КОНЕЦ «НАРОДНОЙ РАСПРАВЫ» 11 глава

Я не могу с вами согласиться с вашим мнением, очень враждебным, относительно Бакунина. Бакунин слишком крупен, чтобы с ним поступатьsomnariremment (бесцеремонно — фр.). У него есть небольшие недостатки — и огромные достоинства. У него есть прошедшее, и он — сила в настоящем. Не полагайтесь на то, чтобы всякое сменяющее поколение интенсивно было лучше предыдущего. Если бы это было так — то англичане при Генрихе были бы далеко выше кромвельцев — а французы Реставрации заткнули бы за пояс якобинцев. В людях, как в винах есть cru (vin de cru — вино, вкус которого зависит от почвы, климата, винограда — фр.). Я думаю, что Бакунин родился под кометой»⁸¹. Утин напрасно упрекал Герцена и требовал отчета — не ему его упрекать. Цену Бакунину Александр Иванович знал, знал лучше и вернее других, но отдавать старого товарища на растерзание молодым эмигрантам не пожелал.

Герцен провел в Женеве более полутора месяцев не только из-за бахметевского фонда. Его беспокоил Огарев, все более отдалявшийся от него. Участие Николая Платоновича в пропагандистской кампании приводило его в бешенство. А тут еще бакунинская «Постановка революционного вопроса». Ничего более вредоносного ему читать не приходилось. Современники, читая призывы великого революционера покидать университеты, объединяться с «разбойным миром», устраивать «народную революцию, осмысленную и беспощадную»⁸², осеняли себя крестным знамением — «одна резня на уме» (выражение Герцена). Предчувствуя возможное появление подобных воззваний, Александр Иванович почти весь 1869 год работал над письмами «К старому товарищу». Первые два письма он закончил еще до выхода «Постановки революционного вопроса», остальные — после, все четыре письма впервые опубликованы Огаревым в «Сборнике посмертных статей» (Женева, 1870). Приведу из них извлечения:

«Следует ли толчками возмущать с целью ускорения начатую работу, которая очевидна? Сомнения нет, что акушер должен ускорять, облегчать, устранять препятствия, но в известных пределах — их трудно установить и страшно переступить. На это, сверх логического самоотвержения, надобен такт и вдохновенная импровизация. Сверх того, не везде одинаковая работа — и одни пределы.

Петр I, Конвент научили нас шагать семимильными сапогами, шагать из первого месяца беременностей в девятый и ломать без разбора все, что попадется на дороге. Dei zerst vende Lust ist ein schaffende Lust — и вперед за неизвестным

Богом-истребителем, спотыкаясь на разбитые сокровища — вместе со всяким мусором и хламом»⁸³.

Это цитата из первого письма, датированного 3 января 1869 года, то есть до появления Нечаева в Женеве. Но и тогда Герцена беспокоили бакунинская торопливость и страсть к сокрушению. Этих двух человек природа соткала из разных материалов, они могли сосуществовать, но не в одной упряжке. Их связывала общая молодость, общая Родина, общие друзья и учителя. Александр Иванович, обладавший редкостным умом и рыцарским благородством, талантом глубокого и тонкого психолога, бесспорно, понимал, что изменить взгляды состарившегося Мишеля он не в силах, но не предупредить его о его заблуждениях, преступных заблуждениях, он не мог.

Возражения Бакунину, и заодно Нечаеву, Герцен сформулировал в последнем, четвертом письме:

«Наука — сила; она раскрывает отношения вещей, их законы и взаимодействия, и ей до употребления нет дела. Если наука в руках правительства и капитала — так, как в их руках войска, суд, управление, то это не ее вина. Механика равно служит для постройки железных дорог и всяких пушек и мониторов.

Нельзя же остановить ум, основываясь на том, что большинство не понимает, а меньшинство злоупотребляет пониманьем.

Дикие призывы к тому, чтобы закрыть книгу, оставить науку — и идти на какой-то бессмысленный бой разрушения, принадлежат к самой неистовой демагогии и к самой вредной. За ним так и следует разнуздание диких страстей — le dechainemt des mauvaiss passions (разгул дурных страстей — фр.). Этими страшными словами мы шутим, нисколько не считая, вредны ли они для дела и для слушающих.

