«Сказание о Борисе и Глебе» и близкая к нему статья 6523 (1015) года Киевской летописи сообщают, что к концу жизни Владимира (умер он 15 июля 1015 года) Святополк был в Киеве, но отнюдь не в заточении. А Титмар пишет, что Владимир «под бременем дней умер, оставив наследство своё целиком двум сыновьям; третий находился до того в темнице, из которой затем вырвался и, оставив там жену, бежал к тестю».
Итак, Святополк оказался на свободе. Но когда и при каких обстоятельствах? Ещё при Владимире или уже во время междоусобия, как можно понять из рассказа Титмара? И что за этим кроется? Какой-то компромисс, прощение или просто удачный побег, как пишет епископ Мерзебургский? Предпочтение, безусловно, следует отдать русским источникам. Потому что по Титмару получается, будто Святополк не принимал участия в политических событиях на Руси с момента ареста в 1013 или 1014 году и до возвращения с польскими, саксонскими и печенежскими полками в 1018-м. («Город же Киев принял Болеслава и сеньора своего Святополка, который долгое время находился в отлучке... — читаем в «Хронике». — Покинутый своим князем, он 4 августа принял Болеслава и долго находившегося в изгнании Святополка...») А это совершенно неверно. Видимо, Титмар был плохо информирован о происходившем на Русской земле и посчитал за побег из тюрьмы появление Святополка в Польше уже после проигранной им в конце 1015 года битвы у Любеча.
Значит, туровский князь был освобождён при жизни Владимира и, следовательно, самим Владимиром? Почему? Некоторые авторы думают, что освобождение Святополка было одним из последствий русско-польской войны 1013 года, политической сделкой между Болеславом и Владимиром. Что после этого положение Святополка при Киевском дворе будто бы резко изменилось и он стал не то первым помощником, не то опекуном одряхлевшего повелителя Руси.
Не вижу ни малейших оснований для подобных выводов. Никакими данными о возвышении Святополка мы не располагаем. Оставление его в Киеве или ближнем Вышгороде — факт, допускающий различные истолкования. Например — нежелание выпускать скомпрометировавшего себя родственника из поля зрения. Вспомним, что свою дружину старый князь вручил сыну Борису. И его отправил против печенегов. Хотя если Святополк находился когда-то у них в заложниках, то лучше знал их повадки, а при случае имел шансы уладить дело миром. Но, видно, Владимир не доверял пасынку. А может, ещё и держал его в порубе, выпустив лишь во время своей болезни, чтобы облегчить милостью душу. Такой мотив освобождения узника кажется мне очень вероятным.
А теперь попробуем представить, как же всё это происходило (могло произойти).
РАЗГОВОР ПРИ СВЕТЕ ФАКЕЛОВ.
ВЕРСИЯ
Дознание, которое вёл Александр Попович, на первых порах зашло в тупик. Святополк упорно отрицал обвинения в измене, ссылаясь на то, что послы и гонцы, сновавшие между Туровом и Гнезно, были заняты лишь подготовкой брака и последующим обустройством польской княжны на новом месте. Дань же он отказался платить по причине оскудения земли. Надо было дать людям хоть год передохнуть, чтобы с ним не поступили так же, как с пращуром Игорем. А Болеславна вообще ничего, наверное, толком не знала. Если же знала — то с полудетского перепугу забыла. И при попытках расспросить её лишь ревела белугой. А епископ Рейнберн, несомненно располагавший немалыми сведениями, интересовавшими киевскую службу безопасности, вскоре оказался бесполезен для следствия. Конечно, куда легче было бы разговорить «своих». Но их захватить не удалось. Волчий Хвост находился в это время у Болеслава, и о нём не было ни слуху ни духу, а устрашённая челядь разбежалась.
