— А кто еще охоч на торговлю?
— Суедов поставил лабаз. Не желает быть казаком, уходит в лавочники.
— У него есть хватка купецкая, знаю его по встречам в устье. Я бы взял его в пай. Управляющим на Яике.
— Бери, Гурьев. Суедов для войска казацкого без надобности.
— А как здоровье матушки? Жива? — поинтересовался Гурьев.
— Померла. Царствие ей небесное.
— Хорошая была хохлушка.
— Батя мой ее снял с турецкого корабля, везли юницу в полон.
— Так у тебя не чистая яицкая кровь...
— Господи, с кем токмо мы не перемешаны! У кузнеца Кузьмы бабка — княжна горская.
На всех торжествах побывал Гурьев. Богудай Телегин подарил гостю мерлушковую шубу с двойным мехом. Всем восторгался купец. Но потешное порханье Ермошки на крыльях ему не понравилось. Церковь высокая, как лебедь шею вытянула до облаков. Мог убиться отрок и омрачить праздник святой. И рад был искренне знатный торговец, что все обошлось хорошо.
— Парнишка бедный, наверное? — спросил Гурьев. — Жрать ему, поди, нечего, а вы ему пообещали мешок ржи за прыжок с храма...
— У этого отрока закопано в схороне три тысячи золотых. А в избе добра больше, чем у меня и у Телегина, — хлопнул по спине купца атаман.
— Тогда он просто дурак!
— Это же самое ему сказал бог. Ты же слышал.
— Ну, предположим, я не слышал все-таки, что ему сказал бог, — рассмеялся Гурьев.
— За здоровье бабушки Гугенихи! — поднял чарку отец Лаврентий.
— Хитер святой отец! — покосился на священника купец. — Быстро освоился.
Крещенье завершилось большим казачьим кругом. Меркульев предложил на дуване присоединиться к Московии добровольно. Некоторые казаки возражали. Особенно яростно кричали, протестовали Охрим и Матвей Москвин. Но писарь вскоре замолчал, смирился. А толмач прыгал, сипел, яростно вскинул пистоль и выстрелил в атамана. Но старикашку толкнул кузнец, он промахнулся. Пуля убила пролетавшую мимо ворону.
— Говорящую ворону угробил! — ахнула толпа.
— Бей негодяя!
— По лысине его! По черепу!
Охрима разорвали бы, но в это время на заиндевелое дерево пыток села знахаркина ворона.
— Жива ваша Кума! Пей мочу кобыл!
— Ну и чо? Охрим, мабуть, мужа убил у нашей вороны...
— Охрим дурак! — каркнула птица.
Толмач утирал с лица кровь. Ему уже наподдавали, разорвали на нем и без того ветхий полушубок. Подбили глаз и расквасили нос. Атаман поднялся на камень, снял свою соболью шапку.
— С кем вы пойдете, казаки? Охрим и Собакин уже приводили вас однажды к разору и голоду. Большой мы понесли урон. А для нас главное — блюсти выгоду. Мы ведь не просимся к царю в работники. Мы потребуем грамоту обещательную с печатью. Ежли царь не вознамерится брать с нас подати, оставит все неизменным, тогдась можнучи соединиться с Московией. А других условий мы просто не примем. Что же мы теряем, станичники? Ничего не теряем!
— Ложь! Мы теряем республикию!
— Кто, казаки, ведает, что такое республикия? С чем ее едят? Его, охримовская республикия, токмо что убила ворону. А могла бы убить меня. Собакинская республикия рубила вам головы. А мы решаем все мирно, на дуване.
— Это словоблудие богатеев!
— Замолчи, ты уже свое выговорил. Вылезешь еще раз, проломлю твою поганую башку! — одернул Охрима Богудай Телегин.
— Соединиться потребно. Сила Руси — в единстве! — убеждал казаков полковник Скоблов.
«Скоблов и есть царский дозорщик, — подумал отец Лаврентий. — А Вошка Белоносов даже слушок такой про него пустил... Полковник на Яике живет в третьем поколении. Вот я и разгадал тайну! По всем его словам видно, что он царский соглядатай!»
