— Кто этот Силантий? — спросил святой отец.
— Бывший атаман. Республикиец, как и Охрим! Еще хуже: хотел отменить и выбросить в море золото. Мол, все зло от богатства и злата! Дорогую посуду во всех домах побили. Изорвали и сожгли хорошие зипуны, рухлядь красную. Хлеб поделили поровну. Но скоро все сеять перестали, порезали скот, стали мереть с голоду, — поведал Богудай Телегин.
Жена Силантия, сиречь Домрачиха, околела! — злопамятно напомнил Меркульев. — Дочку его, Верку, кормилица выходила.
— Прошу гостей к столу! Добро пожаловать! Хлеб и соль! — вышла с поклоном на крыльцо Дарья.
За ее спиной держали на шитых рушниках ковриги и солонки Нюрка Коровина и Марья Телегина. И сразу все остро ощутили, что проголодались, устали от впечатлений и разговоров. Но прошли в избу не спеша. Один только Меркульев все еще думал о Собакине:
«Я ведь собирался сегодня ночью его порешить! Не за себя, он мне безвреден. Но Силантий уже проговорился в шинке, что есть на Яике утайная казна!»
Лаврентий не сел в красный угол, устроился лицом к иконостасу, спиной к шестку. И на еду не набросился, аки дикарь. А Хорунжий сразу ухватил кус медвежатины, начал мазать его обильно горчицей. Не выпили еще, не сказали торжественно слово застольное, а он уже жрет. И кузнец не лучше: отломил у севрюги голову, красоту на блюде испортил. Охрим на гуся набросился, зачавкал. Глаза от удовольствия закрыл, будто кот... Достойно сидят токмо Коровин, Скоблов, Телегин, Скворцов...
Меркульев разлил вино в чаши, святому отцу наполнил почетно чеканенный серебром рог.
— За здоровье бабушки Гугенихи! — сказал Лаврентий, вставая и осеняя чело крестом.
— За здоровье бабушки Гугенихи! — вразнобой ответили есаулы.
И наступил окончательный перелом! Какой уважительный батюшка! Знает, оказывается, святые обычаи Яика. Чару выпил за здоровье бабушки Гугенихи. А никто ему не подсказывал. В красный угол не сел, хотя там его место. С безбожником Охримом говорил мягко, спокойно, не суетно. После бани в конюшне на сене полежал под тулупом. И со всеми почтителен. Успел во дворе поговорить с юницей Дуняшей и Олеськой.
— Преудивительные дщери у тебя, Меркульев, — искренне похвалил Лаврентий юниц. — Та, что младше, явно зачитывается Авраамием Палицыным. А которая постарше, окатила меня: наизусть проговорила отрывок из Гомера.
— Олеська! — позвал атаман, намереваясь похвастаться.
— Слушаю, отец! — вбежала с крыльца девчонка.
— Прочитай нам, проговори наизусть энтот кусок... Ну, который мне нравится. Как его... запамятовал... Гусиод!
— Из Гесиода?
— Из него, про отцов и детей!
— Это я ее научил! — похвалился Охрим.
— Будь ласковой, Олеся! — повернулся к девчонке заинтересованно отец Лаврентий.
Олеська зарозовелась, спрятала руки за спину, заговорила певуче, по-гуслярски:
— Землю теперь населяют железные люди!
Им передышки не будет ни ночью, ни днем от труда и от горя.
И — от несчастий! Заботы тяжелые боги дадут им.
Все же ко всем этим бедам примешаны будут и блага.
Бог поколенье людей говорящих погубит.
И это — после того, как на свет они станут рождаться седыми.
Дети с отцами, с детьми их отцы сговориться не смогут.
Чуждыми станут приятель приятелю, гостю — хозяин.
Больше не будет меж братьев любви, как бывало когда-то.
Старых родителей скоро совсем почитать перестанут.
Будут их яро и зло поносить нечестивые дети...
Стыд пропадет. Человеку хорошему люди худые
Лживыми станут вредить показаньями, ложно кляняся!