Попович почёсывал в затылке. Стоять с повинной головой «на ковре» перед гневавшимся князем ему порядком надоело. Допрашивать же Святополка «с пристрастием» Владимир строжайше запретил. Он не желал брать на душу новый грех. Попович был недоволен:
— Ну что на старости лет путается не в своё дело! И знать всё хочет, и ущипнуть никого нельзя. Даже за епископа выволочку устроил! Хотя он и вообще не наш, и дунули на него неосторожно всего-то раз. Не из-за того же он рассыпался... Или терпеть, когда тебя водят за нос?
Попович с удовольствием припомнил слышанную им притчу — не столь давно обманула Владимира красавица-поляница, приезжавшая в Киев выручать посаженного в погреб мужа и переодевшаяся удалым добрым молодцем, послом из восточной земли. Уж на какие только хитрости не пускался князь, чтобы дознаться до истины! И бороться со своими богатырями её принуждал, и в баню с ней (старый греховодник) во образе Адамове не стыдясь наладился, и постель её после сна осматривал. Примечал, где будет вмятина, на месте ли могутных плеч, или там, где естеству женскому положено. Да так и не угадал, опростоволосился. А теперь некстати душу свою спасать принялся. Взыграло в нём, вишь ты, ретиво сердцо... А взыскивать за молчание строптивого чада с кого опять норовит? С него, службы тайных дел начальника.
Неожиданно контрразведчиков выручил... Мишаточка! Не по годам хитрый плут, ударившийся было вместе со всеми в бега, по зрелом размышлении пришёл к выводу, что в дебрях Беловежья золотой казны не сыщешь и славы молодецкой не добудешь. А отсюда вытекало, что господина своего нужно сдавать. И не мешкая. Пока секреты, которыми он владеет, не перестали быть секретами. Он понимал, разумеется, что рискует, но всё-таки рассчитывал даже на нечто сверх помилования. Надежды Путятина сына оправдались наполовину. Его простили, но калиту (кошель) не отягчили. И уж совсем паче всякого ожидания оставили при Святополке соглядатаем (на тот случай, если наказание Туровского князя не будет очень суровым). Мишаточка переменился в лице и, крякнув, тут же торопливо склонился в поклоне...
Получив наконец нужные сведения, подтверждавшие его догадки и опасения, Владимир решил вновь пойти к пасынку, которого не видел с первого неудачного допроса. Пора было распорядиться его судьбой. Будет снова молчать и отнекиваться — придётся лишить его княжения и засадить в поруб где-нибудь в Пскове. На всю жизнь. Накинув на зябнущие плечи кунью шубу, князь шаркающими шагами пересёк обширный двор и, сопровождаемый Поповичем и телохранителями, вошёл в тесную клеть тюрьмы.
— Здоров ли, сыну? — тихо спросил он, при свете факелов всматриваясь выцветшими глазами в исхудалое, заросшее лицо узника.
— Благодарствую, батюшка, — ещё тише, едва шевеля пересохшими губами, выдавил Святополк. Мозг его лихорадочно работал. Он мгновенно понял причину этого неожиданного посещения. Несколько дней тому назад через зарешеченное оконце своей темницы он углядел среди постоянно толпящегося на княжеском дворе народа блестящую лысину и тучные телеса Мишаточки. Предав Святополка, тот вовсе и не думал скрываться. Напротив, его природная наглость находила удовлетворение в том, чтобы покрасоваться перед поверженным в прах властелином, у ног которого ему ещё недавно приходилось пресмыкаться. И поэтому он беззаботно «подставлялся», разговаривая у ворот с начальником стражи. Связать концы с концами Святополку было нетрудно. Мишаточка его выдал, и запираться дальше бессмысленно. Знать бы только, в чём именно оговорил его этот льстивый заугольник[15], которого, если обойдётся, он прикажет убить во пса место... Владимир словно читал его мысли.
— Ну что, сыну, по сю пору уста на замке держишь? — услышал Святополк знакомый насмешливый голос, в котором под старость появились какие-то скрипучие нотки. — Ино мы ключик-то уже подобрали...
