыл?
— Да вот... камушек у меня черный с белым крестом. Потрешь, значится, его ладошками. Слова кой-какие вымолвишь утайные! Черт приходит! Помогаеть!
Не мог Ермошка удержаться от вранья. Он бы умер в тот день, когда не соврал, не обманул, не украл. Сегодня в первый раз он не врал даже самому себе:
— Ежли опущусь со скалы живым, пожертвую на церковь!
— Сколько? — спросил бог, выглянув неожиданно из-за облака.
— Много! — ответил хитрющий Ермошка.
Вот какие наваждения случаются от страха! Когда Ермошка опускался по круче, он видел лик бога. Ступил на землю — видение исчезло. Бориска при спуске подвихнул ногу, прихрамывал. Друзья схватились за руки, побежали с горы. Боялись, что их настигнет дозорщик. А дьяк сыскного приказа спустился по другой стороне скалы и убегал в край противоположный, к речке Янгельке, надеясь там украсть лодку.
Подростки услышали ярость пистолей на вершине Магнит-горы. Они собрались у лодок, сготовили пищали, оборону. Прокопка Телегин принял атаманство. Ждали нападения ордынцев. Лодки поставили удобнее — для бегства.
— Надобно уплывать, ордынцы побьют нас! — канючил Гунайка.
— Я слышу свист, Ермошка зовет своего коня, — заметил Тереха.
— Сядет он на Чалого, улетит! А мы сгинем! Давайте... прыгнем в лодки, двинемся. А? — уговаривал товарищей Егорка Зойкин.
— Не мельтешись! — отмахнулся Прокоп.
Чалый бежал легкой рысью. На причале Ермошка спрыгнул с коня, помог сойти на землю Бориске.
— Ордынцы идут? — спросил Прокоп. — Пошто стреляли?
Ермошка выдернул из-за пояса у Митяя Обжоры пистоль, подошел вплотную к низкорослому Егорушке Зойкину.
— Накрыли мы, казаки, на Магнит-горе царского дозорщика Платона Грибова, который юродствовал слепым гусляром...
Мордокарликовый Егорка потемнел, перекосился. Он прыгнул шустро, вырвал пистоль из рук Ермошки и побежал корячисто к челнам. Это было так неожиданно, что все растерялись. Да и какое отношение имеет Егорушка к дозорщику? Ах, гусляр у них часто жил! Мать Егорки — Зоида Поганкина давала нищему приют. Ну и что? Ба! Ермошка назвал дозорщика Платоном Грибовым. А Зоида ведь по кличке Поганкина. По рождению она Грибова...
Егорка прыгнул в малую лодку, сильно оттолкнулся и поплыл. Он греб веслом так бешено, что брызги взлетали выше головы.
— Держи, лови его! — заорал Демидка Скоблов.
Все затопали стадно к причальному берегу. Зойкин выродок выстрелил в преследователей с лодки не целясь. Пуля угодила в живот Мироше Коровину. Тот заголосил, закрутился волчком, упал на мокрый песок. Пуля в животе — всегда смерть.
Ермошка взял властно из рук Прокопа Телегина пищаль, положил ствол на переносную, сторожевую рогатину, прицелился. Выстрел прозвучал жестко, вернулся дважды гогочущим эхом. Егорка Зойкин вскочил, закачалась лодка под его ногами. Он замахал руками паучно, упал в холодную воду и ушел камнем ко дну.
Цветь семнадцатая
Зоида Грибова сидела на грубой и короткой лавке знахарки в самой мрачной халупе станицы. На дворе день солнечный, осень теплая. Каждый лист дерева, аки лодочка золотая. А в избе у бабки Евдокии сумеречно. Да и теремок мал. В сенях токмо веники березовые и кадки с водой. Двери скрипкие, шатучие. Горница не помыслительна. Избушка — на курьих ножках. Одно крошечное оконце с ветром. Пленка бычьего пузыря в нем порвана. Поставит новую пелену бабка с первым снегом, не ране.