Хорунжий и есаулы молчали. Меркульев давно с ними обговорил все наедине. Кого убедил, кого задобрил... А голутва на круг не пришла. Все они лежали пьяные вдрызг. Соломон почему-то угощал их сегодня с утра бесплатно, щедро.
— За чей счет споил голодранцев? — спросил отец Лаврентий.
— Боже мой! За них платит сегодня Меркульев. Я узе не такой богатый человек, чтобы угощать лентяев и воров.
«Великая голова! — восхищался атаманом святой отец. — А вот второго дозорщика прозевал. Впрочем, прозевал ли? Они же явно сговорились? Скоблов, Телегин, Меркульев, Смеющев говорят одни слова! Царский дозорщик Скоблов перетянул их на свою сторону! Как все просто!»
Шумело казачье сборище. Каждое слово оценивалось. Не торопились станичники, хоть и поджимал свирепо мороз.
— Нет, казаки! Мы ничего не теряем! — повторил Меркульев.
— Мы ничего не теряем, энто верно. А ты объясни атаман, што мы приобретаем? — выкрикнули из толпы.
— И не вспомнят ли дьяки из разбойного приказу казаков Емелю Рябого, Федьку Монаха и Гришку Злыдня? — спросил Герасим Добряк.
Меркульев сунул булаву за пояс, надел шапку, снял ладонью изморозь с русых усов.
— Москва помнит, пожалуй, о злодействах в годы смуты Емели Рябого и Федьки Монаха. Камни будут сто лет слезы источать в тех местах, где прошли Евлампий Душегуб, Балда и другие наши казаки. Токмо вот скажите мне, где сии злодеи обитаются? Мне неведомо! Яик — велик!
Казаки захохотали. Поняли, что Меркульев никогда не выдаст своих людей. Атаман, подбодренный смехом, продолжал:
— Да и кто старое вспомянет, тому глаз вон! Сколько воды с тех пор утекло? Сколько лет минуло? А Москве-матушке можнучи напомнить, что сотни наших казаков полегло за ее освобождение от поляков и боляр-изменников. А кто Ивана Зарубина посадил на кол? Наш Микита Бугай! Кто Марину Мнишек измазал гольную дегтем и в перьях вывалял? Опять же Микита Бугай! Кто спас князя Пожарского от поражения? Хорунжий!
— Ну это не совсем так, — смутился Хорунжий.
— Так! Так! — закричала толпа. — И у Меркульева заслуги славные!
— Вот и выходит, что мы давно соединились с Московией...
— А польза-то какая нам от соединения? Ты так и не ответил, Игнат, пей мочу кобыл!
— Польза огромная. Мы живем в кольце врагов смертельных. Живем беспрерывной войной. И Московия нависает над нами тучей грозовой. Башкирия навечно соединилась с Русью. Сибирь великая давно принадлежит царю. Рано или поздно нас присоединят силой. Надобно смотреть правде в глаза. Скажи, Хорунжий: сколько мы продержимся, ежли Московия пойдет на нас войной... Долго ли?
— Пять-семь лет.
— Слышали, станичники? Мы сможем воевать с Московией всего пять-семь лет. Что же дальше? А вот что: московитяне придут морем и удавят устье Яика. И отрежут стрельцы нас от мира. Возьмут за горло. И станем тогда мы не казаками, а мужиками черными, кабальными.
— А ежли мы заключим поруку с кызылбашами и турками супротив Московии, то продержимся сто лет! — опять выкрикнул Охрим.
— Твоя республикия готова снюхаться с басурманами! Это мы хорошо знаем, Охрим! Но не пойдет на это ни один истинный русич! Правильно я гутарю, казаки?
— Прав атаман!
— Пусть прав. Не пойдем на поклон к басурманам. Но будем воевать! В бою погибнем! Все, как один! — взвизгивал Охрим.
Меркульев развел руками...