На лице Святополка выступили красные пятна. Он всё ещё колебался. Зная уже, что для спасения надо покаяться, но боясь наговорить лишнего. О чём поведал Поповичу лысый сребролюбец? Только ли о Болеславе? Или зацепил и печенегов? Лишаться сразу обоих союзников Святополку никак не хотелось, какую бы участь ни уготовил ему подозрительно спокойный «батюшка». Оставшись один, он уж точно пропадёт. С нетерпением и страхом туровский князь ждал хоть какой-нибудь подсказки и дождался.
— Думаешь, для тебя старается Болеслав? — без гнева, скорее с укоризной спросил Владимир и пояснил, словно малому, неразумному дитяте: — Да он тобой и твоей землёй себе путь на Русь теребит[16]. Хочешь быть приступкой, на которую он поставит свой Святогоров сапог? Выдержишь ли?
Иронизируя над непомерной толщиной и грузностью Болеслава, давно ставшего мишенью для придворных европейских острословов, князь одновременно пытался побольше задеть самолюбие Святополка. И попал в точку. Святополк не любил своего тестя. Как, впрочем, и свою дородную супругу, чьи стати, на его взгляд, очень напоминали Мишаточкины. Болеслав очень раздражал его своим высокомерием и грубостью, своим нескрываемым стремлением помыкать зятем как будущим слугой. Святополк злился, но терпел и старался быть ласковым с Болеславной, надеясь со временем показать ляхам, что они в нём ошиблись. Поэтому слова Владимира «занутрили» его, задели за живое. С другой стороны, и деваться ему было некуда. Момент для раскаяния созрел, и медлить уже было опасно... Святополк рухнул на колени и, обняв руками мягкие сафьяновые сапоги «батюшки», облил их почти искренними слезами. Потом несколько дней подряд он рассказывал всё более доверчиво слушавшему Владимиру о своих переговорах с Болеславом, уверяя, что помышлял лишь о самостоятельном княжении в Турове.
Наконец его красноречие иссякло. Он замолчал и с тревогой и надеждой стал ждать, что же скажет в ответ на покаянные речи блудного сына его «отец», воспитатель и верховный судья. Но князь лишь кивнул, тяжело поднялся и вышел в распахнутые отроками двери. Стража с факелами последовала за ним, и Святополк вновь оказался один в сгустившемся мраке ночи. Он был потрясён. Ему показалось, что всё пропало и он лишь без пользы оговорил себя.
Опасения его подтверждались. Дни проходили за днями, а Владимир больше не появлялся. Попытки расспросить Поповича, время от времени навещавшего знатного пленника, ни к чему не привели. Тот загадочно улыбался и осторожно разводил руками, стараясь не поломать слишком хрупкую для его мощной фигуры лавицу. Сказать ему в самом деле было нечего. Владимир не знал, на что решиться. И то собирался, не медля и часа, выпустить уже настрадавшегося племянника, то начинал сомневаться в искренности его раскаяния и опасаться за судьбу собственных детей. Святополк потерял счёт дням и почти не замечал смены времён года. Он словно провалился в недвижимую вечность. Но однажды в дверях появился чем-то встревоженный Попович и объявил, что князь его прощает и отсылает в ближний Вышгород. До Святополка не сразу дошёл смысл этих слов. Потом лицо его порозовело, у него перехватило дыхание. Дрогнувшим голосом он спросил, может ли повидать батюшку. Попович отрицательно покачал головой.
— Не здравит князь, — коротко ответил он. И тихо добавил: — Красное наше солнышко... — Ссутулясь, ближний Владимиров слуга вышел.