Олеська замолчала, стояла лучинкой, не шевелясь. Есаулы переглядывались. Они уже слышали сии пророчества пиита древнегреческого. Меркульев иногда заставляет дочку читать вирши для гостей. А Тимофей Смеющев и Федул Скоблов даже переписали эти строчки. Но сегодня Олеська читала Гесиода необычно. Она переживала те отношения, о которых говорила. И потому стояла бледная, подрагивала.
«Где-то я видел ее такой... Конечно же: на защите брода! Она вышла из укрепа, таща по земле тяжелую пищаль. Она была такой же бледной, так же вот подрагивала...»
— Когда жил сей заморский гусляр? Запамятовал, — обратился Илья Коровин к Охриму.
— За семьсот лет до рождения Христова.
— Страшно.
— Не глупее нас были люди.
— Поди, подделка? Сочинил, мабуть, какой-нибудь Ярила недавно, а говорят, будто две тыщи годов тому назад.
— Больно уж свежо, про день седнешний! — сомневался и кузнец.
— Я тож не верю. Не могет любой пророк видеть уперед на две тыщи лет! Гусиода энтого не было никогда скорей всего. Его выдумали опосля смуты великой на Руси, — поддержал друзей Телегин.
— Гесиод был. Он даже победил в состязании Гомера, увенчали его лаврами за сии пророчества. Но сказано в писании священном: «Гортань их — открытый гроб! Языком своим обманывают! Яд аспидов на губах их! Уста их полны злословия и горечи!» Будет лучше и душеспасительнее, отроковица, егда ты вникнешь в мудрость библии, а не в сии злоречия.
— Винюсь! — поклонилась Олеся отцу Лаврентию.
— Беги погуляй, — отпустил дочь Меркульев. Пили, ели и говорили в этот вечер непринужденно.
Лаврентий все больше нравился Меркульеву и есаулам. Когда бабы ушли обихаживать для жилья избу Лисентия, батюшка уморил всех веселыми и похабными байками про царя и патриарха. И чего токмо не сочинит народ! А святой отец рассказывал:
— Инда было так: написал царь писульку своей блуднице утайной: «Да обнажи свои телеса, возжелал я твою плоть!» И забыл царь ту грамоту на столе. А дьяк сочинил проповедь для патриарха, бросил на тот же стол. Филарет стар, язык у него заплетается, по бумажкам написанным читает проповеди. Взял он не тот лист со стола, пришел в собор. Раскрыл, значит, писульку для блудницы и задолдонил: «Обнажи свои телеса, перси дивные, междуножье усладительное... возжелал я тебя, молодица!»
Есаулы хохотали до слез. Давно не было такого дружного, интересного застолья. Нагоготались до обессилия. Наелись — до отрыжки. Напились — допьяна. Не пил токмо толмач Охрим.
— Ох, грешен, грешен! — крестил живот Лаврентий.
Есаулы стали разбредаться. Илья Коровин уходил перед рассветом в морской набег с Нечаем. Так порешила казацкая старшина. За Нечаем нужен глаз с твердой и сильной рукой. Дабы не напал на Астрахань, не обшарпал Волгу. Двести челнов было под атаманством Нечая. На семидесяти — затинные пищали, пушечки. Славный атаман! Но молод: детский у него ум, горячий. Вдруг не поймает в море корабли, может же быть неудача. И бросится тогда зверь к Волге. А Илья Коровин с ним куренным идет, в подчинении. Но у Ильи своя верная ватага из сорока челнов. Окружат они тогда голову каравана, перебьют из пушечек Нечая с его походными есаулами. У Ильи Коровина на каждом челне пушка, у каждого казака пищаль, сабля и кошка железная на аркане. Но вроде пообещал клятвенно Нечай Меркульеву, что Астрахань не ограбит. Ну и хорошо! Не кинется к Волге, тогда и не погибнет позорно от пушек Ильи Коровина. Предчувствия, однако, были тяжелые.
— Прощевай! — махнул ручищей атаману Илья.
— Ни пуха, ни пера! — ответил Меркульев, но у Ильи подвернулась нога, он упал неловко с крыльца.
«Плохая примета», — подумал Богудай.
— Спасибо дому сему! — заплетающимися языками благодарили есаулы хозяина расходясь.
