ВЕРСИЯ
Долго ли, нет ли пробыл Святополк в Печенегии, каково он там мёд-пиво пил да дела обделывал и когда вернулся — ничего этого мы не знаем. А потому я позволю себе вновь призвать на помощь воображение.
Дела Святополка у печенегов поначалу шли туго. К нему отнеслись так, как принято было относиться к заложникам высокого происхождения — предупредительно, но настороженно. Никаких серьёзных разговоров не вели. К чему они с человеком, который исполняет свою миссию самим фактом своего присутствия? Его дело — ездить на охоту, пировать, наблюдая за плясками восточных красавиц, шутить со знатными сверстниками да внимать мудрости аксакалов. Как ни пытались князь и его многоопытный дядька подвести степных вельмож к откровенным беседам, ничего не получалось. Намёки Святополка на то, что он не просто посланец Владимира и не сын его, а самостоятельная величина на государственном небосклоне Киевской Руси и имеет собственные интересы, не совпадающие с интересами нынешнего властителя великой славянской державы, вызывали у них любопытство, но одновременно порождали недоумение и увеличивали подозрительность. Они, конечно, помнили трагическую историю Ярополка. Может быть, слышали что-то и о его сыне. Но как это проверишь? Говорят, у киевского князя много бездомных родственников. Как бы не попасть впросак...
Однажды на рассвете в шатёр едва забывшегося в тяжёлом и тревожном сне Святополка неслышной поступью вошёл его особо доверенный слуга, соперничавший за влияние на князя с Волчьим Хвостом, — Мишаточка Путятин, приземистый и тучный молодец с круглой, как шар, головой, румяными щеками, тонкими змеиными губами и ослепительной лысиной. Бывший наперсник Владимира, его ближний советник по сыскным делам, едва избежавший казни после того, как из-за его наушничества погибли княжеский ловчий Данила Денисьевич с женой, сбежал к Святополку и теперь служил ему верой и правдой, мстя прежнему хозяину и не забывая обкрадывать нового.
— Господине! — зашептал он, расталкивая князя. — К тебе человек из Руси.
Святополк мгновенно сел на ложе.
— Кто такой? Зачем? — торопливо спросил он.
— Не сказывает, господине. По виду боярин, одет богато, и калита на поясе, я чую, не пустая. — Тусклые глазки Мишаточки алчно блеснули. (Про его жадность до золота и предприимчивость рассказывали, будто он даже сумел выгодно продать свою мать, выдав её за юную красавицу).
— Из Киева от батюшки? — Святополк непроизвольно поморщился, произнеся это привычное, но давно уже ненавистное слово.
— Нет, господине. В Киеве я его не видывал. А я там всех наперечёт знаю. — Мишаточка усмехнулся.
— Ну, коли так, давай одеться — и зови.
Князь был встревожен и заинтригован. Мишаточка ввёл таинственного гостя. Это был седой, но крепкий и плечистый человек со спокойным открытым взглядом. Когда он, сняв украшенную жемчугом шапку и поклонившись, выпрямился, стал виден багровый рубец, пересекавший лоб, — след, оставленный лезвием меча или сабли. Из-под нарядного корзно, застёгнутого на плече золотой фибулой, выглядывала рукоять меча. В нём легко угадывался нарочитый и бывалый воин.
— Кто ты? — спросил Святополк, напряжённо вглядываясь в незнакомое лицо.
— Ты меня не знаешь, княже. Я — Варяжко.
— Варяжко! — Святополк подскочил на ременчатом стуле.
— Выходит, слышал всё-таки обо мне, Ярополчич? — простодушно удивился гость. И глаза его потеплели.
— Волчий Хвост много сказывал про деяния твои... Да ты садись.
Вынырнувший из-за полога Мишаточка проворно подставил знаменитому дружиннику стул и вновь исчез. Он тоже слышал о Варяжко и теперь не только по профессиональной привычке, но и из чистого любопытства пытался составить о нём представление.
— Волчий Хвост? — переспросил Варяжко, неоодобрительно глянув на суетившегося Мишаточку. — Помню его. Добрый вояка. В сече виделся с ним.
— Как — в сече?
— Он служил Володимиру, а я отцу твоему, блаженному князю Ярополку. Мудрено было разминуться.
— Что скажешь об отце? Каким помнишь его?
— Второй Святослав по храбрости был, княже. Да только уж прост больно. Я, правду молвить, сам не из мудрецов. — Мишаточка за пологом удовлетворённо хмыкнул. — Проглядел змею запазушную.
— Блуда вспомнил? Он нынче с Ярославом в Новгороде.