А русская печь знатная. Чуется работа Федьки Монаха. Он и кирпич сам обжигает. Волшебная печка: детей родить могет! От любой хвори ночным жаром к утру ослобонит. Евдокия на печке, значится, спит. Шесток у знахарки из худого железа, в дырьях, ржавый. Не любит колдунью кузнец Кузьма. У шестка высится чурбан дубовый. Стола и занозного нет в избе. Шесток для ведьмы заместо стола. Горшки и чашки на нем грязные, закопченные. Но заслонка у печи добротная, вытянута из прочного воинского щита. Даже не вытянута, просто щит обрублен внизу по прямой. Валяется заслонка на полу, в печи горят дрова, потрескивают...
Зоида осматривалась, хотя была здесь не впервой. На полу куча соломы, тулуп. Недавно спал здесь простреленный Остап Сорока. Лечился. Стены избы увешены плетями мореных и высушенных трав: чабрецом, тысячелистником, заманихой, ромашкой, иван-чаем, зверобоем, лунной дурью, бабником, сон-листьями. Вязки лука грибов, гроздья черной рябины, корни ядовитые. На полках сосуды с разными колдовскими зельями. Нищета ужасная. А полати забиты добром: коврами, шалями, свертками сукна и шелка, мотками белого полотна. Богатство прикрыто рогожами. Да все знают, что лежит под ними. Говорят, много добра лежит у колдуньи и в подполе.
После гибели внука на дозорной вышке в горе-беде живет Евдокия одна. Одичала она, не разговаривает почти с людьми. Верхом на свинье ездит. Во дворе у знахарки обитают волк, боров и коза. В избе — черный кот и говорящая ворона. Но птицы не бывает дома неделями. Ермошку полюбила ворона и летает за ним в далекие походы.
— Крысы и мыши одолели, — вздохнула Зоида, начиная разговор обманно, издалека.
— Наломай черемухи, брось в подпол. Цветущая черемуха убивает крыс сразу, убежать не поспеют.
— Черемуха давно отцвела.
— Наломай веток, надери коры.
— А в кухне у меня мыши.
— От мышей чернокорень — верное средство. У Нюрки Коровиной, у Марьи Телегиной, у Дарьи Меркульевой выгнала я мышей еще в позапрошлом году.
— Чернокорень всем известен, но его, поди, надобно морить умеючи?
— Нет, сама добудь, брось в подпол. Можнучи добавить кал лисы. Подмешай тудась печень совы с долбленными когтями кошки. Заговор я тебе нашепчу.
— Пришла бы ко мне сама.
— Не приду. Повертывайся хвостом, Зоида. Ты увечна, противна мне. Изыди из мово терема.
— Я ить могу проговориться, Евдокия, что смертельное зелье ты мне сварила.
— Не пужай.
— Не пужаю, но гореть в костре тебе.
— Для отравы мужа я дала тебе зелье. Злодеем слыл. А ты, поганая, остатки утаила. И опосля гусляра Ярилу убила без мово ведома!
— Не я это, Евдокия, сотворила! Истинный крест! Зачем мне было усыплять старика?
— Не ведаю, для чего твое зло...
— Не мое сие зло.
— Брешешь, Зойка.
— Не брешу.
— Брешешь, я оглядела мертвого Ярилу. Язык у него был зеленым. Мой яд его отравил.
— Тебе показалось, Евдокия.
— Говори, пошто гусляра уморила?
— Я тебе хорошо заплатила за зелье, ведьма.
— От коварной платы — люди горбаты...
— У меня в узелке сто золотых.
— Не возьму, Зоида!
— Я буду тебе всю зиму ковриги печь, трех баранов дам, мешок ржи.
— Смертельного варева не дам тебе боле и за тыщу баранов.
— Ха-ха! Не прошу я у тебя, Евдокия, цикуты, надобно приворотного зелья.
— Кого присушить черно умыслила.
— Остапа Сороку и шинкаря Соломона.
— За двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь!
— Не твое дело.
— И на шинкаря у меня Фарида получила присуху.
— Что ж это у тебя за присуха была? Какая приворожная, ежли ееный Соломончик меня до сих пор лобызает. Ха-ха! Уж не надуваешь ли ты всех нас, Евдокия?