Нет, великие перевороты не делаются разнуздыванием дурных страстей. Христианство проповедовалось чистыми и строгими в жизни апостолами и их последователями, аскетами и постниками, людьми, заморившими все страсти — кроме одной. Таковы были гугеноты и реформаторы. Таковы были якобинцы 93-го года. Бойцы за свободу в серьезных поднятиях оружия всегда были святы, как воины Кромвеля, — и оттого сильны.

Я не верю в серьезность людей, предпочитающих ломку и грубую силу развитию и сделкам. Проповедь нужна людям, проповедь неустанная, ежеминутная проповедь, равно обращенная к работнику и хозяину, к земледельцу и мещанину. Апостолы нам нужны прежде авангардных офицеров,

прежде саперов разрушенья, — апостолы, проповедующие не только своим, но и противникам.

Проповедь к врагу — великое дело любви: они не виноваты, что живут вне современного потока, какими-то просроченными векселями прежней нравственности. Я их жалею, как больных, как поврежденных, стоящих на краю пропасти с грузом богатств, который их стянет в нее, — им надобно раскрыть глаза, а не вырвать их, — чтоб и они спаслись, если хотят»⁸⁴.

Человек с такими взглядами не мог принять нечаевшину или хотя бы пойти на компромисс; он видел ее в зародыше. Все его существо противилось любым проявлениям нечаевщины. Воспитываясь с Бакуниным на одних книгах, увлекаясь учениями одних философов, принадлежа к одной среде, они пришли к совершенно противоположным выводам, превратились в антиподов. Одни и те же марши увлекли их в разные стороны. Один желал на своем пути созидать и раскрывать глаза, другой — крушить и вырывать глаза. Сколь мудр был Герцен, мы можем окончательно оценить лишь сегодня, когда воочию убедились, к чему приводит одержимость нечаевшиной и созиданием разрушения. Продукция дружного триумвирата, рассчитанная на самых примитивных читателей, на самые низменные инстинкты, проповедовавшая правовую и политическую неразборчивость, бесила Герцена. Он понимал, что младые побеги нечаевщины требуется выполоть, выжечь, иначе катастрофа. И он метался по жаркой, раскаленной Женеве к Огареву, Бакунину в отель, обратно, по нескольку раз в день, больной, обремененный тысячами забот и обязательств. А триумвират хотел не только выпускать свои листовки, он желал оплачивать типографию из бахметевского фонда. Все это омрачило последние дни жизни Александра Ивановича. Женеву Герцен покинул навсегда, ему оставалось жить менее семи месяцев. Из Брюсселя 17 июля он отправил в Париж старшей дочери, Н. А. Герцен, полное горечи письмо: «Если же ехать — куда? В Женеве можно было бы жить. Огар[ев] в очень хорош[их] отношениях с N (Н. А. Тучковой-Огаревой. — Ф. Л.), и она с ним. Но нельзя себе представить — как удушлив Бакун[ин] и как Огар[ев] совершенно под влиянием дома — этой дурочки (М. Сатерленд. — Ф. Л.), и вне — разных юношей (Нечаева. — Ф.Л.). Это составит тяжесть неимоверную — и будет раздражать денно и нощно»⁸⁵.

А триумвиры продолжали резвиться. Они сочиняли прокламации, Чернецкий их печатал, Нечаев закладывал в конверты вместе со своими записками и отправлял в Россию.

Полицейские власти вылавливали женевские гостинцы и не понимали, чего от них хочет странный «беглец», — а он хотел, чтобы его знала вся революционная и полицейская Россия, чтобы все трепетали перед ним, героем, непримиримым борцом с самодержавием.

Енишерлов и другие недоброжелатели Нечаева, помогая ему сесть на корабль, надеялись, что «бегством» из России он осрамит себя окончательно и уж никогда в пределах империи его никто не увидит, а если и увидит, то тихого и скромного, далекого от революционных кружков. Осрамит он себя и в эмиграции — петербургские друзья позаботятся сообщить в Европу о Сергее все, что для этого потребуется, даже сочинять ничего не понадобится. Там-то уж разберутся.