— Ты пошто пересекла мне дорогу на свинье? — бушевал за воротами Илья Коровин, схватив знахарку.
— Проучи ведьму! — негодовал и Телегин.
Евдокия шипела, аки кошка, царапалась. Но что могла сделать эта сухонькая, маленькая старушонка с богатырем, который за один удар поднимал на пику по семь ордынцев?
— Мяу! Мяу! — прокошачила колдунья.
Тимофей Смеющев и Василь Скворцов отчетливо видели, как ведьма обернулась кошкой, вырвалась царапуче и убежала. Богудай Телегин узрел и кошку, и чернавку.
Соломон и Фарида наблюдали за есаулами, будто каменные. Гунайка из-за дерева выглядывал. Ермошка подавал Олеське знаки рукой, но она не смотрела в его сторону. Грунька Коровина пьяного Хорунжего к дому его нескладному повела. Выследила девонька своего господина и обрадовалась. Кланька у речки плакала. Нечай к ней не пришел.
— Илья Коровин зарубит знахарку! — ужаснулся шинкарь.
— Он зарубит борова, — успокоила его Фарида.
— А мясо можно взять? — поинтересовался Соломон.
— Нет! Энто же боров у нее не выхолощен! У него мясо вонючее.
— Что это такое — выхолощен?
— Узнаешь, ежли хоть раз увижу тебя с Зойкой Поганкиной.
— Зоида приговорена к смерти...
— Я тебе помяукаю, ведьма чертова! — свирепел Илья Коровин.
Он раскрутил легонькую старушонку и забросил ее на высокую крышу меркульевского хорома. На Илью кинулся знахаркин волк, норовил вцепиться в горло. Коровин ухватил его за ноги, ударил о венцы сруба, токмо мозги брызнули. Какая-то обезумевшая коза выскочила, разбежалась и подпрыгнула, ударила рогами в живот. Илья разорвал ее руками на две части. Он и медведя мог разорвать, а тут какая-то коза лезет угрозно. И тут произошел позор. Боров знахарки подскакал сбоку и сбил с ног богатырину.
— Смерть Коровину! Смерть Коровину! — закаркала ворона с плеча колдуньи, стоявшей на крыше меркульевского хорома.
Боров вцепился в пьяного обидчика, начал рвать его клыками. Илья вскочил, оголил клинок и рубанул по свинье. Хряк развалился на две равные части. Марья Телегина видела, как знахарка обернулась вороной и улетела. Стешка Монахова клялась позднее, что колдунья превратилась в чёрную кошку. Ермошка заметил, как бабка скатилась по жерди, приставленной наклонно с крапивного торца.
— Смерть Коровину! Смерть Коровину! — металась весь вечер по станице ворона.
Меркульев и Лаврентий не видели того, что происходило за калиткой и забором. Правда, шум услышали непонятный...
Олеська, Дуня, Глашка и Федоска спали на сеновале под тулупами, хотя ночи осенние были холодными. Меркульев и Лаврентий поели студня, отрезвели.
— Уложила бы детей на полати, простынут, — глянул на Дарью атаман.
— Пущай до снега спят на сеновале, здоровше станут.
— Избу для гостя обиходили?
— Убрали, вымыли. Надушили травами, истопили печь.
— Таракана для счастья запустили?
— Запустили.
Лаврентий понял, что его не убьют, что он почти завоевал Яик. Слезы хлынули слабые. Но выпил еще чарку — успокоился.
— А как моя икона с пресвятой богоматерью? — показал Меркульев на лик Аксиньи с Гринькой.
— Истинно богородица! — перекрестился Лаврентий.
— Она писана с немужней казачки.
— В каждой из жен может повториться лик богоматери.
— Но казачку застрелили из жалости.
— Тем священнее и таинственнее икона.
— А сыночка этой мученицы съела свинья.
— Да утвердится сим многострадальность и величие веры!
— Я жертвую эту богородицу с окладом для храма, — расщедрился Меркульев.
— Видит бог: это самый дорогой для меня сегодня Эдарок! — поклонился отец Лаврентий.
— Гром и молния в простоквашу!
Цветь двадцать третья
— Ты чо вытворяешь, Грунька?
— Спать тебя укладываю, разболокаю.
