КОНЕЦ «НАРОДНОЙ РАСПРАВЫ» 7 глава

«ГОСУДАРЬ! Одиночное заключение есть самое ужасное наказание: без надежды оно было бы хуже смерти: это — смерть при жизни, сознательное, медленное и ежедневно ощущаемое разрушение всех телесных, нравственных и умственных сил человека; чувствуешь, как каждый день более деревенеешь, дряхлеешь, глупеешь и сто раз в день призываешь смерть как спасение. <...> ГОСУДАРЬ! Каким именем назову свою прошедшую жизнь? Растраченная в химерических и бесплодных стремлениях, она кончилась преступлением. Однако я не был ни своекорыстен, ни зол, я горячо любил добро и правду и для них был готов пожертвовать собою; но ложные начала, ложные положения и грешное самолюбие вовлекли меня в преступные заблуждения; а раз вступивши на ложный путь, я уже считал своим долгом и своею честью продолжать его донельзя. Он привел и ввергнул меня в пропасть, из которой только всесильная и спасительная длань ВАШЕГО ВЕЛИЧЕСТВА меня извлечь может. <...>

ГОСУДАРЬ! Что скажу еще? Если бы я мог сызнова начать жизнь, то повел бы ее иначе; но — увы! — прошедшего не вернешь! Если бы я мог загладить свое прошедшее дело, то умолял бы дать мне к тому возможность; дух мой не устрашился бы спасительных тягостей очищающей службы: я рад был бы отмыть потом и кровью свои преступления. Но мои физические силы далеко не соответствуют силе и свежести моих чувств и моих желаний: болезнь сделала меня никуда и ни на что не годным. <...> Перед ВАМИ, ГОСУДАРЬ, мне стыдно признаться в слабости; и я откровенно сознаюсь, что мысль умереть одиноко в темничном заключении пугает меня, пугает гораздо более, чем самая смерть;

и я из глубины души и сердца молю ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО избавить меня, если возможно, от этого последнего, самого тяжелого наказания.

Каков бы ни был приговор, меня ожидающий, я безропотно заранее ему покорюсь как вполне справедливому и осмеливаюсь надеяться, что в сей последний раз дозволено мне будет излить перед ВАМИ, ГОСУДАРЬ, чувство глубокой благодарности к ВАШЕМУ НЕЗАБВЕННОМУ РОДИТЕЛЮ и к ВАШЕМУ ВЕЛИЧЕСТВУ за все мне оказанные милости.

Молящийся преступник Михаил Бакунин»¹³.

Если «Исповедь» может вызвать разноречивые суждения о ее авторе, то здесь все бесспорно — перед нами верноподданническое покаяние. Далеко не все приговоренные к смерти за политические преступления соглашались подписать прошения о помиловании и только поэтому шли на эшафот. От осужденных требовалось не покаяние, а лишь прошение о помиловании, то есть обращение к монарху, но этого они не желали делать и платили молодыми жизнями. Бакунин поступил иначе.

Через два дня после получения бакунинского письма Александр II решил отправить шлиссельбургского узника на поселение в Сибирь. Его перевезли в Томск, и оттуда пошел поток прошений о дозволении свободного перемещения по Сибири. Ему разрешили поступить на службу канцеляристом. На помощь пришел шурин родного брата Бакунина, генерал-губернатор Восточной Сибири граф Н. Н. Муравьев-Амурский, он добился перевода ссыльного родственника в Иркутск. Там Бакунин открытой поддержкой царской администрации восстановил против себя ссыльных петрашевцев и декабристов. 5 июня 1861 года, после тщательной подготовки, Михаил Александрович тайно покинул Иркутск и отправился в Николаев-на-Амуре, а в декабре прибыл в Лондон яростным сторонником созыва в России Земского собора и освобождения крестьян с землею, выкупаемой государством. С первыми признаками Варшавского восстания 1863 года, видя в нем начало всероссийского бунта, Бакунин двинулся на восток. Не сумев добраться до Польши, он в январе 1864 года прибыл в Италию. Сблизившись с радикальной молодежью, стареющий бунтарь написал устав Тайного революционного общества. Как ядро этой предполагаемой организации он создал Тайное интернациональное революционное братство. В 1864 году Бакунина приняли в Интернационал, в 1867 году его избрали в Центральный комитет Лиги мира и свободы. Переехав в 1868 году в Швей-