«Нечаев явился за границу ничем, — размышлял Енишерлов, — он бывал на студенческих сходках и его за это "хотели", как он думал, арестовать. С таким багажом предстать перед эмиграцией было совестно. Надо было создать о себе мнение — и для эмиграции, и для святой Руси. И вот. перед лицом Бакунина предстает Нечаев — страдалец, мученик за свои убеждения, коновод великой "партии действия", арестованный русским правительством, государственный преступник, наконец — герой, бежавший с помощью своих могущественных друзей даже из крепости. Этого героя спросили: — А что же там у вас, в России, ваша партия действия ничем себя не заявляет? Сейчас представление начнется, отвечает он расшаркиваясь — и настрочил свои письма, прокламации и даже стишонки в честь самого себя; он был на вершине: или произойдет демонстрация, или последуют аресты»⁸⁶.

Конечно же, в действительности все обстояло вовсе не так, как хотелось Енишерлову. Нечаев не собирался покидать Россию навсегда, на то было несколько причин. Кроме Бакунина и Огарева, вся женевская эмиграция отнеслась к нему и его кровавым воззваниям враждебно. Теоретическая подготовка и знания эмигрантов были несравненно выше, чем у учителя приходской школы, ему нечего было делать в Западной Европе, он там тихо истлел бы. Но самая главная причина заключалась в том, что Нечаев предпринял путешествие в Европу, чтобы там подготовиться к завоеванию России. Эту свою задачу он выполнил — выпустил несколько листовок, подружился с легендарными революционерами, приобрел их доверие и полную поддержку. Огарев даже написал стихотворение, посвященное Нечаеву, вернее, он первоначально посвятил его другому лицу. Но Бакунин уговорил Николая Платоновича разрешить напечатать стихотво-

рение в виде листовки и назвать его «Студент (Молодому другу Нечаеву)»⁸⁷. В России листовка появилась в августе 1869 года. Если ее находили при обысках, то могли возбудить судебное преследование. История с этой стихотворной листовкой имела неожиданное продолжение. Ф. М.Достоевский сочинил и поместил в «Бесах» пародию на это стихотворение Огарева. Народники использовали текст Достоевского в пропагандистских целях и, когда его списки находили при обысках, ссылались на цензурное разрешение публикации романа⁸⁸. Полиция недоумевала...

После выхода огаревской прокламации с увековечившими Нечаева стихами ему не сиделось в тихой Женеве, он стремился к немедленному осуществлению своих планов в России — к скорейшему основанию несуществующей «Народной расправы.

Оставалось одно: придумать документ, удостоверяющий полномочия Нечаева, данные ему какой-нибудь солидной международной революционной организацией, такой документ, чтобы все, прочитав его, трепетали и повиновались беспрекословно.

Документ сочиняли сообща Огарев, Бакунин и Нечаев. Кроме Интернационала, никакой солидной революционной организации в это время не существовало. Отношения с лицами, входившими в состав Всемирного рабочего союза, у Бакунина были испорчены, а к Нечаеву они относились враждебно. Членом Славянской секции Интернационала и секретарем его Русской секции был Н. И. Утин. Просить у него хоть какой-нибудь документ было не только бесполезно, но и небезопасно, просьба эта, с соответствующими комментариями, могла тут же проникнуть на страницы европейских газет. Триумвиры решили поступить очень просто: если нет организации, ее можно придумать. Придумав организацию, составили текст мандата:

«12 мая 1869 года.

Податель сего есть один из доверенных представителей русского отдела всемирного революционного союза

Печать: 2771

Alliance revolutionnaire europpenne

Comite general

подпись: Бакунин»⁸⁹.

Печать оттиснута синей краской.

Подпись Михаила Александровича Бакунина, вождя чешского и саксонского восстаний, узника Секретного дома Алексеевекого равелина, бежавшего из Восточной Сибири в Европу через Америку, человека, состоявшего из отваги и

решительности, кумира молодых радикалов, знавших о нем понаслышке, несомненно, придавала обладателю мандата весомый авторитет. Для солидности подпись великого бунтаря была скреплена печатью бакунинского Альянса, к тому времени основательно захиревшего.

Итак, мандат в кармане, можно трогаться в обратный путь, можно въезжать в революционную Россию на белом коне, для этого, как Сергею казалось, оснований у него предостаточно: «побеги» из Петропавловской крепости и от одесских жандармов, авторство потока листовок, дружба с великими революционерами, никто не может похвастать такими заслугами. Жаль, половина бахметевского фонда растаяла раньше, чем полагал Нечаев, и 22 июля пришлось отправить И. И. Флоринскому в Иваново телеграмму с просьбой выслать денег на дорогу⁹⁰.