— Мы много выпили с отцом Лаврентием.
— Кто-то с крыльца упал, я сама видела. А Илья Коровин саблей зарубил свинью знахаркину. И волка убил, и козу разорвал!
— Какую козу?
— С рогами которая...
— Ежли с рогами, то я ее где-то видел...
— А мне жить не можно без тебя, Хорунжий.
— Глупая, что ты делаешь?
— Целую в уста, ласкаю.
— Уйди, дуреха рыжая.
— Убей, а не уйду!
— Грунька, не искушай! Не ввергай в грех!
— Я тебя жалею.
— Катись кобыле под хвост!
— Так не можно.
— Можнучи.
— Пшла вон!
— Пошто меня выбросил, яко кошку? Отвори дверь!
— Не открою! Не жди, Грунька!
— Пусти, Хорунжий.
— Я сплю...
— Ежели спишь, пошто разговариваешь?
— Отстань.
— Не отлипну!
— Я же сказал, Грунька: пошла в задницу!
Цветь двадцать четвертая
«Зажарит ведьма сердце петуха — и загорятся ночью в поле копны, луна кроваво в море упадет. Война жестокая начнется. Острите сабли, казаки!
Зажарит ведьма сердце петуха — простонет в ковылях сраженный воин. И конь заржет, заплачет чаровница. Война жестокая начнется. Острите сабли, казаки! За веру верную! Острите сабли, казаки!
Зажарит ведьма сердце петуха — и пролетят полки огнем и бурей. И хищно будут коршуны кружиться. Война жестокая начнется. Острите сабли, казаки! За землю русскую! Острите сабли, казаки!..»
Гуслярицу сию пели на Яике в застольях хмельных и в походах утруднительных. И сотни лет ходила по земле и воде дрожь от низкого гуда и кровавого смысла воинственных, угрозных и величественных по духу завываний. Звучала эта казачья молитва и сейчас на челнах Нечая, в море Хвалынском. Двести парусников скользили по соленой и зыбкой бездне на закат солнца. Свирепые волны бились о низкие борта челнов, окатывали казаков брызгами. И за каждым валом разевало море пасть...
— Зажарит ведьма сердце петуха! — зачинал в десятый раз отважный Нечай.
— Простонет в ковылях сраженный воин! — подхватывал трубно Касьян Людоед.
— И конь заржет! — возвышал медно голос Трифон Страхолюдный.
— Заплачет чаровница! — звенел Ермошка, как в кузне.
— Война, жестокая начнется! — ревел по-звериному Богдан Обдирала.
— Острите сабли, казаки! — неистово призывал Илья Коровин.
— За землю русскую! — властно объединял всех Остап Сорока.
И содрогалось море от казачьего гортанного стона, зова и клятвенного рыка. И рушилось басурманское господство над городами побережий.
А вода пучины осенью ледениста, пронзителен холодный ветер. Облака клубятся устрашительно, падают клочьями на пенные гребни. И не поймешь: где небо, где море. Качается кругом одна смертельная бездна. Хлопали и надувались под буревеем рогожные казацкие паруса.
Все войско Нечай разделил на пять куреней, в каждом отряде по сорок челнов-чаек со своим отважным атаманом. Первую ватагу под белым полотняным парусом вел сам Нечай. Вторую возглавлял Илья Коровин. Третьей правил Остап Сорока. Четвертой — Ерема Голодранец, пятой — Демьян Задира. Наиболее сильной и хорошо вооруженной была парусная стая Ильи Коровина. И не понимал почти никто, почему пошли в набег с Нечаем домовитые казаки: братья Яковлевы, Сергунь Ветров, Андриян Шаленков, Тимофей Смеющев, Василь Скворцов. Пристали к походу расстрига Овсей и толмач Охрим. Но без них и жить невозможно. За Ермошку хлопотал Меркульев. Не хотел брать мальчишку на челны Нечай. Илья Коровин от него тоже отказался. Все сделал атаман...
— Какой он добрый и хороший! И почему я думал худо о Меркульеве? Я его проклинал, словами обзывал ругательными за спущенных с цепи кобелей. А он не разрешил взять в поход Прокопку Телегина, Вошку Белоносова и других отроков. Одного меня, Ермошку, выделил и возвысил атаман. Да я в ноги должен кланяться всю жизнь Меркульеву!