— Ты, мабуть, Зойка, заришься на золото Соломона? На любовь и славу Остапа?
— И на золото, и на любовь, и на славу! Не кривлю!
— Дам тебе зелья, но нет у тебя судьбы для любви, славы и золота!
— А ты не каркай, ведьма.
В открытое окошко избушки впорхнула взъерошенная ворона. Полхвоста у нее было вырвано. Ястреб ее потрепал, должно. А мож, выстрелил кто из пищали. Зойка Поганкина затихла, пошли по спине мурашки. С печи черный кот мяукал, засветился глазами зелеными. Коза с волком в сени зашли. Через порог заглядывают. Кабан со двора клычищами покачивает, хрюкает устрашительно. Сила нечистая! Села ворона на плечо знахарке.
— Здравствуй, блудня! — проскрипела бабка, глядя на огонь в печи.
— Здравствуй! — качнула головой птица.
— Прилетела ты, чай, с Магнит-горы?
— С Магнит-горы!
— Писульку принесла?
— Принесла!
— Я ж букови не ведаю, Кума. Тот раз приволокла ты грамотку... Помнишь? Вот видишь... все помнишь. Унесла я, Кума, посланьице тогда Меркульеву. А Дарья-то меня и обругала. «Дура, — говорит, — ты, Евдокия». Не войсковое донесение то было, а любезные слова Олеське от Ермошки!
— Ермошка — дурак! — оживилась ворона, услышав имя друга.
— Правильно, Кума. Ермошка овейно дурень. Рази можно привязывать любовь ниткой к ноге блудной птицы? А у тебя, вижу, вновь писулька. Прочитай-ка нам, Зоида, что там нацарапано? А то ить попадем опять впросак.
Знахарка ловко оборвала своим когтем нитку на ноге вороны, развернула послание коричневыми пальцами, подала Зойке. А бабенка сидела окаменелая. Разговоры старухи с птицей всегда потрясали ее, заколдовывали. Надо же! Ни одного слова без глубокого смысла! Зоида даже завидовала вороне. Вот бы научиться так балакать. Тогда бы она окрутила Остапа Сороку намертво. Всем ясно, что надоедает она ему своей пустой и глупой болтливостью, сплетнями и оговорами добрых людей.
Записка была большой, но прочиталась с первого взгляду сразу вся. Она отпечаталась в глазах, в памяти болью, ужасом, потерей. И нельзя показать этого знахарке. Побежит ведьма с доносом к Меркульеву...
— Ой, чтой-то плохо видю... Темно в избе. Вот тутя светлее, у окошечка. Больно уж мелкие буковицы. Букашечки. Муравьи кусучие! — затараторила Зоида, отворачиваясь от бабки.
Кровь ударила ей в лицо, лоб сразу покрылся бисером пота. Пол в избе проваливался. Хорунжий сообщал Меркульеву с Магнит-горы: «Изладили два схорона. Взяли тридцать лодок руды. Возвертаемся. Убиты Мироша Коровин и Егорка Зойкин. Гусляр — царский дозорщик, от нас утек на челне. Ловите вражину по реке. Хватайте его сестру — Зойку Поганкину».
Вот и конец твоей жизни на Яике, Зоида Грибова! Жизни конец! Всему обрыв бесславный. И не успела ты завладеть золотом Соломона.. Не обогрелась в лучах любви и славы у Остапа Сороки. Не возвел царь твоего брата и тебя в дворянство! И останешься ты в памяти казаков проклятой, всеми презираемой Зойкой Поганкиной!
Знахарка забеспокоилась. Увидела ведьма в огне перекошенный лик Егорки, сына Зоиды. Бросила в печь камень-мор, начала колдовать, а картины представляются одна другой страшнее. Надобно их проверить еще и на воде. В дыму опасность вызрела и Зоиде. Смертельная угроза. Дарья Меркульева ломает ей ноги поленом березовым...
— Что тамо такое? Какие слова в писульке? Пошто онемела, Зоида?
— Про любовь, бабушка. Ермошка кличет Олеську. Призывает на грязный блуд девчонку. Мол, урони, Олеся, одежды с телес распрекрасных. Мол, приди гольной в моеные любовные объятия. Ну и другие тут пакости, нехорошести! Мерзость!