— Охота помирать — погибай. А мне хочется жить. И всем людям надобно сохранить живот. Богудай Телегин любит выпить и закусить осетриной. Нечай собирается жениться на Кланьке. И у него в схороне после морского набега полбочки золота. Такого казака не вытянешь в поход! Скоблов хату новую возвышает. Ермошка крылья задумал изладить преогромные. Суедов поставил лабаз. Скоро будет у нас три кабака, каменная церковь, две купецкие лавки. Вдосталь у нас хлеба, рыбы, мяса и рухляди. Дончаки супротив нас — голодрань. Запорожцы — волки голодные. А у нас будут хаты с печами русскими. Дымы с трубами! Богатеем год от году. Крепость возвели. Кузьма обещает сотню пушек отлить, две тыщи сабель отковать. А юницы у нас растут одна другой краше. Гляньте на Василису Душегубову, на Злату Блинову, на Нийну Левичеву, на Ладу Громилову, на Верку Собакину! Что ни девка — красавица! Что ни молодка — сокровище! А сколько дитятей в каждой избе? И все здоровые, краснощекие. Что ни дитя, то радость для матери. Слышь, Охрим! За призыв к смерти бабы тебя утопят в дерьме! И правы будут. Все стремятся к продолжению рода, умножению богатства. Всем нам охота жить. Но жить вольно, с достоинством — стоятельно! Наши пращуры отвоевали Яик. Мы изукрасили землю родную. Мы могем подарить сей рай великой Руси. Поднесем царю Яик на золотом блюде. Но не рабски подарим, а ухитрительно. Дабы выторговать навечно казацкую волю, неизменность, жизнь без болярского гнета и податей! Не единым днем живы мы! Потребно смотреть нам уперед на триста лет!
— Цицерон! Яицкий Цицерон!
— Ты пошто атамана антихристом кличешь, в бога-бухгая?
— Антихриста величают Люцифером, — оправдывался Охрим.
— Круши смутьяна! Рви! — взревел людской круг.
— Не троньте! — защитил Меркульев толмача. — Охрим пригодится нам. По законам его республикии меньшинство подчиняется большинству.
— Подчинюсь, — печально сник старикашка.
— Давно бы так! — расплылся в улыбке Телегин.
По знаку атамана Егорий-пушкарь пустил в небо огни хвостатые. Соломон объявил бесплатное угощение для всех. Казачий круг порешил направить послов в Московию во главе с Меркульевым, Хорунжим, Смеющевым, Охримом и отцом Лаврентием.
— Мне чужды деяния ваши мирские, — отказывался сначала священник, но все-таки согласился.
Верховодить Яиком оставили Богудая Телегина, Скоблова и Василия Скворцова. Егорию заказали лить из меди за счет войсковой казны пушки и ядра огненные на случай войны с Московией.
— Ежли не вернетесь из Москвы, мы разорим летом Астрахань! — заверил послов Богудай.
— Всю Волгу ограбим! — поддержал Телегина Скоблов.
«Так и случится. За ними всегда пойдет народ», — грустно подумал отец Лаврентий.
По предложению Меркульева в посольство избрали и купца Гурьева. У него связи с московскими дьяками, дружба с холопами царя и людишками патриарха. На атаманство обоза в пути благословили кузнеца Кузьму. Потребно ему тайны пистолей гамбургских выведать. Гладкость стволов у них изумительна. Охранный полк доверили Хорунжему. Головной отряд стражи Нечай согласился возглавить. Поезд собирался великий: двести сорок возов осетрины на продажу и шестьдесят для подарков царю, патриарху и для подношений мздоимцам. На подкуп подьячих и придворной шушеры выделили из войсковой казны четыре тысячи золотых. Набрали много и рухляди — красных лис, медвежьих и рысьих шкур. Множились в Московии взяточники. На день именин, на святки, на пасху, на масленицу — неси подарки дьякам... Собирают по копейке, по серебряному ефимку на золотое кольцо свиноподобной попадье, теще сыскного дьяка, охраннику уличной рогатки, царской кухарке.
Тех, кто уезжал с посольством в Москву, осаждали просьбами, совали динары и червонцы. Мол, купи то, купи се. Отбою не было от баб и девок. Кланька упрашивала Нечая:
— Мне платье панянки потребно. Штоб на спине вырез до ягодиц! А под подолом обручи.
— Зачем тебе энто, Кланя?
— Тебя соблазнять! На всю жизню!
— А мине моноклю. Стекляшку на глаз такую — в золоте. Понял! — приказывала Марья Телегина Охриму.
— К чему тебе, Марья, монокля?