«Чтоб тебе там голову оторвало! Чтоб тебя поглотила бездна! Чтоб тебя взяли в полон и приковали гребцом на галеру!» — думал Меркульев, провожая Ермошку в набег.
Не все жаждали в морском походе токмо добычи и боя. Охрим затаенно искал смерти. Все казаки в его возрасте ищут красной погибели.
— В жизни важно вовремя родиться и вовремя умереть! — говаривал толмач.
Но не старость немощная толкала Охрима к смерти. Всю жизнь терпели крушение его замыслы, желания. Республикия была его сном. И не просто управление, выборная власть. А республикия без золота, без богатых и бедных, без унижений и зла. Силантий Собакин был учеником и последователем Охрима. При своем атаманстве он внедрял равенство, отбирал богатство у домовитых казаков. Он делал все, как советовал ему толмач. И начали мереть на Яике от голода и разрухи... Силантия вздернули на дыбу, били жестоко. Бесславно закончилось его атаманство. Охрим остался тогда в стороне.
— Ты родился раньше своего времени! — усмехнулся Меркульев.
Но казаки не ограничивались насмешками. Телегин, Коровин и другие домовитые коренники Яика при каждом удобном случае били Охрима. То ткнут ликом в лужу, то в коровий кал, то просто плюнут на лысину. Как толмач он не был нужен здесь, в ордынской глуши. Язык хайсаков, кызылбашей и башкирцев знал каждый второй казак. А разные флорентийцы, немцы, ляхи и гишпанцы в полон на Яик не попадали. Лишним и ненужным был Охрим. Но бог не давал ему смерти в боях и набегах, хотя он лез часто прямо в огонь, под стрелы и сабли.
— Может, повезет ему на энтот раз — погибнет! — глянул Нечай на толмача.
Ильи Коровина и его ватаги Нечай не боялся, хотя понимал, почему они пошли в набег. Ох, уж этот хитрый Меркульев! Мир ему нужен с Московией. Потому и не позволяет он нападать на Астрахань. Шинкарь Соломон более отважен по-казацки: обещал десять тысяч золотых за разор кораблей и учугов астраханского купца Гурьева. Но Нечай сам себе на уме. Да и не было у него намерения набрасываться на Астрахань. Он вышел в море разбоем на купецкие корабли. Надеялся молодой атаман, что не разгадают его коварства. Челны ринулись на охоту за четыре седмины до зимы — на Грязниху (14 (27) октября). В такую студь осеннюю не могли ждать купцы наскока на воде. Летом теплым обычно озоруют казаки. И все богатые караваны из Дербента, Астрахани и других торговых городов шли под парусами ранней весной и в предзимье. В эту пору купцы, шах и султан отваживались пускать корабли без охраны. На это именно и надеялся Нечай. Помрут, правда, многие казаки от простуды. Захлестывает порой челны холодной водой, беспрерывно осеивает брызгами. Но уж кто выживет, кто столкнется с удачей, тот будет богатым.
— Одарю Кланьку дорогими серьгами, мотком алого шелка, шалью персидской! — усладительно думал Нечай.
Вспомнил он, что не простился с суженой, обидел. Не можно так поступать. Девка себя блюдет в чистоте и порядочности. К ней надобно относиться уважительно. В станице церковь скоро поставят. Обвенчаться можно с Кланькой. Да, все бабы и девки в казацком городке постоянны. Из баб одна Зойка Поганкина срамна. А из девок одну токмо Мокридушку Суедову испортили парни энтим летом на сенокосе. Так она сама напросилась, горела желанием. Даже говорила при всех не единожды:
— Мне для полезности и здоровья блуд потребен. А то угрями покрылись ланиты. Всю очарованию утрачу в проклятой невинности!