— Стервец! Я ему устрою! Больше он не подойдет к девоньке! Псы его будут грызть за Олеську. Я ему наколдую любовь! Тринадцать лет после энтого моего проклятия не женится! — бросила ведьма в огонь горсть сухого зелья.
Огонь выпрыгнул из печи, вытолкнул в избушку дым. Коза с волком бросились прочь, перескочив через кабана. Кот перелетел с печи на полати, хвост трубой, мяучит блажно, из глаз искры зеленые.
— Мяу! Мяу! Мяу! — промяукала и ворона.
У Зоиды ноги подкосились.
— Ворона мяукает! Господи, спаси!
— Хрю! Хрю! Хрю! — захрюкала чисто по-свинячьи птица, заглядывая гостье в лицо.
«Ежли нечистая сила заговорит еще и по-козлиному, я здесь и помру!» — подумала Зойка.
— Бе! Бе-е! Бе-е! — заблеяла козлом ворона.
— Не дразни друзей, — погрозила колдунья птице.
— Гусляр — царский дозорщик! — рокотнула Кума и вылетела в окошко.
Зоида Поганкина бросила писульку в печь, заторопилась...
— Спасибушки, Евдокия, за зелье приворотное. Червонцы оставлю, овечек пригонишь сама, забирай все стадо! Мои овцы белые, за речкой.
Будто ветром сдуло бабенку. Знахарка выдернула писульку из печи железной клюкой. Что же там такое нарисовано? Почему Зойку в жар бросило? Охальством ее не смутишь. Причина в другом, навернучи. Голос у блудливой дрогнул предсмертно. Трудно обмануть колдунью. Ходит рядом с обреченной смерть... Кто же ее станет убивать? За гусляра Ярилу некому отомстить. А какой еще у грешницы преступ? Кому бы дать прочитать послание...
Села ведьма на борова верхом, ударила его клюкой по боку и поскакала к Меркульеву через всю станицу посеред белого дня. А ведь Дарья наказывала колдунье — не ездить на свинье. Да горбатого исправит могила. А ее ворона летала от плетня к плетню, от колодца к другому колодцу. Она садилась на коромысла, на колья, на калитки и сообщала:
— Гусляр — царский дозорщик!
— Первый раз Кума обмишурилась! Гусляр-то слепой! А слепец не могет стать соглядатаем! — жалела Стешка птицу.
— Не ври, каркунья! — стыдила ее Бугаиха.
Но ворона спорила, сердилась, что с ней не соглашаются. Она подлетала вновь и кричала раздраженно:
— Гусляр — царский дозорщик!
Зоида гонялась за птицей по всему казацкому городку, подманивала ее хлебными крошками. Но Кума будто чувствовала, что ей могут оторвать голову. Вчера ведь токмо летела она с Магнит-горы. Приустала, от ястреба увернулась. Обманула лису, украла у нее кусок зайчатины. Увидела лодку с парусом. Ветер-южак дня три как погас. Дует обратный — ветер-студенец. Скользит челн к родным местам, в городок. Села ворона на плечо казаку. Но то был слепой гусляр. Схватил он радостно птицу, стал голову отрывать ей. Едва вывернулась Кума. Полхвоста оставила в руках вражины. И пропало у нее желание садиться на плечо каждому встречному. Побеседовать можно и на расстоянии... Так безопаснее! И не могла Зоида поймать ворону. Зазря время потратила. Запоздало побежала домой взнуздывать коня, собирать узел с рухлядью.
Меркульев сидел с Дарьей на крыльце.
— Интересно, Дарья, мы живем. За все годы долгие ни разу не побранились, не подрались! Гром и молния в простоквашу!
— С чего нам драться и браниться? Мы ить муж и жена!
Токмо одиножды я тебя нагайкой выжег, когда ты дом бросила, догнала меня в походе на турок...
— Я уж и не помню. Вроде, наоборот: всю ночь тогда целовал, умаял.
— И ты ить, Дарья, ни разу не согрубила мне. Хоть бы раз, что ли, для разнообразия толкнула, стукнула шабалой али пестиком...