Сергей никогда никому никаких обид не забывал, он превосходно помнил свое поражение на петербургских сходках зимой 1868/69 года. Жгучая, непроходящая злоба возбуждала в нем ненависть к этому надменному городу. В Петербурге он не мог себя чувствовать уверенно, свидетели его провала имели о нем сложившееся представление, к тому же он знал, что столичные студенты уличили его во лжи, а пострадавшие от женевских корреспонденции будут мстить, как он мстил им за поражение. Реванш за петербургское поражение Нечаев решил брать в Москве.

Чтобы добраться до Москвы, требовалось пересечь русскую границу с надежными документами. Сергей бежал из России с паспортом Николаева, полицейские власти могли об этом знать. Показываться с таким документом на пограничном пропускном пункте было рискованно. Поиски нового паспорта ни к чему не привели: кроме Бакунина и Огарева, в Женеве ему никто не желал помогать. Обстоятельства требовали переезда из Западной Европы куда-нибудь на юго-восток, где его еще никто не знал и была надежда раздобыть документы. В конце июля представился удобный случай. В Женеву прибыла группа болгарских революционеров для переговоров с русскими эмигрантами, в начале августа один из них возвращался домой⁹¹. Нечаев решил ехать с ним. Бакунин снабдил Сергея рекомендательным письмом для передачи в Бухаресте писателю и публицисту Л. Каравелову, имевшему связи с болгарской эмиграцией в Румынии. Каравелов отправил Нечаева к одному из руководителей освободительного движения, поэту X. Ботеву. Около 10 августа Сергей выехал из Бухареста в Брэилу, небольшой уездный городок на Дунае, и там провел около двух недель в беседах с Ботевым. Иссле-

 

дователи русско-болгарских связей считают, что Нечаев оказал на Ботева существенное влияние⁹². Ботев поселил Сергея у Д. Паничкова (Паничка). водившего знакомство с секретарем турецкого консульства, «выправлявшего турецкие и сербские паспорта» для лиц, отъезжавших в Россию учиться. Секретарь согласился раздобыть в турецком посольстве в Бухаресте паспорт для «русского социалиста-нигилиста Нечаева»⁹³. В последних числах августа 1869 года паспорт был получен, и Сергей через Одессу двинулся завоевывать Россию⁹⁴.

Стремление «разбудить Россию», возбудить в ней «социальную революцию», превратилось в навязчивую идею молодых радикалов. Она цепко завладевала их умами и отвращала от созидания. В 1850-е годы желание сокрушать преследовало людей образованных. На смену им пришли фанатичные невежды, не имевшие даже отдаленного представления об управлении государственными и общественными институтами, их назначении и потребностях. Наверное, Нечаев понимал, что не следует необученного юношу ставить к ткацкому станку, он не сможет на нем работать. Но ему причудилось, что он способен главенствовать в революции и управлять державой. Гениально простой текст шекспировского «Гамлета» (монолог о флейте) писался для всех. Но почему-то многие думают, что он не для них и, уж конечно, не для таких, как Сергей Геннадиевич Нечаев.

 

«НАРОДНАЯ РАСПРАВА»

 

Нечаев прибыл в Москву утром 3 сентября 1869 года. Прошло ровно полгода со дня его бегства из России; позади остались Швейцария, Румыния, юг России, Одесса, где он пытался образовать первый кружок «Народной расправы»¹. С вокзала Сергей отправился к П. Г. Успенскому², где впервые побывал еще в феврале 1869 года. В Москве у Нечаева более близкого знакомого не оказалось: одних арестовали по его же вине, другие скрывались. Петр Гаврилович заведовал книжным магазином и библиотекой А. А. Черкесова. Их владелец постоянно жил в Петербурге, поэтому Успенский на службе чувствовал себя вполне самостоятельно. Подъезжая к Москве, Нечаев решил, что более удачного адреса для первого визита у него нет. Любопытная деталь: Сергей знал служебный и домашний адреса Успенского, но писем из Европы ему не посылал. Берег на всякий случай? Возможно, решение об этом визите могло созреть у Нечаева и не в вагоне поезда Одесса — Москва, а значительно раньше.