— Эх, переведаться бы с ним!..
— Иди ко мне служить; Бог даст — переведаешься.
— Загадками говоришь, княже.
— Разве один Блуд достоин мести? А покровитель его — Володимир?
— Тебе, княже, верно, сказывали, как мстил я Володимиру за отца твоего? До той поры мстил, пока не понял, что не по нему бью, а по Русской и словенской земле.
— Что ж с того? На то война.
— Война войне рознь. Ныне не враг я киевскому князю. Много потрудился он для Руси. А за грех свой пред Богом ответит.
— Послушать тебя, так и мне смириться надобно? А разве не должен сын отмстить кровь отчую?
— Время прошло, княже. Да и не Володимир тогда начал. За безвинно погибшего Олега вступился... А приговорили отца твоего всем дружинным советом. Выходит, и с них тогда спрашивать должно, коли жив ещё кто остался?
Обманутый в своих ожиданиях Святополк начинал злобиться и мрачнеть. За пологом исходил беззвучной затейливой бранью Мишаточка, проклиная своего господина за болтливость, а незваного гостя за упрямство. «Вот не умеет жить человек! — негодовал он. — Ему золотые горы сулят, а он отказывается. Хорошо хоть, такой не выдаст. Я этих олухов повидал...»
— Зачем же сюда пожаловал? — прервал Святополк затянувшееся молчание. — Уж не помирить ли меня с Володимиром хочешь?
— Нет, княже. В твои дела не вступаюсь. Поклониться приехал сыну господина моего. И если надобно — послужить ему.
— Вижу твою службу... — процедил Святополк. И, жестом остановив собиравшегося что-то сказать Варяжко, устало спросил: — Как нашёл-то меня?
— Я, княже, живу на южном порубежье. Вести из степи до меня быстро доходят. Прослышал: послы из Руси сюда отправились с князем Святополком. А мне ещё Ярополк сказывал, как назовёт будущего сына.
— Что ж раньше не приезжал ко мне в Туров?
— Следил за мной Володимир. Сначала Добрыня глаз не спускал, потом Сигурд, потом Алекса Попович...
— А в степи тебе путь кто указал? Неужто сами печенеги?
— Они. Я, княже, у них в чести. Не забывают старой приязни.
В голове Святополка словно что-то мелькнуло. То ли смутная мысль, то ли видение белой лебеди-удачи. Он встал, прошёлся по шатру и опёрся рукой о потолочину.
— В чести, говоришь? А на меня вон косятся. Поят да откармливают. А на уши и уста замки понавесили. Сможешь ли за меня слово молвить? Сказать, что я сын старинного их доброхота Ярополка и хочу от своего имени возобновить с ними прежнюю дружбу?
— Смогу, княже. Аксакалы их и старая ханша помнят меня.
— А не любопытствуешь, зачем мне та дружба?
— То твоё, княже. И грех, коли что сгадаешь худое, — на тебе.
— А буде меня обидят, придёшь на помощь?
— За твою обиду, княже, встану. Вот возьми жуковинье моё с изумрудом. Хана Илдеи подарок. Придёт кто с ним от тебя ко мне в Звениславль — коли жив буду, всяду на конь.
Довольный Святополк подошёл к старому отцову слуге, и они обнялись. Варяжко поклонился и — ненароком, конечно, — задев плечом потерявшего от ликования бдительность Мишаточку (тот потом долго приходил в себя под ближайшим кустом), растворился в утреннем тумане.
Слово своё он сдержал. С этих пор перед Святополком раскрылись не только двери, но и сердца хана, его семейства и вельмож. По крайней мере, так они говорили и во удостоверение истинности своих слов прижимали руки к названному вместилищу искренности.
Тайный договор печенегов со Святополком как наследником киевского престола был заключён. Условия его остались неизвестными.
АРЕСТ
О весьма важных событиях, произошедших позднее, поведал лишь один человек — епископ немецкого города Мерзебурга Титмар. Он написал хронику современных ему происшествий в Европе, которые интересовали политиков Священной Римской империи германской нации. И в орбиту его внимания попала Киевская Русь.
Как рассказывает Титмар, драматические перемены в жизни Святополка начались с его женитьбы на самой младшей из многочисленных дочерей правителя Польши Болеслава I. В этом династическом браке, по-видимому, были заинтересованы все три договорившиеся о нём стороны: сам жених, его дядя и будущий тесть. Хотя, разумеется, выгода каждого не совпадала и даже противоречила выгоде другого. Владимир и Болеслав пытались этим шагом укрепить между собой мир, прекрасно понимая его непрочность. А потому втайне продолжали, надо думать, копить силы и острить мечи. Обоих должна была волновать, например, судьба «червенских градов» — важных торговых центров, захваченных Владимиром.