— Титьки у коровы разглядывать.
— И мине купи моноклю! — подбоченилась Верка Собакина.
— А тебе-то зачем?
— Бородавки у соперницы буду увеличивать заморским стяклом!
Подошел к святому отцу и Матвей Москвин.
— Нижайше прошу, батюшка Лаврентий. Передайте в дар Троице-Сергиевскому монастырю вот эту золотую иконку. Батя мне сие завещал. А исполнить было не можно.
— Но я, мабуть, не попаду в монастырь, — засомневался священник.
— А вы оставьте иконку на патриаршем дворе. Дьяки передадут приношение. Ни у кого рука не поднимется обкрадывать церковь.
— Во имя веры передам.
— Век буду благодарен, — дрогнувшим голосом произнес писарь.
— Что это он так? — не понял Лаврентий.
Нагрудная иконка с чеканным образом богоматери была украшена грубовато бирюзой. И золотая цепь на ней — коротковатая, голова пролезала впритирку. Отец Лаврентий взялся передать пожертвование, но был явно недоволен. Для своего храма писарь оказывался скуповатым. Ермошка заметил, как Лаврентий сунул иконку в карман шубы довольно небрежно. Цепочка выглядывала, болталась...
На долгие сборы в поход Меркульев времени не отпустил.
— Выходим санным путем через два дня, — объявил атаман.
— Возьмите меня обозным, Игнат Иваныч. Кузнец берет своего Боряху. Я пригожусь вам, мабуть, в пути, — начал проситься Ермошка в Москву.
— Не могу, — хитрил по привычке атаман. — Охотников много. Прокопка Телегин и Миколка Москвин просятся. Гунайка и Вошка плачутся. А поход — не игра. В дороге зимой можнучи и замерзнуть. Метели скоро обрушатся на степь. Налеты ногаев и разбойников отбивать придется. Мне потребны не малолетки, а вои! И двигаться будем ускоренно: днями и ночами.
— Выдюжу я, спать не буду полгода. Живота в бою за вас не пожалею, ежли придется! — клялся со слезами на глазах Ермошка.
А Меркульев спокойно прикидывал:
— Надобно его взять обязательно. Что-то моя Дуня по нему с ума сходит. Дуняша — дитя. Кабы чего плохого не вышло. Молодежь пошла ужасная. Не то, что раньше, в добрые времена...
— Век буду вашим рабом, — канючил Ермошка.
— Нет, оставайся дома. Девки мои, Олеська и Дуняша, жить без тебя не можут.
— На кой ляд они мне, выдры?
— Что ты сказал?
— Надоели, говорю...
— Ермоша, я замышлял твою свадьбу сыграть с Олеськой года через два. У меня к тебе возникло уважение.
— Не потребна мне ваша Олеська. Я ее не терплю!
— Почему?
— Она холодная, как лягушка. Злоязычная.
— Ну, хорошо! Подрастет Дуня — отдам тебе ее в жены. Приданое — три тыщи золотых!
— И Дунька мне ваша, как собаке пятая нога. А три тыщи у меня свои есть в схороне опосля морского набега.
Отец Лаврентий заступился за юного просителя:
— Возьми, атаман, парня. Душа у него богом озарена. Да и Бориске без него скучно будет. И нам потребны будут в Москве мальчики на побегушках.
Кузнец Кузьма за Ермошку слово замолвил:
— Надобен мне отрок до зарезу!
Хорунжий, Тимофей Смеющев и Нечай посоветовали взять парня. А Дарья подмигивала юнцу: мол, не боись! Мой Игнат Иваныч покуражится и возьмет тебя. Так и получилось. Меркульев хлопнул Ермошку по плечу:
— Добро! Завтра приведи свою Глашку к нам. Пущай ордынка у нас поживет. В избу свою посели погорельца Егория-пушкаря. Да припрячь получше утварь дорогую. А то ведь все пропьет у тебя, разорит хату. И собирайся в Москву!
Бориска подбежал к другу... Они отошли в сторону, зашептались.
— Господи! — улыбнулся кузнец. — Завтра в дорогу, на санях! А сынок мой с приятелем Ермошкой думают о новых крыльях!