— Дело не хитрое, провинишься — получишь. Михая вон жена стукнула валиком стиральным по башке... Так до сих пор и живет Балдой.
— Нет, он с рожденья Балда.
В калитку просунулась голова знахарки.
— Господи! — перекрестился огорчительно Меркульев.
— Проходи, Евдокия! Добро пожаловать! — поклонилась Дарья.
Колдунья вошла, быстро захлопнула калитку, за ней боров ломился. Куда? На плече знахарки сидела победно ворона. Бабка остановилась посеред двора. Атаман поморщился недовольно. К Евдокии зачастила Дуняша. Тайны колдовские передает ей знахарка. Учит травы сушить, варить зелья, изгонять тараканов и мышей, лечить раны кровавые и повреждения нутряные... А кому это надобно? Дочь атамана и без умения знахарского проживет. Замуж отдадим за казака стоятельного, домовитого. Да и опасно уменье колдовское. Одну ведьму казаки уже сожгли в гневе. Дарья не согласилась с мужем, отпускает Дуняшу. А дочка и домой иногда не приходит, спит на печке с колдуньей, заговоры от болезней зубрит, навостряется в присухах. И не пустил бы атаман чернавку во двор, да потребна ее ворона.
— С Магнит-горы Кума прилетела? А где донесение? — спросил Меркульев.
— Нехорошее послание. Ермошка на блуд Олеську уластить тщится. Прочитала мне писульку Зойка Поганкина. Уж на что грязная баба! Ай то пятнами бурыми покрылась. Бросила она в печку мою энту берестинку. Обгорела вот маненько... Да я ее выдернула клюкой.
— Я и читать не стану, —отвернулся Меркульев, побагровев.
— Выбрось! — посоветовала и Дарья. — Сожги погань!
Знахарка затопталась виновато, повернулась сгорбленно, засобиралась. Но из сеней выбежала Дуняша, за ней Глашка и Федоска. Дуня явно все слышала. Она выпрямилась гордо, посмотрела на мать и отца сердито.
— Ермошка не могет сотворить нехорошесть! Зоида Поганкина его, мабуть, оговорила. Поклеп энто! Голову свою на отрубление дам, что поклеп и навет! Дай мне, бабушка, грамотку! Я прочитаю вслух!
— Возьми, птаха светлая! — протянула руку знахарка.
Дуня развернула посланьице. Меркульев встал и ушел в избу, хлопнув дверями. Федоска сел верхом на козу, поехал по двору кругами, держась за рога. Дарья глаза терла платком. Комар аль пылинка вроде попала.
— Читай, дочка. Токмо поганые слова пропускай, не произноси.
— Тут обгорело, не поймешь сразу:
«...адили два схорона. Взяли тридцать...док руды. Возвернемся. Убиты Мироша...вин и Егорка Зойкин. Гусляр — царский дозорщик,...ас утек на челне. Ловите вражину по реке....айте его сестру — Зойку Поганкину».
— Кто писал? — спросила Дарья, вздыхая облегченно.
— Хорунжий.
— А про блуд ить нет слов, — присела знахарка на опрокинутую шайку.
— Да и быть не могло, — грустно, израненно опустила ресницы Дуня.
— Я переломаю ноги Зойке Поганкиной! — начала разъяряться Дарья.
В избе раздался визг Олеськи. Меркульев вообразил все пакостные слова Ермошки в писульке. Но девчонка, значит, явно дала ему повод! Ах, дуреха! Атаман схватил кожаный пояс с медными наклепками и напросился на Олеську, которая сидела у окна и читала сказание о смуте Авраамия Палицына.
— Я тебе покажу Ермошку! Я тебя изъермолю, дрянь! — приговаривал отец, хлестая наотмашь юницу.
Он рассек ей бровь, ожгутил шрамами лебединую шею. Она выскочила на крыльцо, обливаясь кровью, закрывая голову руками.
— Я забью тебя до смерти! Я тебе покажу любовные писульки! — бушевал Меркульев, вырываясь вслед за дочерью из сеней.