Эти слова, сулившие ещё более радужные перспективы, Святополк припомнил и осознал уже в дороге. А тогда он был переполнен самодовлеющим счастьем свободы. Правда, когда князь вышел из дворца, чтобы сесть на коня, у стремени его ждал весь как-то съёжившийся и даже несколько позеленевший Мишаточка. Но это не испортило Святополку настроения. Он только усмехнулся. Главное, что удача снова повернулась к нему лицом. А с этим пройдохой он теперь как-нибудь управится. Святополк не знал, с кем имел дело.
«ПУТЬШИНА ЧАДЬ»
Новый заговор вызревал в Вышгороде погожими летними днями 1015 года, в лихорадочной спешке, диктовавшейся развитием событий. Участниками его, помимо Святополка, стали вышгородские бояре во главе с Путьшей. Ближайшие сподвижники Путьши — «Путьшина чадь» — даже известны по именам (из рассказа о покушении на князя Бориса): это Талец, Елович, Ляшько. Прозвище Талец указывает, вероятно, на происхождение от «таля» — заложника, каковыми чаще всего обменивалась Русь с печенегами. Похоже, что это была не случайная фигура в стане Святополка. А в рассказе об убийстве князя Глеба появляется ещё «окаянный Горясер» (трудно сказать, что это: собственное имя или нарицательное обозначение неквего исчадия ада); под его началом были «посланные от Святополка злые его слуги, немилостивые кръвопийцы, братоненавидемцы лютые зело, свирепые звери, душу изымающие».
Так что в Вышгороде, судя по всему, начали формироваться тайная служба и карательные органы Святополка — непременная составляющая всякой претендующей на власть силы. Возможно, именно с помощью Путьши и его «чади» Святополк неусыпно следил за делами в столице и княжеском селе Берестове, где лежал больной Владимир. Чтобы в нужную минуту оказаться в центре событий и не просто ожидать, а деятельно готовить свой «час».
Где застало Святополка 15 июля — день смерти Владимира? «Сказание о Борисе и Глебе» и летопись отвечают на этот вопрос по-разному. По летописи, Святополк был в столице, по «Сказанию» (как видно из контекста) — в Берестове. Велика ли разница? Очень велика. По «Сказанию» получается, что Святополк «потаил» смерть Владимира, а значит, был хозяином положения, распоряжался и, по-видимому, к тому времени был уже полностью прощён Владимиром. А отсюда недалеко уже до предположения, что «Святополк — регент при Владимире»[17]и т. п. В это, разумеется, трудно поверить. Однако вполне уместным и даже необходимым можно признать, что умирающий князь вызвал к себе для христианского прощания опального племянника. Но почему в Киеве в это время, кажется, не было собственных сыновей Владимира? За исключением, может быть, Глеба? Ну, положим, с Ярополком Владимир находился в то время в состоянии войны. Борис был в печенежском походе. Но Мстислав и другие? Святослав, Глеб, Судислав? Почему не послали за ними? Не следует ли отсюда, что великий князь Владимир не чувствовал ещё нужды в семейном съезде? Иначе говоря, надеялся справиться с болезнью. Не потому ли он не сделал никаких распоряжений о престолонаследии? Ведь ни одно из действующих лиц разыгравшейся трагедии не апеллировало ни к устно выраженной воле, ни к письменному завещанию Владимира. Западный хронист Титмар Мерзебургский, как мы помним, сообщает о двух Владимировых сыновьях-наследниках, но в русских источниках об этом ни слова. Или болезнь Владимира была внезапной и скоротечной?
Точнее всех, мне кажется, знал, как было дело, Нестор, писавший в «Чтении о Борисе и Глебе», что Святополк, прослышав о случившемся в Берестове, сел на коня и «скоро доиде Кыева града». Значит, Святополк ожидал известий в своей «штаб-квартире» в Вышгороде и проведал о смерти князя вопреки стараниям Владимировых бояр, не желавших, чтобы именно Святополк узнал об этом важном факте раньше других братьев. Святополк, однако, имел свои каналы информации и не замедлил появиться в Киеве.