...Каждый о своем думал в море на челнах. Ермошка беспокоился о Чалом. Про Глашку не вспоминал даже. Конь бежал по берегу реки до самого моря. А устье — опасно, в одном рукаве растет камыш, водятся кабаны. За кабанами и в устье Волги, и в устье Яика приходят охотиться тигры. Конь не уйдет от полосатого зверюги при встрече. Полковник Скоблов хотел поймать Чалого, поставить временно в конюшню свою, но не удалось. Долго провожал конь челны и по берегу моря. Знахаркина ворона в морской набег с Ермошкой не полетела, улизнула в первый же день. И вообще птица все больше привязывается к Дуняше Меркульевой, забывает Ермошку. А может, не понравился вороне Илья Коровин. Он же спьяну перед уходом в набег перебил всех друзей у Кумы: волка, козу и борова.
Овсей, Охрим, Сергунь Ветров и Ермошка были в одном челне с Коровиным. На второй день Нечай замыслил учения. Махнул он влево шестом с красным платком... И повернули паруса челны Демьяна Задиры, крутанули рулями и веслами, понеслись в обход туманной громады на воде. Махнул дважды Нечай шестом — и устремились в другую сторону ватаги Еремы Голодранца и Остапа Сороки. Свои сорок чаек Нечай повел прямо через туман. А Илья Коровин получил знак — поотстать, спрятаться в полосе мороси, затаиться. Четыре ватаги по сорок челнов должны были встретиться за полосой тумана в одном месте. И вступить там как бы в битву с врагом. Один отряд оставался в засаде.
Илья Коровин не сомневался, что и Ерема Голодранец, и Остап Сорока, и Демьян Задира выйдут точно к ватаге Нечая через любой туман. А затаиться уж и вовсе не трудно. Можно подремать, опустить паруса. Ватаги переговаривались криками чаек и буревестников. Вот Голодранец просит Нечая двигаться чуть-чуть медленнее. Демьян Задира сообщил, что пришлось ударить по волнам веслами...
У Ильи болела голова, все еще тяготило тяжелое похмелье. Что-то он там натворил: изрубил саблей знахаркину свинью, козу разорвал, прибил собаку какую-то. Подумаешь, беда! И свинью, и козу можно отдать из своего двора. Не трудно и откупиться. А можно вообще послать эту ведьму к черту. На крышу ее, видите ли, забросили! Сама, наверное, залетела, а на других сваливает.
— Говорят, я колдунью на крышу закинул? — зевнул Илья.
— Сама вспорхнула. Ей-богу, я видел: летит, значит, так энто кверху ногами... и руками махаеть! — успокоил веселый Сергунь атамана.
— Но вылетела на крышу она из твоих рук, — съехидничал Охрим.
Коровин не ответил, не это его беспокоило. Знахарку он мог бы раскрутить за ноги и забросить через Черное море в Турцию. И ее борова тоже. Илья пытался не думать о самом больном, тревожном и неприятном. Ему хотелось, чтобы ничего не вспоминалось... или все было бы таким же незначительным, как дурацкое столкновение с колдуньей. Но подкинутое письмо не давало покоя:
«Твоя дщерь, юница Грунька, соблазнена развратно Хорунжим. Жди, что принесет в подоле. Доброжелатель».
Писульку передала Илье жена перед самым уходом в набег. Нюрка не умеет читать. Зажгла светильник, плеснула на похмелку браги.
— Вота, Ильюша. Грамотку нам подкинули под порог. Проговори мне вслух. Поди, Прокопка Телегин нашей Груньке ласку изливаеть. Чой-то он заглядывается на нее. Девка-то у нас невестится. Четырнадцать ей лет с гаком.
Коровин быстро пробежал глазами по строчкам, сунул писульку в гаман с огнивом. Брагу проглотил, поморщился, пошел к берегу.
— Чо там? — допытывалась Нюрка.
— Не про тебя! — мрачно ответил он уходя.
Жгла Илью подметная пакость, не давала покоя. Хорошо, ежли все энто навет. Но скорее всего — правда. Грунька часто ходит убирать избу Хорунжего. А девка вымахала здоровая. И вся рыжая в мать — солнечная, улыбчивая. Вспомнилось, что недавно видел ее голой в бане. Бедра сильные, как у бабы. Груди по-девически тугие, высокие, но налитые и могутные. Илья тогда даже смутился. Господи! В голове все перемешалось, не узнал Груню, увидел Нюрку! Потому и растерялся, крикнул:
— Нюрка!