Олеська спрыгнула с крыльца, минуя ступеньки, побежала через огород к речке. Дарья встала и толкнула резко мужа в бок. Он перелетел через узорчатые перила, опрокинулся и ухнул головой в огромную пожарную кадку. Вода всплеснулась до крыши, окатила весь двор.
— Захлебнется ить! Вытаскивай! — заметалась знахарка.
— Охолонет и вылезет сам, — успокоила ее Дарья.
Меркульев выбрался из бочки с трудом. Головой ударился, плечо ободрал, колено сильно разбил о край кадухи. Но ярости у него не поубавилось. Он, отбрызгиваясь, вцепился за оглоблю. Дарья снова подскочила к нему и толкнула в грудь напористо, двумя руками. Меркульев плюхнулся в корыто с намешанной жидко глиной.
— Ты одурела, Дарья? — спросил он, увязая в желтой жиже, размазывая по лицу печную слизь.
— Нет, не одурела. Слушай послание от Хорунжего. Читай, Дуня. У отца руки мокрые и в глине.
Меркульев вылез из месива, сообразил, что допустил ошибку. Начал смешно вытирать руки о чистый, висящий на бечеве рушник.
— Да, отец! У тебя руки грязные! — заключила многозначительно Дуня.
— Господи! — закрыл безысходно глаза Меркульев.
— Толкни меня в глину! — шепнул Федоска Глашке, соскочив с козы.
Он встал спиной к корыту. Глашка выполнила просьбу друга с явным удовольствием. Толкнула Федоску, опрокинула в глиняную жижу. Но не удержалась и сама улетела, завизжала от восторга.
— Господи! — закрыла слезно глаза и Дарья.
...Дважды прочитала Дуня обгоревшее послание Хорунжего. Но и это не устроило атамана. Он вырвал писульку из рук, долго вертел ее и пересматривал. Сенька Князев недавно сообщал ему, что царский дозорщик проник на Яик под ликом слепого гусляра. А при чем здесь Зойка Поганкина? Как мог узнать Хорунжий, что она сестра соглядатая? И откуда, когда появилась сия гнусная бабенка на Яике? Помнится, приволок ее с набега на Волгу женой названой сотник Горбун. Года через три он помер. На Яике давно обитается блудница. Раза четыре ходила она в Астрахань с караваном купца Гурьева к родичам.
— Дарья, кто у нас по рождению Зойка Поганкина?
— Зоида Грибова. Из Астрахани. Гнусная баба. Двумужница вдовная. Живет с шинкарем и с Остапом Сорокой. Она и отравила гусляра Ярилу. Теперь все ясно!
— Дед Охрим называл Ярилу казацким Гомером, — вмешалась Дуня.
— Зойка уморила прежнего гусляра, я ей зелье сварила. Но яд готовила я токмо для Горбуна! Ярилу она травила без мово ведома, — призналась знахарка.
— Гореть в огне тебе, ведьма! Клянусь! — потряс кулачищами Меркульев.
— Иди в баню, сполоснись. Там есть вода теплая в котле, — тронула за локоть Дарья измазанного глиной мужа. — Я новую одежу принесу.
Атаман мягким движением отстранил жену, заговорил повелительно:
— Одежду принеси. Я сполоснусь и переоденусь. А ты, Дарья, садись на коня торопко. Возьми двух дозорных от казенной избы. Скачите во весь опор к Зойке. Она там узел вяжет в дорогу. Боюсь — не застанете хитрую бабу. Ежли схватите, побейте ее устрашительно и бросьте в яму. Так, так... Ты же, Дуня, беги к Телегину. Пущай полк поднимает. Можно в блюдо золотое ударить... по тревоге! Ну а ты, Евдокия, на речку сходи за Олеськой. А то ить утопится дура. Скажи, что я перед ней винюсь. Погорячился зазря. И нечо прохлаждаться! Пущай обиходит Федоску и Глашку. Ну и свинята! Залезли в глину, хрюкают! Не придумали ничего более умного. Господи, и как бы вы жили без меня? Без моих указаниев?
— Бегу, отец! — выскользнула Дуняша за калитку. Дарья коня из конюшни вывела, за ограду выволокла уздой, понеслась.