* * *
В ночь перед выходом санного поезда во многих теремах, избах и землянках светились оконца. И не увидишь, что там творилось. Стекла токмо у богатеев. В остальных окошках — слюда, бычьи пузыри... Да и что там могло происходить? Нечай целовал Кланьку. Разве это интересно? Нет! Грунька обнимала Хорунжего. Мир любовью не удивишь. Тревоги и боли в жизни больше, чем любви. Бабы починяли тулупы, шили новые рукавицы. Вьюжная стынь беспокоила. Как пробьются казаки через буранную степь? Вой ветра сливался с далекими завываниями волчьей стаи. Часто замерзают люди в пустыне снежной. В одну, две-три подводы через волков не пробьешься, разорвут. У Оглодан кум в прошлую зиму влез от волков на березу. И замерз там на ветвях. Окружили его звери, обложили выжидательно. Через воинственных ногайцев пройти еще трудней. Яик оторван от всех стран. Для кызылбашей — это край света. Для турецкого султана — конец земли. Для Московии — нет пути. А зимой здесь зарождаются бураны, которые накрывают полмира.
...Зоида Поганкина услаждалась теплом полыхающей печи и горячими блинами, что бросала ей с двух сковородок Мокриша. Вошка и Гунайка сидели в стороне на лавке. Они глотали слюнки и ждали, когда наполнится хозяйка.
— Осьмнадцатый блин жрет, — считал про себя Вошка.
У низколобого Гунайки сосало под ложечкой, на глазах блестели слезы. Но Зоида как бы не замечала голодных недорослей. Она обмакивала каждый блин в плюску с растопленным сливочным маслом, обсасывала его с хлюпаньем и сопеньем, кусала медленно. И держала она пальцами свернутый блин, аки зверушку. Рассматривала его с разных сторон, принюхивалась. Так повторялось почти ежедневно. Так Зоида утверждала свою власть над подопечными. Никто из ее питомцев не мог сесть за стол, пока не поест она, благодетельница и заступница тайная. Не подумайте, что властная хозяйка кормила сирот объедками. Нет, не жалела матушка хлеба, мяса и рыбы.
— Сваргань для дворян блинчики с икрой. Запеки осетрину в сметане. Поставь кувшин вина, — распорядилась Зоида.
Покровительница называла опекаемых отроков дворянами! Они величали ее болярыней! Она приучала недорослей своих пить вино, на что не решился бы даже Соломон. За такое голову могут отрубить. Но Поганкина не признавала казачьих порядков, ненавидела их.
— У казаков нет справедливости, — гундосила Зоида. — Вот сидит с нами сирота Вошка Белоносов. А кто сделал его сиротой? Казаки! Твоего отца, Вошка, убил веслом Илья Коровин. Сгубил человека за трех осетрят! Правильно я говорю?
— Знамо, — отвечал Вошка. — За трех пискарей!
— А ты, Гунайка, от кого пострадал? Твой батя толкнул шутя в снег Коровину Груньку. Ну, назвал он ее рыжей телкой... Велика ли беда? А Хорунжий отрубил голову твоему отцу! Вечно жить, Гунайка, тебе в уничижении и нищете. Твой отец хотел стать атаманом, а умер звонарем. И ты сдохнешь звонарем! В морской набег для разживы, как Ермошку, тебя не возьмут. В Москву не пригласят с посольством... Супротив наших врагов действовать потребно.
— А как, матушка-болярыня?
— Надобно чаще сочинять наветы, доносы, сеять раздор и зло. Я не думаю, что Илья Коровин умирал легко в бою после твоей писульки, Вошка. Мы наказали смертью Силантия Собакина, бо он отвернулся от нас. Богудаю Телегину я бросила в душу огнь мучений.
— Телегин вроде цветет, матушка-болярыня.
— Нет! Он без Аксиньи гнется. А плаху-то в подворотне, промежду прочим, я откинула, дабы свинья пролезла! Я скормила Гриньку борову!
— Господи! — перекрестился испуганно Вошка.