В таком варианте ситуация прочитывается достаточно просто. Оказавшись по милости фортуны единственным из претендентов на престол в нужное время в нужном месте, вышгородский ссыльный без труда мог сообразить, что и в какой последовательности предстояло ему совершить ради достижения поставленной цели. Узнав — очевидно, через своих доброхотов и платных агентов, — что старый князь никаких распоряжений о наследовании не отдал, он понял, что это обрекает его на конкуренцию если не со всеми родными сыновьями Владимира, то, по крайней мере, с большей их частью. Самых грозных и опасных соперников было трое: Ярослав, Мстислав и Борис. Ярослав далеко. Подослать к новгородскому князю наёмных убийц — дело практически неосуществимое. Значит, спор с ним предстоит решать военной силой, а её ещё нужно было приобрести. Мстислав тоже далеко — в Тмуторокани. Со Святополком их разделяют печенежские степи. Барьер надёжный. Он, Святополк, позаботится сделать его ещё надёжней. Теперь — Борис.
У него под началом княжеская дружина и ополчение. Опираясь на такую мощную силу, а с ней и на сочувствие киевлян, он может захватить власть в любой момент. Это сейчас главная опасность. И Святополк мчится в Вышгород к Путьше и его «чади»: «Поведайте мне истинно, преданы ли вы мне?» Услышав желаемый ответ, сын Ярополка (по «Сказанию») тем не менее не сразу решается отдать роковой приказ об уничтожении «всех наследников», чтобы самому «принять всю власть». Какое-то время он ещё эмоционально дозревает.
Но есть и другая версия: план действий в общих чертах был разработан Святополком ещё до наступления «часа икс». И трудно даже сказать, насколько задолго до него. Нестор в «Чтении о Борисе и Глебе» пишет, что Владимир вызвал сына Бориса в Киев, «уведав» о коварных замыслах Святополка. Не исключено, что умысел против Бориса (и других Владимировичей) инкриминировали Святополку уже при его аресте в 1013-м или 1014 году.
Я допускаю также, что нападение печенегов на Русь в 1015 году (или распространение слухов о нём) было спровоцировано Святополком и являлось составной частью его плана подготовки государственного переворота. Нет ничего невероятного в том, что кто-то из его агентов сумел добраться до степных кошей, передать ханам поклон от зятя правителя Польши и, напомнив о старой дружбе, склонить их хотя бы к небольшой военной демонстрации у киевских границ. А может быть, и к далёкому многолюдному походу. На что в таком случае рассчитывал Святополк? Возможно, и на то, что вести войско встречь печенегам поручат ему. А оказавшись во главе объединённой русско-печенежской рати, он сумел бы продиктовать свои условия и немощному Владимиру, и тем более неопытному Борису. Если же с войском уходил Борис (что и случилось), то Святополк мог воспользоваться этим обстоятельством для восстановления своего влияния на князя и завязывания отношений с киевлянами...
Так или иначе, но «золотые петушки» Святополка не выпускали Бориса из виду — судя по тому, что Ярополчич не только прекрасно знал, как шло дело в походе, но и ведал точное местонахождение молодого князя. Либо у Святополка были свои люди в ушедшем войске, либо он своевременно получал необходимую информацию из киевского «военного ведомства». А это подтверждает лишний раз, что Борис в глазах Святополка являлся ближайшим и очень серьёзным препятствием его утверждения на троне...
Убийство Бориса было подготовлено и проведено торопливо, что говорит об отсутствии необходимых навыков у организаторов и исполнителей. Прежде всего, если верить русским источникам, намерение Святополка прибегнуть к политическому убийству не удалось сохранить втайне от его противников в Киеве (конечно, не спускавших глаз с предприимчивого соискателя престола). А среди них были, очевидно, профессионалы из прежней службы безопасности, не пожелавшие связать свою судьбу с непредсказуемым потомком Ярополка. Борис вроде бы получил предупреждение о готовившемся покушении («бяше же ему и весть о убиении его»), но почему-то не принял никаких мер, чтобы обезопасить себя.