В начале сентября чиновники III отделения уже располагали сведениями о возвращении Нечаева в Россию³. Его искали повсюду, сообщили московским жандармам, но им обнаружить его почему-то не удалось.

Во время петербургских студенческих волнений зимы 1868/69 года Первопрестольная сохраняла относительное спокойствие, сторонников нечаевского радикализма в ней не обнаруживалось. С. С. Татищев утверждал, что в университете и Земледельческой академии все же ожидались серьезные беспорядки⁴. В университете собралось несколько сходок, но без выдвижения политических требований. 24 марта студенты подписали петицию об официальном разрешении сходок, с ними говорил ректор⁵. На сходке 26 марта обсуждалась возможность создания кассы взаимопомощи и библиотеки. Однако большинство студентов вели себя вяло, и волнения затихли сами собой⁶. В Земледельческой академии поводом для беспорядков послужил запрет начальства приводить женщин легкого поведения в казенные жилые дома. К разволновавшимся юношам вышел ректор и в грубой форме прочитал им нотацию, чем возмутил собравшихся⁷. Беспорядки в академии вызвали беспокойство попечителя учебного округа и генерал-губернатора⁸. Начальник Московского губернского жандармского управления генерал И. Л. Слезкин 28 марта отправил в III отделение донесение:

«В Петровской (так называли Земледельческую академию, по месту ее нахождения в Петровско-Разумовском. — Ф. Л.) академии в последнее время обнаружились беспорядки, ближайшим поводом к которым, как дошел до меня слух, послужило следующее: часть студентов Академии пользуется квартирами в казенном здании, особо под их помещение назначенном. Некоторые из числа живущих там студентов позволили себе приводить в занимаемые ими квартиры женщин вольного обращения, что возбудило ропот других квартирующих в том же корпусе товарищей их, посещаемых нередко их матерями и сестрами. По заявлении о том жалобы недовольных Директору Академии, г. Железнов призвал к себе тех, на кого преимущественно падало обвинение в означенном неприличии и сделал им строгое по сему случаю внушение.

В каких именно формах и выражениях сделано было Директором такое внушение, в точности указать было нельзя, по последствием его было то, что обе стороны студентов, после взаимных между собою неудовольствий, начали негодовать уже на свое Академическое Начальство и до 40 человек из них, решившись оставить заведение, подали проше-

ния об увольнении их из Академии. Директор Железное, не будучи в состоянии уладить возникшее таким образом неприятное дело, донес о том телеграммою г. Министру Государственных имуществ, который в ответ на то немедленно предложил вновь собрать означенных студентов и постараться убедить их отказаться от заявленного ими намерения оставить Академию»⁹.

И в университете, и в академии волнения быстро улеглись. Зачинщиком университетских беспорядков генерал Слезкин назвал Ф. В. Волховского¹⁰. В это же время по Москве распространялось анонимное рукописное воззвание «Братья-товарищи!»¹¹, призывавшее поддержать петербуржцев.

Желая расширить студенческое движение, вынести его за пределы Петербурга, столичные студенты 22 марта отправили в Москву депутацию. В ее состав вошли слушатели Медико-хирургической академии 3. К. Ралли и Л. Мгебров и студент университета Л. П. Никифоров¹².

В это время в Москве действовало несколько кружков самообразования. Молодые люди слушали лекции своих товарищей, обменивались книгами, обсуждали прочитанное. Один из таких кружков в 1868 году организовал Всеволод Лопатин, брат выдающегося революционера Г. А. Лопатина. В конце августа в кружок вошел Ф. В. Волховский и вскоре сделался его руководителем. Кружок собирался у Н. Г. Успенской, младшей сестры Петра Гавриловича Успенского. С нею жили М. О. Антонова и невеста П. Г. Успенского Александра Засулич, сестра В. И. Засулич. Кружок посещало около пятнадцати человек¹³.