«Трусливое ничтожество, — подумала Зоида, глянув на него. — Как же с таким вершить дела? А надобно уничтожить Меркульева, Хорунжего, Скоблова, кузнеца Кузьму, Бориску, Ермошку, Дарью... Гунайка смелее Вошки. Он решил в следующий раз подпилить ободы крыльев у Ермошки перед прыжком с церкови. Подпилит, а надрезы заклеит полотном. И разобьется проклятый Ермошка! Но наветы Гунайка сочиняет глуповато. Вошка изощрен в доносах. Митяй Обжора богат силушкой, может убить кого-нибудь из-за угла. Умнее всех Мокриша. На вид простовата, а сообразительна. Кто же ей выбил зубы?»
— Жнаю, но не шкажу. Шама шогрешила. Шама штрадаю.
Недавно Мокриша по наущению Зоиды ходила в гости к Олеське Меркульевой. Стали там девчонки в прятки играть, в подпол залезли. Увидела Мокриша бочки. Пыталась подвинуть один бочонок, но не могла — тяжелый!
— Золото и серебро там! — похвасталась болтливая Олеська. И показала дочка атамана золотой кувшин с кольцами. Мокриша чуть было не стащила одно кольцо. Динар возле бочки подобрала все-таки, сунула за щеку.
— Молчи! Никому пока не говори! — приказала строго Зоида.
— Шамой штрашно! Никому не шкажу, матушка-болярыня.
Недели две не могла спать спокойно после этого самозванная болярыня. Надо же! Братец уходил искать утайную казну казацкого войска к Магнитной горе. А сокровище лежит в подвале у Меркульева. Хитер атаман. Пустил слушок, будто увозят золото куда-то далеко. На дуване недавно спросил Устин Усатый:
— Ходют слухи, будто есть в схороне утайная войсковая казна. Ответь, атаман, обчеству! Есть ли у нас таковая, пей мочу кобыл, казна?
— Клянусь вам, станичники: нет и не было на Яике утайной казны!
— Целуй крест в клятве, атаман!
— Целую! Клянусь! Мы ить решили присоединиться к Московии! К чему прятать казну? Разделили бы миром кровище, дабы у нас его не отняли. А за утайку вы бы с меня голову сняли. Да и царь бы не помиловал...
— И не помилует! — ликовала Зоида.
Она настрочила донос в сыскной приказ, хотела передать письмо в Москву с отцом Лаврентием.
— Прошу, передайте мою писульку дьяку сыскного приказу, — упала она в ноги священнику.
— Какому дьяку, Зоида?
— Не ведаю. Любому дьяку.
— Что у тебя в сказке?
— Гляньте, отец Лаврентий.
Протодиакон развернул бумагу, прочитал бегло, за один взгляд: «Утайную казну войска на Яике атаман Меркульев прячет в подвале своей хаты. Двенадцать бочек золотых, двадцать серебра. И кувшин красный с кольцами и серьгами, ожерельями и самоцветами. Доносит царю Московии раба божья Зоида Грибова. В награду просю обласкать меня дворянством».
— Не вижу ничего! Ни единой буковки! Глаза у меня слабые. Не могу прочитать. Да и не надобны мне ваши мирские жалобы. Возьми свою писульку обратно. И ковыляй с богом, Зоида!
Отец Лаврентий помнил наказ патриарха: не вмешиваться в суету жизни, не помогать даже царским дозорщикам. Зоиду он выпроводил из церкви с чувством неприязни.
— Ошибся я! Полагал, что второй дозорщик — полковник Скоблов. А оказалось — Зоида! Все правильно. Первый ее муж — Горбун — на Яике жил в третьем поколении, как и говорил Филарет. Он умер, но успел, видимо, передать дела своей жене. А с другой стороны, это может явиться хитростью Меркульева. Может, атаман подослал сию гнусную бабенку, дабы проверить меня... Если бы я взял донос, Меркульев бы вздернул меня на дыбу! Измучили бы и ночью опустили в прорубь! А сказали бы, что задрали волки! Мудр все-таки патриарх! Не надобно вмешиваться в суету!
Подозрение отца Лаврентия укрепилось тем, что в церковь вскоре после ухода Поганкиной вошел Меркульев.
— Завтра рано утром выедем. Дарья передала пимы, носки связала шерстяные. В сани я брошу тебе два больших тулупа.
— Спасибо! Добрая душа! Да будет уготовано ей место в раю!