...Дьяка сыскного приказа, царского дозорщика Платона Грибова, взяли на другой день к вечеру. Хорунжий на пятки ему наседал. Полк его разделился, с двух сторон шел по берегам реки. Обоз казаки бросили в погоне. Караван лодок тоже двигался беспрерывно, без ночевок. И настигли беглеца. А он и веслами не мог работать: плечо прострелено. Тут же и полк Меркульева выскочил. По левому берегу с тремя сотнями на рысях — Богудай, по правому — с остальным войском атаман. И сорок челнов двигались с охотниками супротив течения. У всех ловцов пищали и кошки бросательные...
— Весь Яик поднял против одного! — усмехнулся желчно Грибов.
— Не можно было выпустить тебя живым! — серьезно ответил Меркульев.
Не ушла и сестрица дозорщика. Зоиду Поганкину избили, переломали ей ноги поленьями и бросили в холодную яму.
Цветь восемнадцатая
Телицу редру на дуване общно резали, ковши с горячей кровью подносили Фариде с поклоном. Угощали татарку сырой печенью для здоровья брыкучего, выдали из войсковой казны сто червонцев золотом. Писарь и казначей Матвей Москвин на блюде цесарские ефимки подал с улыбочкой. Шляхетские усы навострил окаянный бабник, каблуками сапог пристукнул. Хорунжий одарил татарку своим кинжалом позолоченным — булатным от рождения, дамасским. Меркульев на руках Фариду нес через всю станицу, от шинка до казенной избы. И много дней говорили казаки восторженно о Фариде, а не об отваге Ермошки на Магнит-горе, не о Зойке Поганкиной, не о дозорщике дьявольском, который оборвал цепь и, говорят, утек из меркульевского подземелья в первую же ночь.
Большую победу одержала Фарида в орде за несколько дней. А ведь шла она туда без какой-либо надежды. Шла на верную смерть. Круг порешил еще на постриге хана Ургая и Мурзу отпустить за семь тысяч баранов, за двести подстилок из кошмы и триста возов медной руды. Не нашлось тогда охотников ехать на переговоры. Отпустили одного Мурзу, дабы он пришел за своим ханом с выкупом. Дали Мурзе двух коней, саблю, вяленой баранины и пресных лепешек. Проводили его до хайсацкого озера. Стали ждать вестей. А Мурза захватил в улусах власть, объявил себя правителем. Выкупать своего бывшего повелителя он даже и не помышлял. Коварный Мурза уверил сородичей, что казаки казнили хана Ургая.
Меркульев учуял, как опасен Мурза. Этот деятельный и хитрый воитель мог объединить часть орды, обрушиться с войском на Яик. Гораздо лучше иметь в соседях присмиревшего и пощипанного хана Ургая. Но каким образом вернуть его к власти? Ургай жил в избе атамана, спал на перине пуховой в горнице. Узнал хан сразу о предательстве Мурзы.
— Пусти меня одну! Моя опрокинет изменник! Дай мне, Меркул, три казак с татарским ликом. Переодень этих казак в моя воин. Да вознаградит тебя Аллах! Отпусти, поверь в мой, атаман! — умолял Ургай.
Федул Скоблов посоветовал Меркульеву ринуться в короткий набег, взять в полон тридцать-сорок ордынцев. Мол, дай вознаграждение моему полку, двенадцать бочек вина... Молодцы мои тебе через день притащат басурманов. Полковник рассуждал так:
— Мы приведем их к Ургаю. Если они признают хана повелителем, дадим нехристям коней, оружие. И пущай хан Ургай начинает поход на свои владения с тремя десятками своих же ордынцев. Если муллы его поддержат, он быстро наберет войско. И пусть они воюют с Мурзой — хоть сто лет! Это будет выгодно для Яика и Руси!
— Нам потребна медная руда для пушек, полковник, — напомнил Меркульев.
— Не два горошка на ложку, — засмеялся Скоблов.
— Добро, тащи мне ордынцев. Да не пастухов немощных, а воинов. За овцепасов мы тебе не поставим и одной бочки вина.