«Собиравшаяся у нас молодежь, — вспоминала А. И. Успенская (Засулич), — не представляла из себя чего-нибудь определенного. Это был кружок самообразования, не задававшийся пока никакими определенными целями, стремившийся только выработать в себе определенное мировоззрение, и если что намечалось в будущем, так это работа в народе, причем одни находили, что для этого достаточно тех знаний, какие у нас были, другие же, что и нам самим следует еще поучиться да и с народом познакомиться, но где и как с ним знакомиться, никто, конечно, не знал. Все мы были еще очень юны, неопытны, до многого приходилось додумываться самим, выискивать и приобретать из книг по крупицам то, что потом стало уже общим достоянием. Читали мы, помнится, статьи из "Современника" Чернышевского, "Исторические письма" Миртова (П.Л.Лаврова. — Ф. Л.), печатавшиеся в "Неделе". Читали, конечно, с особым увлечением всякую «нелегальщину», попадавшую из-за

границы или ходившую по рукам в рукописях. С полным восторгом приветствовалось появление номеров "Колокола", которые доставал откуда-то Успенский»¹⁴.

Члены кружка, владевшие иностранными языками, изучали историю и литературу стран Западной Европы, остальные — занимались Россией. Самостоятельно подготовившись, молодые люди на собраниях кружка читали рефераты. Книжный магазин и библиотека Черкесова служили удобным местом для получения и хранения литературы, там же можно было уславливаться о встречах. Кроме Успенского, заведовавшего магазином и библиотекой, а также приказчиков П. В. Прокопенко и В. П. Скипского, с февраля 1869 года в магазине работал Волховский.

Мгебров, Никифоров и Ралли надеялись побудить московские кружки возглавить студенческое движение и направить его на поддержку нечаевской группы радикального крыла столичного студенчества. После посещения сходок, на которых выступали заезжие пропагандисты¹⁵, Волховский и Успенский несколько раз встречались с петербургской депутацией. В результате обсуждения доводов столичных радикалов в пользу политических выступлений москвичи заявили, что они побуждать своих товарищей к выходу за пределы «академических» требований не станут. Опасаясь, что депутация неверно изложит взгляды москвичей, Волховский отправился в Петербург и там выступил на сходке. Он посоветовал горячим головам придерживаться легальных методов борьбы за получение разрешения на устройство библиотек и касс взаимопомощи. После визита Волховского в столицу Никифоров еще раз посетил Москву. 12 апреля 1869 года Слезкин докладывал в IIIотделение, «что из Петербурга нарочно приезжал в Москву студент тамошнего Университета Никифоров с целью возбудить здешних студентов к беспорядкам, подобным Петербургским.

Никифоров знаком с дворянином Феликсом Волховским <...>»¹⁶.

В конце апреля кружок Волховского был разгромлен¹⁷; все началось с Антоновой, случайно присутствовавшей во время обыска у Томиловой. При допросе она назвала своих московских знакомых, и ее отпустили. На другой день управляющий III отделением Н. В. Мезенцев дал в Москву телеграмму, и в ночь на 15 апреля начались обыски и аресты. Под стражей оказались все члены кружка Волховского, кроме Успенского и его жены. С. С. Татищев писал, что Успенского не взяли из-за путаницы, возникшей при составлении списков на аресты¹⁸. Объяснение это вызывает сомнение.

Если недоразумение произошло, отчего же его не исправить? Причин могло быть три: плохая работа политической полиции; оставили на «разводку» (полицейский термин — оставили, чтобы следить за ним и его окружением); оставшийся на свободе был полицейским агентом. Скорее всего, Успенского не арестовали по второй причине: в то время за ним постоянно следили. Жандармский генерал Слезкин 11 июня 1869 года доносил в III отделение:

«Успенский Петр Гаврилов, не служащий (в смысле государственной службы. — Ф. Л.) дворянин, около 27 лет, заведует библиотекой и книжным магазином г. Черкесова; находясь в любовной связи с белошвейкою (А. И. Засулич. — Ф. Л.), живет вместе с нею на одной квартире, никого к себе не принимает, знакомство водит с студентами, чиновниками и разного звания девицами, вовлеченными в нигилизм. Успенский направления либерального и в благонадежности в политическом отношении сомнителен»¹⁹.