царию, Бакунин вступил в Женевскую секцию Интернационала и в том же году вышел из Лиги, образовав «Международный альянс социалистической демократии» — организацию с анархической программой. В марте 1869 года Генеральный совет принял Альянс в состав Интернационала, и он формально прекратил свое существование. Но под рукой у Бакунина оставалось Тайное интернациональное революционное братство, предназначенное по замыслу создателя конспиративно руководить Альянсом и Интернационалом, а следовательно, возглавить все международное рабочее движение. Действия Бакунина имели своей целью отобрать у Маркса и его сторонников руководство образованной ими организацией. Началась длительная борьба между Марксом и Бакуниным. Позже бакунинские тайные общества, альянсы и братства современники отождествляли с нечаевской «Народной расправой»¹⁴. Нечаеву было у кого учиться, Бакунин не стеснялся лгать, интриговать и даже шантажировать. Если бы тексты «Исповеди» и писем Александру II стали известны поклонникам Бакунина, их численность сильно бы поубавилась. Но русский монарх не пожелал предавать гласности эти постыдные творения.

Меткую зарисовку великого бунтаря оставил замечательный русский художник Н. Н. Ге. Об их случайной встрече во Флоренции он писал, что Михаил Александрович «производил впечатление большого корабля без мачт, без руля, двигавшегося по ветру, не зная куда и зачем»¹⁵.

О жизни и деятельности Бакунина написано много¹⁶, не будем здесь более на нем останавливаться и встретимся с ним в главах об эмиграции Нечаева, а сейчас возвратимся к временам, когда молодой Бакунин жил в Москве и увлекался Гегелем.

После распада кружка Станкевича Белинский отошел от Гегеля и принялся за утопии Шарля Фурье. Во второй половине 1840-х годов он оставил изучение великого француза и вскоре подверг его резкой критике. Однако в России фурьеризму отдал дань не только Белинский, у социалиста-утописта нашлись и другие поклонники. Одним из них был переводчик Министерства иностранных дел М. В. Буташевич-Петрашевский. В его петербургском доме с зимы 1845 года встречались приверженцы учения Фурье. Те, кого принято называть петрашевцами, объединились по крайней мере в четыре небольших, очень разнородных по воззрениям участников кружка¹⁷. В марте 1848 года за молодыми утопистами было установлено наблюдение. Чиновник особых поручений Министерства внутренних дел И. П. Липранди,

опередив коллег из III отделения, заслал в ряды петрашевцев тайных агентов. Чем эта история кончилась, читателю хорошо известно. В докладе Генерал-аудиториата, высшего военного ревизионного суда, составленном после завершения следствия, говорилось, что Петрашевский «обнаруживает большую наклонность к коммунизму и с дерзостью провозглашает свои правила»¹⁸. Собрания «коммунистов» в двухэтажном деревянном доме Петрашевского на Покровской площади исправно посещал Ф. М. Достоевский. Во время следствия он писал:

«Фурьеризм — система мирная; она очаровывает душу своею изящностью, обольщает сердце тою любовию к человечеству, которая воодушевляла Фурье, когда он создавал свою систему, и удивляет ум своею стройностию. Привлекает к себе она не желчными нападками, а воодушевляя любовью к человечеству. В системе этой нет ненавистей. Реформы политической фурьеризм не полагает; его реформа — экономическая»¹⁹.

Когда же Достоевский из лица, близкого к либералам-западникам, хотя и во многом с ними несогласного, превратился в их яростного противника? Этот процесс протекал в нем медленно и мучительно. Отбывая каторгу, Федор Михайлович, как и большинство петрашевцев, пытался разобраться, за что он понес столь жестокое наказание и кто же виновен в его бедах. Именно на каторге Достоевский понял, что «изящный фурьеризм» при определенных обстоятельствах перерастает в «практический социализм», что чистые идеи, проповедуемые благородными людьми, в натурах нестойких, не приученных к созиданию, могут пробудить страсть к расшатыванию государственных устоев. Федор Михайлович обнаружил, что сам был причастен к этой бесовщине. Следовательно, правительство право, когда борется с такими людьми, как он, но зачем так жестоко... «Я был виновен, — писал он генералу Э. И. Тотлебену 24 марта 1856 года, — я сознаю это вполне. Я был уличен в намерении (но не более) действовать против правительства. Я был осужден законно и справедливо; долгий опыт, тяжелый и мучительный, протрезвил меня и во многом переменил мои мысли. Но тогда — тогда я был слеп, верил в теории и утопии. <...> Но клянусь Вам, не было для меня мучения выше того, когда я, поняв свои заблуждения, понял в то же время, что я отрезан от общества, изгнанник и не могу уже быть полезным по мере моих сил, желаний и способностей. Я знаю, что был осужден справедливо, но я был осужден за мечты, за теории... Мысли и даже убеждения меняются, меняется и