Скоблов удивил Меркульева. Через два дня он приволок тридцать пленных ордынцев. Смошенничал полковник. Утаил, что ордынцы сидели у него в яме. Ну и вымогатель! Двенадцать бочек вина выторговал! Никому верить нельзя... Даже Скоблов обманывает. Нет, чтобы сразу признаться: мол, у меня есть пленные ордынцы! А он начал набег задумывать... Эх, разве вам провести атамана вокруг пальца? Меркульев сам всех вас объегорит!
Ордынцы оказались лучниками из погибшей тысячи Нургалея. Гордые и злые от неудачи, они явно не боялись гибели. Плечи и спины их бугрились яростно под охватами арканов. Один из них глянул на атамана так вызывающе, что Меркульев едва не зарубил его. А перед ханом воины преклонились мгновенно.
«Казаки бы убили сразу атамана, который проиграл сражение. Стали бы глумиться. В сущности, ордынцы нас добрее, — подумал Скоблов. — У казаков нет уважения к заслугам. Одержи сто побед — ты атаман! Ошибся — умри! Власть имущий не имеет права на ошибки! Это основа казацкого судебника! Лучше уж быть рядовым казаком!» — последние слова полковник произнес вслух.
— Ежли все будут рядовыми, кто ж отвечать станет за землю родную? — хитровато прищурил глаз Меркульев.
Ордынцев накормили досыта вареной бараниной, кулебяками. Одежду им выдали добротную, снятую раньше с убитых. Оружие вручил хан: сабли, луки и стрелы, арканы. Коней воины в степи отловили сами, кому какой понравится. Казацкая сотня сопровождала хайсаков до брода. Проводы были торжественными. Мальчишки руками вслед махали. Ордынцы смеялись, строили огольцам устрашительные рожи. Уходила с ханом Ургаем и Фарида, на вороном коне, вооруженная клинком и двумя пистолями.
— Прости, Фарида! На смерть посылаю тебя. Но будь нашим послом, дозорщиком, ухитрителем. Ежли Ургай победит, требуй обещанное: триста возов медной руды, кошму, семь тыщ баранов. И помни — бараны нам вообще не потребны! Овцы — уловка, отвод глаз. Ты на погибель идешь за медь для пушек.
— Присмотри за моим Соломоном, — попросила Фарида, смутясь.
— Не обидим шинкаря зазря, — великодушно пообещал Меркульев.
— Знахарка наворожила мне соперницу.
— Господи, да кому нужен твой мосол? — передернулся атаман.
— Сопернице твоей я ноги переломаю, — шутя напророчила Дарья.
Меркульев обнял Фариду на прощание, как дочь. Он ласково похлопал ее по спине тяжелой, горячей ладонью. Шлепнул по заднице.
— Не можно так! Меня любить не станут! — засмеялась Фарида.
— А я и не хочу, чтобы там тебя любили! — погрозил пальцем атаман.
Дарья вспомнила Насиму, всплакнула. Загубили одну хорошую девку, посылаем вторую черту в пасть. Фарида заметила слезы Дарьи, у самой задрожали губы. А плакать при казаках нельзя, снимут с похода.
— Поплачу в степи, — успокаивала Фарида сама себя.
— Ты вернешься, Фарида! — крикнул Федоска, впервые в жизни выговаривая букву «р».
— Твои бы речи да богу навстречу, — погладила сынка Дарья.
Фарида прыгнула на коня. Заплясал жеребец по-звериному, замотал головой, рвется в бег.
— Казаки живут отчаянно! — крикнул атаман.
— Умирают весело! — ответила Фарида.
И ушел ордынский отрядик за брод, поскакал в степь навстречу тревожной неизвестности. Казачки и дети махали им вслед. Все вспоминали любимицу Насиму. Все жалели Фариду.
— Пошто на смерть направил девку? — удрученно спросила Дарья.
— Такова уж моя судьба: посылать людей на смерть, на муки, на славу! Посылать на победы! На борьбу за казацкий Яик, за Русь!
В успех задуманного наскока никто не верил. На Меркульева и Скоблова смотрели, будто на спятивших с ума.
— Мурзу победить не так просто, — вздохнул Микита Бугай.