Действительно странная история — сестра Успенского, пятнадцатилетняя девочка, не избежала ареста, а ее старший брат остался на свободе. А. И. Успенская писала:

«В феврале [1869 года] в Петербурге начались студенческие волнения, отразившиеся и на Москве. Произведено было много арестов; из нашего кружка были забраны Волховский, Надя Успенская, Антонова, Всеволод Лопатин и еще некоторые. Почему не был арестован Успенский и я, было для нас загадкой, но что следили за номерами, где мы жили, и за библиотекой Черкесова, — это было вне всякого сомнения. Вероятно, Успенский был оставлен на свободе в виде приманки, как человек, у которого были связи как в Москве, так и в Петербурге, чтобы легко было следить за теми, кто имел с ним сношения. Но ареста можно было ожидать каждый день, и чтобы не разлучили нас, мы решили повенчаться»²⁰.

Вечером 3 сентября Нечаев зашел к Успенским, снимавшим уютную квартиру в двух этажах на 1-й Мещанской в доме Камзолкина. «Я не сразу узнала бы его, — вспоминала А. И. Успенская о визите Нечаева, — если не была предупреждена мужем. В европейском, хорошо сшитом костюме он казался худощавее и выше ростом, синие очки скрадывали выражение его глаз, смотревших несколько исподлобья; усики подросли. Все это вместе взятое очень изменило его. В тот же вечер он рассказал нам, что за границей познакомился с эмигрантами — Герценом, Бакуниным и Огаревым. Много рассказывал о заграничной жизни, расспрашивал о сестре Вере, очень сожалел, что ей приходится сидеть в

тюрьме в такое время, когда предстоит много работы. Помнится, тогда же он показал мужу и мне печатный лист, в котором было сказано, что он, Нечаев, является доверенным лицом от женевского революционного Комитета, имелась подпись — Михаил Бакунин, и была приложена печать с какой-то уж не помню теперь — надписью»²¹.

Показав изумленным Успенским придуманный им с Бакуниным мандат несуществующей организации, нежданный гость заявил, что прибыл в Россию с целью образовать тайное общество для подготовки всероссийского крестьянского восстания, которое должно произойти в феврале 1870 года. По замыслу Нечаева, его конспиративное сообщество будет складываться из сети кружков, каждый кружок — состоять из пяти человек, каждый член кружка, кроме его руководителя, глава другого кружка и так далее. Получается система пятерок, в которой участники сообщества знают только по восемь его членов, остальные им неизвестны. Первую, центральную, пятерку Нечаев назвал кружком первой степени, кружки образованные из него, — кружками второй степени и так далее. Ему казалось, так наилучшим образом соблюдается конспирация. Он рассказал Успенским об организации «Народная расправа», уже якобы существующей в Петербурге, Одессе и других городах империи, о Комитете, руководящем этой организацией, и о другом Комитете, находящемся в Женеве и стоящем во главе всего российского освободительного движения. Эта ложь многократно повторялась Нечаевым при вербовке молодых людей в «Народную расправу».

В. Г. Короленко, встречавшийся со многими нечаевцами, превосходно осведомленный о замыслах творца «Народной расправы», с горькой иронией писал:

«Каждый член кружка обязуется основать такой же кружок. Таким образом «революция» растет в геометрической прогрессии. В известный день приказом сверху, от центрального кружка, в России объявляется свободный строй. Приказ идет от кружка к кружку, не знающих даже друг друга, и страна вдруг узнает, что она чуть не вся революционна и свободна...»²²

Во время первой же встречи Сергей Геннадиевич просил Успенских называть его Иваном Петровичем Павловым и под этим именем представлять его друзьям.

Кроме мандата, Нечаев привез с собой из Швейцарии "Общие правила организации", «Общие правила сети для отделения», зашифрованный текст «Катехизиса революционера», некоторое количество своих и бакунинских проклама-

ций, набор букв для бланков: «Русский отдел всемирного революционного союза» и печать с надписью: «Комитет народной расправы. 19 февраля 1870 года»²³. Все это Сергей оставил на сохранение у Успенских, освободивших для него в мезонине комнату, в которой он иногда оставался ночевать. Приступая к осуществлению своей мечты — созданию «Народной расправы», Нечаев разработал три перечисленных выше документа еще в Женеве. По замыслу автора, тайное общество должно было неукоснительно руководствоваться ими в своей деятельности. «Катехизис революционера» напечатан в предыдущей главе, приведу два других документа, их тексты расположены в той последовательности, в какой они опубликованы в обвинительном акте по делу нечаевцев.