весь человек, и каково же теперь страдать за то, чего уже нет, что изменилось во мне в противоположное, страдать за прежние заблуждения, которых неосновательность я уже сам вижу, чувствовать силы и способности, чтобы сделать хоть что-нибудь для искупления бесполезности прежнего и — томиться в бездействии!»²⁰

Формальная вина Достоевского заключалась в публичном чтении письма Белинского к Гоголю. Смертную казнь заменили четырьмя годами каторги с дальнейшим зачислением солдатом в один из сибирских линейных батальонов. Там, в Сибири, Федор Михайлович окончательно понял, что не утопиями заниматься, не расшатывать надобно, а, если требуется, изменять постепенно, обдуманно, спокойно, изменять и укреплять устои державы. Но отчего-то в России людей способных, со знаниями, с бескорыстными помыслами оттесняют ратники разрушения, и наступает торжество бесовщины. Быть может, уже в Сибири начал зреть в нем роман о революционерах, созидателях разрушения, отрицателях, бесах... Анализируя газетные сообщения, послужившие материалом для создания «Бесов», Достоевский утвердился в мысли, что в среде петрашевцев присутствовали элементы, свойственные нечаевской «Народной расправе»²¹. Более того, в нечаевской истории как бы делается следующий шаг от давно ему известного, события прежние и новые выстраиваются в единый, общий ряд. Достоевский увидел несовершившееся будущее петрашевцев и ужаснулся. Один из самых видных посетителей собраний Петрашевского Н. А. Спешнев предполагал собрать около себя законспирированную группу лиц. связав их подпиской. Приведу извлечение из этого документа, найденного в бумагах Спешнева при обыске:

«Я, нижеподписавшийся, добровольно, по здравом размышлении и по собственному желанию, поступаю в Русское Общество и беру на себя следующие обязанности, которые в точности исполнять буду;

1. Когда Распорядительный комитет общества, сообразив силы общества, обстоятельства и представляющийся случай, решит, что настало время бунта, то я обязуюсь, не щадя себя, принять полное и открытое участие в восстании и драке, т.е. что, по извещению Комитета, обязываюсь быть в назначенный день, в назначенный час, в назначенном месте, обязываюсь явиться туда, и там, вооружившись огнестрельным или холодным оружием, или тем и другим, не щадя себя, принять участие в драке и, как только могу, способствовать успеху восстания».

Далее шли пункты, обязывающие привлекать в Общество новых членов, но не более пяти, и брать с них точно такую же подписку²².

Среди петрашевцев Спешнев проповедовал наиболее радикальные взгляды, многие его побаивались. В начале 1849 года приятель Достоевского, доктор Яновский, заметил, что Федор Михайлович не в меру мрачен и раздражителен. На вопрос Яновского о причине дурного настроения Достоевский ответил: «Я взял у Спешнева деньги. Теперь я с ним и его... понимаете ли, что у меня с этого времени есть свой Мефистофель»²³. Из ответа Федора Михайловича следовало, что он получением в долг некой суммы попал в кабалу, утратил самостоятельность взглядов и поступков. Быть может, Спешнев за оказанную услугу требовал подписать приведенный выше документ. Тогда-то Достоевский и ощутил на себе цепкую паутину, обволакивающую и затягивающую его в некое пространство иного мира, где господствует то, что впоследствии получило название нечаевщины. «Я сошел бы с ума, — вспоминал Федор Михайлович, — если бы не катастрофа (арест. — Ф. Л.), которая преломила мою жизнь. Явилась идея, перед которой здоровье и заботы о себе оказались пустяками»²⁴. Что же пришлось пережить Достоевскому, если арест и все последовавшее за ним представились ему избавлением? Подтверждение принадлежности Достоевского к конспиративному кружку Спешнева имеется в записи устных воспоминаний поэта А. Н. Майкова²⁵, ближайшего друга Федора Михайловича.