— А Зоида, что здесь отиралась?
— Письмецо совала какое-то. Но я ведь плохо вижу. Ни одной буковки не разобрал. Да и ни к чему мне мирские поручения и просьбы...
— У ней родичи в Астрахани. Это она для них передавала писульку. Ничего. Увезет кто-нибудь другой, — успокоил Меркульев священника.
— Сейчас начнет бить, поволокет на дыбу, — похолодел Лаврентий.
— Пойдем ко мне в гости, поужинаем, — предложил атаман. — Выпьем!
— Нет, спасибо. Я сыт. Поужинал. Да и темно, вьюжно.
— Ничего, переночуешь у меня! — подал шубу Меркульев.
— Клянусь, атаман! Я не разобрал ни единой буковки! — рухнул на колени святой отец.
— Ба! Что с тобой, батюшка Лаврентий? Ты уже пьян?
— Малость выпимши. Я отосплюсь в храме. Я не пойду. Никуда.
— Ну, спи, — пожал плечами атаман. — Я заеду утром. Спокойной ночи!
Озадачена была поведением батюшки и Поганкина. Поп не блюдет интересы царя и патриарха. Надобно и на него подать донос.
Хомяк слепошарый! Даже читать не стал писульку. Выручил Зоиду купец Гурьев. Он внимательно выслушал доносительницу, взял письмо, спрятал его в ладанке.
— Завтра послы выедут с обозом. И поплывет мой донос в Москву престольную. Прочитает дьяк грамотку — возрадуется. Принесут мою писульку царю. И пожалует государь меня дворянством! — чавкала смачно Зоида, доедая блин.
В сенях кто-то зашумел, заскрипел половицами, опрокинул корчагу. Мокриша насторожилась, глянула вопросительно на Зоиду. А на сковородке дымился блин. Гунайка вытащил из-за пояса пистоль. Вошка открыл пинком кухонную дверь. В избу ворвалось морозное облако. Через порог шагнул Митяй Обжора. Он втащил волоком огромного мерзлого осетра. Митяй стряхнул снег с шапки на пол, сбросил зипун.
— Вот энто рыбина! Пуда четыре! — ахнул Вошка.
— Три таких же осетра я спрятал у себя в сарае, — отпыхивался Митяй.
— У кого спер? — повела плечом Зоида.
— У Хорунжего. Стайка у него дырявая. И кобеля нет во дворе.
— Садитесь ужинать. Выпейте по кружке вина.
— Спасибо, матушка-болярыня!
— Ешьте! Пейте, орлы мои!
Гунайка, Вошка и Митяй ели жадно и торопливо, хотя снеди было много. Зоида любила смотреть, как они рвут зубами мясо, глотают блины с икрой, набрасываются на хлеб, сало и осетрину. Егорка ел так же... За что же убил его Ермошка? Сынок ведь не знал, что гусляр-братец был дозорщиком. Почему Егорка побежал, начал отстреливаться?..
— Что там нового? — спросила Зоида, когда недоросли насытились, опьянели.
Митяй начал докладывать:
— У Емели Рябого персианка с дитем вместе замерзла в землянке. А он в шинке под столом спал, там тепло. У Гришки Злыдня все угорели, бабка, жена и дети.
— До смерти?
— Почернели, мертвые!
— А сам?
— Выполз, живой. И вот гляньте! — пошарил Митяй за пазухой и вытащил золотую ложку и божка индийского, искусно вырезанного из бивня слона.
— Где добыл?
— В хате у Ермошки. Глашка там одна, спит на печи. Схорон с динарами я у него не нашел. Весь подпол перекопал.
— А где Ермошка?
— Он у кузнеца. Крылья с Бориской новые ладит.
— Они же завтра утром уходят в Москву.
— Мабуть, к царю крылья повезут?
— Пора нам спать. Поздно, полночь уж. Идите отдохните, дворяне! — зевнула с нарочитой усталостью Зоида.
Гунайка, Вошка и Митяй засобирались по домам, надернули зипуны. Мокриша медлила. Хотелось ей остаться в теплой избе, спать на печке.
— И ты иди, — выпроводила ее хозяйка.