Единственное, чем отличились агенты Святополка, — это усердием и терпеливостью. Они внимательно следили за всем происходившим в стане Бориса, дождались ухода от него войска и тогда отважились напасть на князя и его «отроков».
Совершили это Путьша, Талец, Елович, Ляшько и их помощники. Ночью они окружили шатёр Бориса. И, видимо полностью уверенные в успехе, вели себя очень неосторожно, создавая много шума и не заботясь о какой-либо маскировке. Да ещё совместили «повеленную службу» с разбоем (обезглавили любимого Борисова «отрока» Георгия, чтобы снять с его шеи золотую гривну). Добивание очнувшегося от многочисленных ран князя двумя варягами — по новому приказу Святополка — сильно напоминает обстоятельства гибели Ярополка и заставляет предполагать в этом новом преступном акте демонстративный жест ритуального мщения.
Я не могу согласиться с существующим в современной научной и научно-популярной литературе предположением, что в смерти Бориса повинен не Святополк, а Ярослав. Это мнение основано на определённом истолковании одной известной саги, рассказавшей о событиях борьбы за киевский стол наследников Владимира. Содержание её, дескать, восходит к рассказам варягов, служивших русским князьям, и это делает её более достоверным источником, чем русские, — более «независимым». Однако современные исследователи этой саги — «Пряди об Эймунде» (составной части «Саги об Олаве Святом» в «Книге с Плоского Острова») — обнаруживают в ней признаки сравнительно позднего происхождения и датируют концом XIII века (Я. де Фрис, Т. Н. Джаксон). Что же касается оценки саг как исторического источника, то близок к истине был, по-видимому, известный историк прошлого столетия М. П. Погодин, писавший: «Эймундова сага служит ясным доказательством: частности большею частью неверны, но общие черты (сношения, переговоры, условия, занятия, военные дела и пр.) имеют величайшую важность для русской истории, дополняют, объясняют и оживляют наши сведения об этом периоде...» Параллели между сагой об Эймунде и русскими литературными памятниками в описании гибели Бурицлава (Бурислейфа) и Бориса не столь уж многочисленны и убедительны. Готов согласиться, что собирательное имя Бурицлав могло объединять Болеслава, Святополка и Бориса. Но не сделать ли отсюда вывод, что сага, рассказывая об убийстве Святополка варягами Ярослава, позаимствовала для его описания некоторые подробности из русской легенды о гибели Бориса (если только кто-нибудь из дружины Эймунда не служил у Святополка и не участвовал сам в устранении его ближайшего соперника)?
БАГРОВЫЕ ЗОРИ
В действиях Святополка после убийства Бориса можно усматривать и хладнокровную логику мстителя с голубой кровью, решившего до конца пройти начертанный самому себе страшный путь к власти, и лихорадочные метания человека, отравленного безумием преступления. Мне кажется, что в новом киевском князе то и другое странным образом совмещалось. Автор «Сказания о Борисе и Глебе» видит размышления Святополка о том, что последует, если он остановится в своих преступлениях, такими. Братья убитого воздадут ему сторицей. Если и не казнят, то «изгонят меня, и лишусь престола отца моего, и жалость о земле моей пожрёт меня, и поношения хулителей одолеют меня, и княжение моё получит другой, и во дворах моих не сыскать будет живой души». Тут и человеческое, и князево — всё вместе. И страх перед возмездием, и неадекватность оценки и выводов из собственных действий. «Вошёл в сердце его сатана и начал подстрекать на ещё более тяжкие преступления», поясняет автор «Сказания»...