Спешнев не успел образовать Русское Общество, он предполагал построить его из системы кружков, в состав каждого из которых входило бы по пять человек. Нечаев будет создавать «Народную расправу» точно по такому же принципу. Совпадение ли это? Бакунин встречался со Спешневым в Восточной Сибири, а Ткачев располагал текстом спешневской подписки. Бесспорно, они говорили с Нечаевым о петрашевцах и замыслах Спешнева. Не случайно Достоевский называл Спешнева предшественником Нечаева.

Из донесений агента Министерства внутренних дел Н. Ф. Наумова мы узнаем, что среди петрашевцев практиковались обман и запугивание. Так, со слов «злоумышленника» А. Д. Толстова, Наумов доносил Липранди: «Из нас многие отправились внутрь России и действуют на все классы народа»²⁶. Петрашевец Толстое, принимая Наумова за своего, пытался превратить его в пропагандиста среди крестьян. Петрашевцы никуда не «отправлялись» и ни на какие «клас-

сы народа» не «действовали». Толстов не только привирал Наумову, но и запугивал его. На вопрос полицейского агента, откуда они могут знать о предательстве, Толстов заявил: «Мы не только это узнаем, но у нас такая связь, что если бы я завтра сказал Дубельту что-то про наших, то они в тот же час узнают и я исчезну, и потому-то я, несмотря на казнь, какая бы она ни была, никогда не скажу правды и своих не выдам, лучше погибнуть одному, двум, нежели предать целое общество»²⁷. И так далее. Наумов настороженно слушал и обо всем доносил Липранди. Толстов действительно никого не предал. Он один из немногих петрашевцев, кто сразу же после ареста написал покаянное письмо на высочайшее имя и, избежав каторги, отбывал наказание, служа унтер-офицером на Кавказе, в 1856 году получил офицерский чин и вскоре возвратился в Петербург.

П. Н. Ткачев в статье «Жертвы дезорганизационных сил», опубликованной в 1878 году, писал о петрашевцах: «Общество существовало с 1842 г. в Петербурге, в состав его входило несколько кружков (были даже чисто женские кружки), в провинции оно имело своих доверенных лиц или агентов, как они называются в дознании. Такие агенты были в Москве, в Тамбове, в Сибири, в Ревеле, в Ростове и некоторых других местах. В состав Общества входили лица всевозможных званий и профессий. Рядом с гвардейскими офицерами и чиновниками Министерства иностранных дел, — читаем мы в липрандиевской записке, — в нем находились не кончившие курс студенты, мелкие художники, купцы, мещане и даже лавочники, торгующие табаком»²⁸. Далее Ткачев сообщал о многочисленных собраниях заговорщиков и их решимости выступить против трона. Он умышленно выдавал желаемое за действительное, ему так хотелось. Свои знания о петрашевцах он черпал из записки чиновника особых поручений Министерства внутренних дел И. П. Липранди. Чиновник особых поручений, доверенное лицо министра и его сыщики были заинтересованы в придании делу возможно более грандиозных размеров. В случае успеха полицейских агентов ожидали награды. Даже Следственную комиссию Липранди не удалось убедить в правдивости доставленных сведений о преступных деяниях петрашевцев. Были намерения, например у Спешнева, но до деяний не дошло. Ткачев доверял Липранди, не задумываясь о достоверности информации. Как революционеру, ему было выгодно иметь решительных предшественников, боровшихся с самодержавием, а не увлекавшихся лишь полемикой околоутопических учений и мирной пропагандой социалис-

гических идей. Впрочем, и Липранди, и Ткачева в значительной степени ввел в заблуждение Петрашевский, таинственно намекавший своим приверженцам, что его кружок — лишь частичка разветвленной сети решительных сторонников социальных перемен. Даже петрашевцы, разочаровавшиеся в своем говорливом вожде (Спешнев, Достоевский и другие), верили этой небылице.

После разгрома петрашевцев общественная жизнь в России замерла на целое десятилетие. Ее оживление связано с поражением в Крымской войне, амнистией декабристов, подготовкой крестьянской реформы, массовым появлением в рядах русской интеллигенции разночинцев.