Девица поднялась обиженно, облачилась неторопливо. Стала раскланиваться:
— Шпокойной ночи, матушка-болярыня!
— Божка и хлебалку золотую возьми себе, Митяй. А то ты все мне тащишь. Обижаешь себя. А наша вервь справедлива. Я никогда не стану вас обирать. И дом свой завещать буду лучшему из вас! — поклонилась Зоида, прощаясь с учениками.
Когда подопечные разошлись, Поганкина оделась, взяла куль и выскользнула в буранную ночь. Вскоре она уже стояла тенью под дверями Ермошкиной избы. Перекрестилась и вошла с дрожью. Под иконой на кухне мерцал светильник. Глашка не может спать, в темноте. Начинает кричать. Горница была завалена крыльями, обклеенными и обшитыми полотном. Каких только не было там крыльев: и круглые, и прямоугольные, и как у летучих мышей... Все стены увешаны дорогими персидскими коврами, оружием витязей. Даже на полу ковры. Глашка посапывала на печке. Под головой у девчонки большая подушка с голубой шелковой наволочкой. А сама укрыта по привычке полушубком. Зоида взяла светильник, открыла подпол, спустилась по короткой и шаткой лесенке в сырой полумрак. В правом углу за бочкой с груздями увидела лопату. В погребе все было перекопано. Митяй искал схорон — золото.
«Сокровище у него под бочкой!» — подумала Поганкина.
С трудом откатила она кадушку, начала копать. Нет, земля мягкая. И здесь проверил Митяй. Где же спрятал Ермошка три тысячи золотых? Стены погреба желтые. Дом стоит на глине. Значит, можно выкопать пещерку в стене, а после замуровать. Так и есть: вот эта стена слишком гладка, здесь схорон!
Ларец вывалился после шести копков. Хозяин не потрудился закопать золото поосновательнее. Зоида обливалась холодным, липким потом, перекладывала золото горстями в мешок. Вылезла из подвала еле-еле, так бешено колотилось сердце. Казалось, что сейчас откроются двери и войдет Ермошка. Но слышался токмо вой метели. Не лаяли даже собаки в городке. Похитительница успокоилась чуточку. Заметила на полке берестяной туесок с порохом.
— Сожгу проклятое гнездо! — решила Зоида.
Она обсыпала порохом пол, вывела синюю дорожку к порогу. Жалко было добра. Какие ковры сгорят! Какая утварь! Но не было сил унести это богатство. Однако захватила в печурке золотую посуду. Сняла с ковра инкрустированный пистоль. Затолкнула в куль сверток коричневой мездры и цветастую шаль. Спящая на печке ордынка вскрикнула, подняла голову, посмотрела на непрошеную гостью.
— Придется зарубить сикушку, — глянула Зоида на топор в углу избы.
Но Глашка пробормотала что-то по-хайсацки, улеглась и снова уснула. Сквозь завывания пурги послышался лай кобелей. Кто-то в ночи идет по станице. А вдруг это возвращается домой Ермошка?
— Жадность не приведет к добру. Надобно скорее уходить. Господи, прости! — начала сыпать порох злоумышленница в сенях, пятясь к выходу.
Ветер чуть не задул светильник. Язычок пламени затрепыхался, едва устоял, выжил. Зоида подставила к огоньку опустевший берестяной туесок из-под пороха. Он полыхнул мгновенно, ударил в лицо поджигательницы жаром и искрящимся пламенем, выскользнул из рук. Поганкина выскочила на крыльцо, таща за собой волоком мешок с награбленным добром. Буран мгновенно погасил снежными вихрями затлевшие отрепья Зоиды. Она торопилась, спотыкалась и падала, пробираясь огородами к своему дому. Когда отбежала достаточно далеко, остановилась, оглянулась. Сквозь неистовую пляску снежных закрутов видно было иногда отчетливо, как полыхала Ермошкина изба оранжевым костром.
Цветь тридцать первая
— Ты што не спишь, Груня?
— Что-то горит в станице, вижу зарево.
— Баня у кого-нибудь полыхает, спи.
— По тебе сердце обливается кровью.
— Я же не на войну иду. Мирным послом в Московию.
— Разлука долгая не краше войны.
— К лету мы возвернемся. Не горюй.