— Чаво орешь? Я ишо не ополоснулась, — вышла в предбанник и жена.
— Да я так, не знаю! — выскочил он в огород.
А мать с дочерью гольные за ним под небо вышли. Засмеялись и побежали к реке, нырнуть в холодную воду. И что за привычка шастать нагишом? Да, выросла Грунька. А давно ли все с печки падала. Бегала сопливой, худенькой, голенастой. Хорунжий любил с ней водиться. Все, бывало, приходил в гости и шумел от самой калитки:
— Где мой любимый Рыжик? Где моя синеглазка Грунька?
«Никому и ничего не скажу. Вернусь с похода, войду в избу Хорунжего и зарублю его! Без единого слова! Сразу ударю саблей, если даже спит. Или заколю кинжалом. Выстрелю из пистоля!»
— А за что? Разве мало в станице казаков такого же возраста, как Хорунжий, с женами-юницами? — спросил беззвучно чей-то голос.
— Есть и такие. Но они не обманно единились, а через свадьбу.
— А ты со своей Нюркой?
— Замолчи. Я не хочу говорить с тобой! Я убью Хорунжего!
Все эти замыслы Илья Коровин мог исполнить с легкостью. Не по его нутру было долго раздумывать, с кем-то советоваться, сомневаться. Смертный приговор Хорунжему был утвержден сразу и окончательно. И не было на земле человека, который бы мог помешать исполнению замысла...
— Я убью его! — твердо сказал Илья сам себе.
— Кого? — поинтересовался Охрим.
— Хорунжего!
— За какие провинности?
— Энто мое дело.
— Хорунжего не можно убивать, он не женимши ишо, не оставил потомства. Дай ему хоть ночку с молодухой поласкаться! — не к месту веселился Сергунь Ветров.
— Хорунжий мухи в жизни не обидел! — вздохнул Охрим.
Ермошка вспомнил, как Хорунжий брал в полон Соломона. И горящая степь колыхнулась перед глазами в памяти. И беспрерывные набеги на кызылбашей, хайсаков и ногаев. И сабля, занесенная над башкирином у Кричной ямы возле Магнит-горы. Но теперь, пожалуй, не выжить Хорунжему. Илья Коровин не бросает слов на ветер...
От раздумий отрывали холодные брызги, всплески волн. Ледяная вода текла за ворот зипуна. И вдруг впереди где-то, за туманом, прозвучали отдаленно два выстрела. Илья Коровин оживился, задвигал плечами, начал выстраивать ватагу в полукруг. Нечай известил, наткнулся на купеческий караван. Третьего выстрела не прозвучало. Значит, надобно пока таиться в засаде, пользуясь туманом. Прятаться на всякий случай. Корабли Нечай обшарпает и утопит сам. У него сейчас сто шестьдесят челнов с казаками, тридцать пушек. А добыча на дуване разделится по справедливости. Поровну достанется и тем, кто брал корабли, и тем, кто таился в засаде.
Но время для ватаги Коровина почти остановилось. Казаки суетились, проверяли пистоли, заряжали пушки, дымили запалами. Ветер доносил изредка вопли, беспорядочные выстрелы, скрежет сабель. Затем наступила тишина.
— Разгружают корабли, передают добро купецкое на челны! — объяснил Ермошке Коровин.
— Взяли две посудины приступом, — поднял палец Охрим.
— Три! Бог любит троицу! — заспорил Овсей.
Все сначала происходило так, как и предполагал Илья Коровин. Учение закончилось неожиданной удачей: четыре ватаги по сорок челнов выскочили с разных сторон в одно место. А там, будто островок хорошей погоды. Тумана нет, идут тихонько три купеческих корабля. И не успели на заморских парусниках ударить в колокола тревоги. Мгновенно окружили купцов казаки, забросили хищно железные кошки на борта. И полезли со всех сторон с пистолями и саблями. Отбивались купцы и моряки слабо. Убили токмо Лукашку Медведя, Фому Беглого, Филата Акулова и Корнея Пухова. Ранили Гаврилу Козодоя и Всеволода Клейменого. Громила Блин руку потерял. Отрубили вороги, когда лез на палубу купца. Трифону Страхолюдному какой-то турок или казылбашин откусил в рукопашной схватке нос. Но Тришка после этого дрался еще злее. Серьезных потерь у Нечая не было. Три больших корабля, набитых богато товарами и золотом, покачивались на волнах с опущенными парусами. Казаки перебили всех, кто был наверху и под палубами. Трупы сбросили в море.