Попав в студенческую среду и не имея средств к существованию, разночинцы быстро превращались в радикалов. Они еще до поступления в университеты, испытав или близко столкнувшись с эксплуатацией, обнаружили в ней виновницу нужды и всеобщего зла. Разночинцы более других задумывались над бесправием трудового народа и возлагали на себя обязанность хоть чем-нибудь облегчить его положение. Либерализм просвещенных дворянских интеллигентов сменился радикализмом разночинцев. Благодаря активности шумных, вечно недовольных разночинцев правительство перенесло свои подозрения на все студенчество и учредило за ним строжайший надзор. Разумеется, в противоправительственных выступлениях участвовали не одни разночинцы, главная их роль заключалась в повышении революционной активности студенчества. Так как любое недовольство существующим порядком рассматривалось как противоправное деяние, студенческие объединения тщательно конспирировали свою деятельность.

Один из первых студенческих кружков, возникших после длительного затишья, образовался в 1859 году в Москве и назывался «Библиотека казанских студентов». В кружок входили главным образом студенты университета и занимались в нем политическим самообразованием²⁹. В начале 1861 года из этого кружка выделилась группа молодых людей и образовала новый кружок, которым руководили студенты университета П. Э. Аргиропуло и П. Г. Заичневский. В задачи этого кружка входило «литографирование университетских лекций и недозволенных цензурою сочинений»³⁰. Для этой цели Заичневский в 1860 году купил литографский станок, но вскоре его продал, напечатав на нем лишь тексты университетских лекций³¹. В это время в Москве насчитывалось до 150 литографий, из них лишь 96 имели разрешение правительства. Студенты в одной из нелегальных типографий

напечатали значительное количество запрещенных сочинений Герцена, Огарева, Фейербаха и других. 22 июля 1861 года Аргиропуло и Заичневского арестовали и отправили в Полицейский дом Тверской части города Москвы. Разбирательство тянулось пять месяцев, молодые люди держались стойко³². По завершении следствия дело поступило в Министерство юстиции, и лишь 5 февраля 1862 года его переправили в Первое отделение Шестого департамента Сената. Далее началось неспешное закрытое слушание, и, наконец, 2 января 1863 года объявили приговор. К этому времени Аргиропуло скончался от воспаления мозга, и его 21 декабря тайком похоронили на Миусском кладбище, а Заичневского 10 января отправили в Красноярск.

Через десять месяцев после ареста Заичневского и Аргиропуло, 14 мая 1862 года, на Московском почтамте полиция вскрыла четыре подозрительных пакета и обнаружила в них по экземпляру листовки «Молодая Россия»³³. Имя ее автора стало известно лишь в 1923 году, после появления в печати письма Заичневского. Приведу из него извлечение: «На ваш ряд вопросов не могу отвечать, как бы требовалось, по пунктам, потому что кое-что забыл, а кое-чего как-то и не представляю себе. «Мол[одую] Р[оссию]» писали я и мои товарищи по заключению. Припомнить долю участия каждого не берусь — написал аз многогрешный, прочел, выправили общими силами, прогладили и отправили для печатания через часового. Солдатик этот несколько раз потом встречался мне в Орле и только тогда я узнал его имя — Матвей Спидович Стрелков — вот имя нашего почтальона, вызвавшегося дать ход нашему произведению. Знали ли мы тогда современную европейскую социалистическую литературу? Кое-что читали, кое-что слышали, но ничего основательно усвоено не было. Одно могу сказать определенно: Марксятину еще не читали, а «Манифеста»³⁴ не видели до 1884 года, когда я узрел его впервые в русском переводе»³⁵.

По утверждению публикатора письма М. К. Лемке, он получил копию с него от одного из основателей общества «Земля и воля» А. А. Слепцова. Учитывая, что Лемке имел странную слабость к мистификациям, следовало бы усомниться в подлинности цитируемого письма: оригинал не обнаружен, автор запомнил имя, отчество и фамилию солдата -почтальона (отчество написано неверно), но не назвал никого из «товарищей по заключению», писавших текст листовки, кроме И. И. Гольц-Миллера {в Полицейском доме Тверской части Заичневский сидел один, Аргиропуло лежал в полицейской больнице, а Гольц-Миллер, дав подписку о