В лице Святополка Польша потенциально приобретала союзника в войнах и при его посредстве — «законный» повод вмешиваться во внутренние дела огромной восточнославянской державы. Ну а Святополку при налаженных связях с печенегами дружба с Болеславом могла помочь сбросить с себя тяжкую опеку дяди и стать самостоятельным правителем в Турове. Хотя бы и покорившись временно тестю... А не станет дяди, можно будет с Божьей и ляшской помощью предъявить свои права и на Киев. Тесть поддержит. В этом сомнений нет...
Вот при каких приблизительно обстоятельствах и при каком раскладе политических амбиций и ожиданий свершилось, как я думаю, это событие. Насколько можно понять Титмара, ведущая роль в брачных переговорах принадлежала Владимиру.
Дальше дело происходило так. Болеславна со свитой и духовником — епископом Колобжегским Рейнберном — прибыла на Русь. Затем (но непонятно, спустя какое время) Владимир, как сообщает Титмар, «услышав, что его собственный сын, по тайному наущению Болеслава, готовится к восстанию против него, посадил его с женой и Рейнберном в одиночное заключение». Вот такой гром грянул с ясного как будто бы неба!
Понятно, что киевская контрразведка не дремала. А судя по тому, что арестовали не только самого Святополка, но и его жену и состоявшего при ней представителя Римской церкви, Владимир и его тайная служба явно заподозрили международный заговор. Без веских оснований киевский князь вряд ли решился бы на такой шаг, зная, к каким внешнеполитическим осложнениям это может привести (и действительно привело!).
Чего могли желать Болеслав и Святополк, мы для себя в общих чертах уяснили. Но нельзя не заметить того пристального внимания, которое проявил Титмар к фигуре епископа Рейнберна. Если о Святополке и Болеславне он лишь упомянул, то одному из архиереев польской Церкви посвятил пространный, хотя и весьма туманный панегирик. Рейнберн был, по-видимому, соплеменником Мерзебургского епископа. Было у них и духовно-политическое родство. (Хотя разделения Церквей тогда ещё не произошло, но противостояние Рима и Константинополя зашло уже достаточно далеко, чтобы ощущать два главных христианских центра как духовно враждебных друг другу).
Титмар пишет о Рейнберне, что в темнице «достопочтенный отец тайно трудился над тем, чего он не мог совершить открыто (как можно понять, предавался изнурительному посту и готовил себя к соединению с Богом. — Авт.). Когда благодаря непрерывным слёзным мольбам, исходившим от сокрушённого сердца, жертва примирила его с верховным священником, освобождённый от тесной темницы тела он с радостью перешёл к свободе вечной славы». Говоря совсем просто, Рейнберн в темнице умер. «Пребывая в небесном блаженстве, епископ с улыбкой встречает угрозы нечестивого мужа и, уверенный в своей правоте, бесстрастно взирает на мстительный гнев сластолюбца, ибо, по свидетельству учителя нашего Павла, Господь осуждает прелюбодеев».
«Нечестивый муж» и «сластолюбец» — это, конечно, Владимир. Он, вероятно, и сам допрашивал «достопочтенного отца», но ничего, по мнению или сведениям Титмара, от Рейнберна не добившись, ярился и грозил тому даже после его смерти.
Чем же объяснить такое отношение киевского князя именно к Рейнберну? Надо полагать, он считал его главной фигурой заговора. А Святополка — пешкой в руках сего злохитрого исполнителя предначертаний коварного соседа. Возможно, это следовало из показаний, которые дали Святополк и его жена. А упорство и фанатизм, проявленные Рейнберном, подогревали данную версию.