Но действительно, зачем было Святополку отягчать свою совесть новыми убийствами? Борис — тот любимый сын Владимира и явный претендент на киевский стол, по крайней мере в глазах окружающих; поэтому был опасен даже без войска. Но вряд ли можно сказать то же самое о Глебе или Святославе. Или прав Нестор, писавший, что Глеб находился до последних дней при отце и лишь потом бежал от Святополка «в полунощные страны»? Если так, то «охота» Святополка за муромским князем получает какое-то объяснение. Тогда нежелание Глеба остаться в Киеве под опекой старшего брата, его тайное исчезновение, стремление укрыться в недосягаемые пределы не оставляло у киевского князя сомнений, что Глеб — его будущий враг. Может быть, находясь рядом со Святополком, юный князь невольно раскрыл его секретные планы и теперь становился неудобным свидетелем? Или в Берестове, склонясь у изголовья больного отца, мог слышать распоряжения князя, не успевшие получить статуса официального волеизъявления главы государства?
И судьба Глеба была решена. Сначала лживым вестником Святополка (отец умирает, зовёт тебя), а затем звероподобными молодцами Горясера и поваром легковерного юноши Торчином, предавшим своего господина и взявшим на себя роль палача. Вероятно, он был заранее завербован людьми Святополка. А это значит, что акция против Глеба, как и против Бориса, была и импровизированной и подготовленной.
Ну, а Святослав, князь древлянский? Он чем навлёк на себя гнев неутомимого в своей мстительной ярости Ярополчича? Почему он вынужден был бросить всё и опрометью бежать от тянувшихся к нему щупальцев Святополка в Венгрию к родственникам жены? К сожалению, об этом ничего не известно. Но то, что бегство не удалось, что Святослав был настигнут киевскими «горясерами» и тоже убит, показывает созданную Святополком обстановку террора против явных и потенциальных соперников и недоброжелателей. Они не просто жили под угрозой расправы. По их следам уже шли сыщики новой тайной службы и палачи карательных групп. Гипертрофированная жажда мести, неуёмная жажда власти во имя восстановления на троне «законной» династии и удовлетворения личного властолюбия, подспудный страх перед возмездием гнали Святополка к нравственной пропасти. Высокая печаль об отце, ощущение долга перед его памятью, непреклонная решимость восстановить справедливость, столкнувшись с неизбежностью кровопролития, постепенно преображали, мельчили его натуру, усыпляли совесть, размывали критерии добра и зла. Но ясность ума и энергия пока не покидали его. Трижды обагрив руки кровью, он сжёг за собой мосты и уже не мог рассчитывать на примирение с оставшимися братьями. Теперь его аргументом могла быть только сила. И она у него была.
Подарками и посулами, к которым он прибег в первые же дни своего правления, Святополк постепенно склонил на свою сторону значительную часть киевлян. «Святополк седе в Киеве по отци, и съзва кыяне (киевлян, — Авт.), и нача даяти имение им, — читаем в Новгородской первой летописи, — Они же приимаху, и не бе сердце их с ним, яко братья их бяху с Борисом». То есть киевляне колебались, полагая, что, если придёт с полками Борис (по словам Нестора, в его войске было около восьми тысяч человек), «имение» это может выйти им боком. Да и родственные связи с участниками похода давили на «сердце». Но если и при этом всё-таки «приимаху», то самоустранение Бориса от борьбы за великое княжение и уход от него разочаровавшихся в нём воинов сняли все нравственные и иные вопросы. Этот решающий успех не был заслугой Святополка. Это был подарок, просто свалившийся ему в руки. Но всё остальное он сделал сам. Расправившись с действительными и мнимыми врагами, он лишил своего главного соперника — Ярослава — потенциальных союзников и обезопасил себя от войны на нескольких фронтах. (Я допускаю, что первоначальные его намерения в отношении Глеба и Святослава могли быть вполне дружелюбными. Возможно, что новый киевский властитель видел их своими пособниками в борьбе с дружинами Великого Новгорода. Не отказ ли обоих князей и определил их участь?)
Теперь Святополк целиком сконцентрировался на подготовке к войне с Ярославом.
КАК ЯРОСЛАВ МУДРЫЙ