невыезде, жил на свободе), зачем Заичневскому понадобился солдат-почтальон, если к нему «был открыт доступ для всех его знакомых»³⁶. Арестанту даже разрешалось в сопровождении солдата ходить в городскую баню. А. Н. Можарова, близкая к кружку Заичневского, вспоминала, как она с сестрой, идя по Тверскому бульвару, встретила арестанта, все остановились, и полился плавный неторопливый разговор. «Потом к нам стали подходить другие знакомые, студенты, дамы, какие-то старички, и мы с Лизой (сестрой. — Ф. Л.) поспешили проститься с П. Г. (Заичневским. — Ф. Л.), причем он пригласил нас непременно на следующий день к себе, т.е. в часть. <...> Маленькая низкая камера-одиночка была полна; сидели на кровати, на подоконнике, на полу и на столе; нам уступили единственную табуретку. Была больше молодежь, и среди них несколько товарищей Заичневского по университету. Шли горячие споры, а П. Г. молчал и слушал. Наконец, заговорил и он, и разбил каждого по очереди»³⁷. Пусть читателя не удивляют мягкость и попустительство полицейских властей в отношении политического преступника: в патриархальной Москве революционеры были в новинку, строгости начались позже.

Об авторстве Заичневского поговаривали уже в 1862 году, во всяком случае, считали, что «Молодая Россия» вышла при участии членов его кружка. Впрочем, полиция даже не предполагала или не желала предполагать, что листовку сочинили лица арестованные и находившиеся под следствием³⁸. Член общества «Земля и воля» Л. Ф. Пантелеев писал, что «"Молодая Россия" была отпечатана в Рязанской губернии и вышла из очень небольшого московского кружка студентов Аргиропуло (вскоре умершего) и Заичневского»³⁹. Действительно, листовку отпечатали в нелегальной типографии, находившейся в рязанском имении будущего нечаевца П. И. Коробьина⁴⁰. Исследователи склонны называть авторами «Молодой России» Заичневского и других членов его кружка⁴¹, состоявшего из двух-трех десятков студентов. Но подписана она никогда не существовавшим «Центральным Революционным Комитетом». Листовка сообщает читателю, что революция неизбежна и явится следствием борьбы народа с «императорской партией», требует свержения монархического способа правления, установления революционной диктатуры, способной осуществить социальную программу и образовать республиканско-федеративный строй. Приведу из нее извлечение:

«В современном общественном строе, в котором все ложно, все нелепо от религии, заставляющей верить в меч-

ту горячего воображения, — бога, и до семьи, ячейки общества, ни одно из оснований которой не выдерживает даже поверхностной критики, от узаконения торговли, этого организованного воровства, и до признания за разумное положение работника, постоянно истощенного работою, от которой получает выгоды не он, а капиталист; женщины, лишенной всех политических прав и поставленной наравне с животными.

Выход из этого гнетущего, страшного положения, губящего современного человека и на борьбу с которым тратятся его лучшие силы, один — революция, революция кровавая и неумолимая, — революция, которая должна изменить радикально все, вес без исключения, основы современного общества и погубить сторонников нынешнего порядка.

Мы не страшимся ее, хотя и знаем, что прольется река крови, что погибнут, может быть, и невинные жертвы; мы предвидим все это, и все-таки приветствуем ее наступление, мы готовы жертвовать лично своими головами, только пришла бы поскорее она. давно желанная!»⁴²

«Молодая Россия» — предтеча нечаевских прокламаций и нескончаемого потока листовок, наводнивших Россию в конце XIX и особенно в начале XX века вплоть до 1917 года. Авторы подобного рода сочинений, переписывая и перефразируя, эксплуатировали этот текст, непременно оставляя основную его суть — действительность невыносимо плоха и несправедлива, требуются перемены с неизбежным и обильным кровопролитием, вслед за которым обязательно наступит торжество справедливости, равенства и братства.

После выхода листовки Н. Г. Чернышевский отправил в Москву Слепцова для переговоров с мифическим Центральным революционным комитетом⁴³. Разумеется, Слепцов не нашел лихих членов Центрального комитета, и найти не мог, разве что самозванцев. Длительное время правительство и даже некоторые революционеры верили в существование Центрального революционного комитета и приписывали ему все беспорядки, происходившие на территории империи, например петербургские пожары, начавшиеся весной 1862 года.