— Разгружай! — торопил друзей Нечай.
— Куда поспешать. В энтом тумане нас и черт не найдет! — отмахнулся Богдан Обдирала, раскупоривая бочку с вином.
— Продрогли! — оправдывался Макар Левичев.
И ватага Еремы Голодранца залезла вся почти на палубу купца. Казаки открыли две бочки вина, ломали сыры, веселились. Прошка Тараканов нашел котел с горячим вареным мясом, лепешки и мед. Молодцы Демьяна Задиры ударили шапками о палубу, заплясали пьяно с первого ковша. Остап Сорока вытащил откуда-то клетку с попугаем, начал потешаться.
— Как тебя зовут, попка? — спрашивал он.
— Салям алейкум! — отвечала птица.
— Так ты попугай — басурманин? — удивился Остап.
— Дурак! — сказал попугай по-русски, чем развеселил всех казаков окончательно.
Нечай нашел под палубой, за тюками сукна, купца-грека, выволок его на потеху.
— Разболокайся и мыряй в море!
— Смилуйтесь, братья-казаки!
— Господи, еще один брат!
— Я купец-грек! Вы зря убили Сулеймана. И за него, и за меня можно получить большой выкуп!
— Раздевайся!
Казаки сорвали с купца одежу, отобрали три золотые цепи, гаман с драгоценными камнями. На палубу выпал откуда-то комок застывшей черной смолы. Пленник подхватил его и протянул Нечаю:
— Вот, возьми, атаман, сокровище!
— Как ты посмел издеваться над славным Нечаем? — освирепел Касьян Людоед, бросив голого купца за борт.
— Це снадобье целебное — мумие! Сгодится! — заметил Нечай, пряча черный комок в подмышнике.
— Эх, пей-гуляй! — призывал Клим Верблюд.
Милослав Квашня сбросил свои мокрые и рваные штаны, начал натягивать теплые порты купца. Никита Обормот разулся, менял сапоги.
— Салям алейкум! — гортанил попугай. — Я Цезарь! Кровь за кровь!
— Наша ворона умнее, больше слов произносит, — рассуждал Голодранец.
— Молчи, старый хрен! — выркнула заморская птица.
— Стервец! — удивился Нечай.
В это время попугай нахохлился и обрушил на казаков руладу отборной похабной ругани.
— Раз, два, три, семь... тридцать... семьдесят... сто двадцать!
Казаки считали, сколько раз изругнется птица. Такой грязной брани никогда не слышали. Попугай ругался в мать, в бога, в печенку, в селезенку, в дым, в якорь...
— Сто двадцать выражений!
— И одно другого краше.
— Вот чему их за морем-то учат!
— Нет, наша ворона скромнее.
— Зело похабная птица!
— Такую и в дом не принесешь, срамота!
— В шинок отдадим, Соломону.
Вино пили нечаевцы, обсуждали похабщину заморской птицы. И не заметили казаки, как выплыли из тумана двенадцать галер с пушками. Они шли подковой, поэтому сразу замкнули круг. И загрохотали пушки. Упал замертво Клим Верблюд, уронив братину с вином. Схватился за живот и повалился за борт Тришка Страхолюдный. Не успел надеть новые портки Милослав Квашня. Он ткнулся носом в палубу, уставился срамно в небо голым задом. Макар Левичев загородил грудью Нечая от картечи. Пушки били в упор. На галерах, однако, опасались утопить богатые корабли, захваченные казаками. Нечаевцы прыгали, скользили по вервям в свои челны. Но по челнам с галер стреляли ядрами. Нечай, Ерема Голодранец и Демьян Задира сготовили все же к бою сорок лодок. Но они пока крутились, прятались за бортами купеческих кораблей, чтобы не попасть под пушки. Высунуться просто не было возможности.