Титмар пишет, что епископ Колобжегский был человеком просвещённым и по заслугам удостоенным высокого сана, то есть был прежде всего ревностным миссионером. И рассказывает, что Рейнберн «разрушил идольские капища и, сбросив четыре камня, взрастил всемогущему Богу новый росток на бесплодном дереве, то есть насадил святое благовествование в народе слишком грубом». Где совершал Рейнберн этот миссионерский подвиг — в своей колобжегской епархии или в Турово-Пинской земле, — неясно. Если не придираться к слову «море», не исключён последний вариант. Тем более что Титмар, дополнив своё повествование фразой о том, как доблестный сын Западной церкви, «изнуряя тело своё непрестанным постом и бдением», «устремил сердце к созерцанию божественного зрелища» (то есть, вероятно, любовался плодами трудов своих), сразу затем перешёл к описанию уже известных читателям действий Владимира. И если Рейнберн действительно пытался перекрещивать уже крещёную страну, сколь бы крепко ни гнездилось в ней ещё язычество (а зачем бы присылать с княжной епископа?), то у Владимира было полное право применить к нему санкции. В том, что всё это похоже на правду, убеждает как поведение Рейнберна во время следствия, его экзальтированное самоощущение мученика, попавшего в лапы нечестивых, так и реальные полномочия, полученные Болеславом от императора Оттона III в 1000 году. По свидетельству Хроники Галла Анонима, глава Священной Римской империи «по своей и своих преемников власти облёк его полномочиями по церковным делам в королевстве Польском и в других странах варварских, покорённых или имеющих быть покорёнными; папа Сильвестр, по привилегии Римской церкви, подтвердил постановление этого договора».
«Покорённых или имеющих быть покорёнными...» Кто знает, какой смысл вкладывали в эти слова Болеслав и Рейнберн! И понятно, что мог думать по этому поводу Владимир, который, вероятно, тоже что-то знал о планах Рима и его союзников. Не зря же он (как не вспомнить) так долго и задушевно беседовал с не менее достопочтенным отцом Бруно. Надо полагать, после его отъезда и вторичного посещения им Киева в том же 1007 году у князя с высшей дружиной проходили серьёзные совещания, на которых обсуждалась полученная главой государства и его ближайшими помощниками информация.
Итак, у Владимира, очевидно, возникли подозрения, что пасынок его стал игрушкой в руках светских и духовных властителей Европы. На эту мысль наводит и один любопытный факт биографии Святополка: его христианское имя, известное по изображениям на сохранившихся монетах, — Пётр — позаимствовано у небесного патрона Римской церкви. Конечно, это имя он мог получить и при крещении. А если нет? Если Святополк пошёл на второе крещение?..
Так или иначе, но и Владимир, и его служба безопасности верно почувствовали основной нерв интриги. След вёл на Запад. И обвинение против трёх узников киевских порубов — если формулировать его в современных терминах — должно звучать примерно так: организация или соучастие в преступном сговоре враждебных Киевской Руси внешних и внутренних сил с целью нарушения её государственного суверенитета и территориальной целостности путём пропаганды чуждой идеологии и подготовки вооружённого выступления против законной власти.
Как выяснили исследователи, младшая дочь Болеслава едва достигла брачного возраста к 1012 году. Этим временем часто и датируют свадебные торжества. В 1013 году была русско-польская война. Болеславу удалось заключить непродолжительный мир с империей, и «затем, — сообщает Титмар, — при нашей в том поддержке, устремился он на Русь и опустошил значительную часть этой страны». Старые польские учёные полагали, что Болеслав либо пытался выручить попавших в заточение, либо мстил за них. И действительно, Титмар, рассказав о смерти Рейнберна и бессильном гневе Владимира, заключил: «Болеслав же, узнав обо всём этом, не переставал, сколько мог, мстить». При этом польский князь начал военные действия, лишь обезопасив себя на Западе и найдя союзников, в числе которых, между прочим, были печенеги. (В который раз приходится вспомнить, как настойчиво отговаривал Владимир миссионера Бруно из Кверфурта от поездки в эту неблагодарную и очень опасную степь. Нельзя исключать и того, что на будущего тестя успел хорошо поработать побывавший у печенегов Святополк).
Однако в русских источниках война 1013 года, подобно событиям, связанным с арестом Святополка, никакого следа не оставила. А Титмар никаких дат не сообщает. Из его замечания, что Болеслав, узнав о происшедшем, «не переставал, сколько мог, мстить», вовсе не вытекает, что речь идёт об «одноактном» ратном действе. Когда епископ Мерзебургский начнёт рассказ о походе Болеслава на столицу Древнерусского государства уже после смерти Владимира, в 1018 году, то предварительно скажет: «Сильно укреплённый город Киев пострадал от частых нападений печенегов, подстрекаемых Болеславом...» От частых нападений! Не это ли и значит — «мстил, сколько мог»? Тогда цепочка событий выстраивается иначе: вначале была война. Например, из-за червенских городов. Мирное соглашение скрепили династическим браком. Вероятно, уже в 1014 году. А почти сразу вслед за этим, каких-нибудь несколько месяцев спустя, произошли и те драматические события, о которых поведал Титмар Мерзебургский. Учитывая юный возраст Болеславны, такая последовательность кажется более правдоподобной.