В то время как Заичневский отбывал в Красноярске первые месяцы каторги, из Пензы в Москву приехал недоучившийся гимназист Н. А. Ишутин. Он встретился с земляками, обосновавшимися в Первопрестольной раньше него, некоторые из них участвовали в волнениях 1862 года и были членами «Библиотеки казанских студентов»⁴⁴, первого кружка Заичневского. Ишутин поселился у них в коммуне, жизнь в

которой на случайные заработки позволяла только что не помереть с голоду⁴⁵. Известная журналистка Е. И. Козлинина вспоминала об Ишутине: «Весь его гардероб состоял из болотных сапог, заношенных триковых брюк, двух синих рубах и нагольного тулупа. Это было все, чем снабдила его захудалая семья, отправившая его в Москву учиться в университет. А уж о своем прокормлении ему предоставлялось позаботиться самому»⁴⁶. Козлинина не знала, что Ишутин рано осиротел и жил в семье своего двоюродного брата Д. В. Каракозова. Ее воспоминания пропитаны активной неприязнью к недоучившемуся гимназисту и его друзьям. «Ишутин — более мрачный и озлобленный, — писала Козлинина, — не столько человеконенавистник, каким он хотел казаться, сколько в сущности завистник, человек в высшей степени скудно одаренный и нравственно и физически, он страстно мечтал о популярности, безразлично от того, каким бы путем она достигнута ни была»⁴⁷.

Осенью 1863 года бывшие пензенские гимназисты и присоединившиеся к ним студенты университета, приехавшие в Москву из других провинций, образовали небольшой законспирированный кружок землевольческого направления⁴⁸. Впоследствии этот кружок называли Ишутинским, по фамилии самого активного из его основателей. На первых порах ишутинцы занимались просветительской и благотворительной деятельностью, затем постепенно перешли к «распространению в народе социалистических верований»⁴⁹. Необходимые средства для деятельности кружка предполагалось доставать в виде пожертвований от сочувствующих, если же средств не будет хватать, то допускались грабеж и воровство⁵⁰. Ишутинец П.Д.Ермолов во время следствия заявил: «Цель наших действий была посредством революции уничтожить частную собственность, водворить вместо нее общее пользование землей»⁵¹. Большинство ишутинцев полагало, что на российский бунт снизу рассчитывать не следует, свержение монархии возможно только силами революционной организации, способной повести за собой народ. Требуется превратить кружок в общество, для этого привлечь в него новые силы. Их ишутинцы искали среди молодых людей, участвовавших в работе ранее действовавших революционных кружков.

Весной 1864 года некоторые ишутинцы разъехались по домам с намерением вести пропаганду в провинции. П. Д. Ермолов в своем пензенском имении открыл бесплатную школу для крестьянских детей (вскоре по доносу сельского священника она была закрыта), Н. П. Петерсон учи-

тельствовал в Богородске. Ишутин же всю летнюю навигацию проплавал на пароходе. В Нижнем Новгороде ему удалось установить связь с группой бывших семинаристов, поклонников социалистических идей. Осенью 1864 года ишутинцы совместно с приехавшими нижегородцами организовали переплетную мастерскую, в которой кроме студентов трудились и рабочие, с ними велись общеобразовательные занятия и осторожная противоправительственная пропаганда, ею занимался основатель кружка. «Сам Ишутин обладал большим красноречием, — писал один из членов кружка, — когда дело касалось разговора с народом»⁵². В январе 1865 года на имя П. А. Мусатовского было получено разрешение на открытие бесплатной школы для мальчиков. Руководил школой Ишутин, кроме него преподавателями были Н. П. Странден, Д. А. Юрасов и П.Д.Ермолов. В феврале ишутинцы организовали швейную артель, ученицам читали «Что делать?» Н. Г. Чернышевского. В основе всех мероприятий лежало стремление организаторов кружка к объединению возможно большего числа людей и проведению среди них противоправительственной пропаганды.

На собрания ишутинцев в Москву приезжал представитель общества «Земля и воля» В. В. Чуйко, старательно избегавший прямых ответов на конкретные вопросы, но заявивший, что в Обществе состоит около восьми тысяч человек⁵³. Цифра эта преувеличена примерно в сорок раз. Связь с руководителями «Земли и воли» осуществлял Ишутин.