КОНЕЦ «НАРОДНОЙ РАСПРАВЫ» 20 глава

Бакунин понимал и до этого, что его обманывают, что с ним перестали считаться и даже прислушиваться к его мнению. Он и Огарев во второй половине мая уже знали, что Нечаев рылся в их бумагах, крал письма. Не разоблачения Лопатина подействовали на Бакунина, а слухи об интриге с Утиным, пусть неудавшейся, но интриге. Как же так, его друг — друг смертельного врага? Именно этого не могла вынести гордая натура великого бунтаря.

21 мая 1870 года обиженный моралист сел за стол, чтобы сочинить длинное нравоучительное послание, пришла нора объяснить молодому другу, в чем он заблуждается, расставить точки над «1» и предъявить ультиматум — или он принимает его, Бакунина, условия, или с позором изгоняется из их среды. Писалось послание более недели. Из Локарно Бакунин передал его в Женеву для прочтения Н. П. Огареву, Н. А. Герцен, В. М. Озерову и С. И. Серебренникову. Он просил их, чтобы перед отправкой Нечаеву они сделали копию письма. Оригинал пропал, а копия, писанная Н. А. Герцен и С. И. Серебренниковым, сохранилась и пролежала многие годы в Парижской национальной библиотеке, где ее обнаружил М. Конфино и опубликовал в 1966 году, на русском языке полный текст появился в печати лишь в 1985 году⁶⁷. Это письмо дает ответ на несколько важнейших вопросов и многое уточняет, оно более всего характеризует автора, и характеризует не с лучшей стороны. Бакунин писал его для оправдания перед Татой и Агой, перед потомками и самим собой. Многие его строки писаны недобросовестной рукой, автор лжет, изворачивается, спорит и воюет сам с собой. Например, он пишет, что никогда не доверял Нечаеву, знал, что Комитета не существует, и в то же время несколько раз возвращался к Комитету как к реально существующее

му, он готов признать себя заблуждающимся, готов верить в очевидную ложь, иначе неизбежен разрыв, а его уж очень хочется избежать.

Бакунин поставил перед Нечаевым массу условий, при их соблюдении он соглашался продолжить так славно начавшееся сотрудничество. Это еще не разрыв, скорее дружеский укор, выяснение отношений. Приведу несколько извлечений из этого удивительного документа:

«На вас я не сержусь и не делаю вам упреков, зная, что, если вы лжете или скрываете, умалчиваете правду, вы делаете это помимо всех личных целей, только потому, что вы считаете это полезным для дела. Я и мы все любим и глубоко уважаем вас именно потому, что никогда еще не встречали человека, столь отреченного от себя и так всецело преданного делу, как вы. Но ни эта любовь, ни это уважение не могут помешать мне сказать вам откровенно, что система обмана, делающаяся все более и более вашею главною, исключительною системою, вашим главным оружием и средством, гибельна для самого дела. <...> Верил ли я по слабости, по слепоте или по глупости? Вы сами знаете, что нет. Вы знаете очень хорошо, что во мне слепой веры никогда не было и что еще в прошедшем году в одиноких разговорах с вами и раз у Ога[рева] и при Огареве, я вам сказал ясно, что мы вам верить не должны, потому что для вас ничего не стоит солгать, когда вы полагаете, что ложь может быть полезна для дела, что, следовательно, мы другого залога истины ваших слов не имели, кроме вашей несомненной серьезности и безусловной преданности делу. <.,.>

Он (Лопатин. — Ф. Л.) торжествовал, вы перед ним пасовали. Я не могу вам выразить, мой милый друг, как мне было тяжело за вас и за самого себя. Я не мог более сомневаться в истине слов Лопатина. Значит, вы нам систематически лгали. Значит, все ваше дело проникло протухшею ложью, было основано на песке. Значит, ваш Комитет — это вы, вы, по крайней мере, на три четверти, с хвостом, состоящим из двух, 3—4 человек, вам подчиненных или действующих, по крайней мере, под вашим преобладающим влиянием. Значит, все дело, которому вы так всецело отдали свою жизнь, лопнуло, рассеялось, как дым, вследствие ложного глупого направления, вследствие вашей иезуитской системы, развратившей вас самих и еще более ваших друзей. Я вас глубоко любил и до сих пор люблю, Нечаев, я крепко, слишком крепко в вас верил, и видеть вас в таком положении, в таком унижении перед говоруном Лопатиным было для меня невыразимо горько»⁶⁸.

Осуждая Нечаева, Бакунин осуждал себя, он не мог не видеть в Сергее себя, свою молодость, свои потаенные взгляды, помыслы, действия. При сравнении этого рыхлого и непоследовательного послания с сухим логичным письмом «говоруна» Лопатина бросается в глаза нравственное преимущество последнего. К своему сочинению Бакунин приложил короткую объяснительную записку, заканчивавшуюся следующими словами: «Главное, теперь надо спасти нашего заблудшего и запутавшегося друга. Он все-таки остается человеком драгоценным, а драгоценных людей на свете немного. Итак, давайте руки, будем спасать его вместе, не дадим Лопатиным, Жуковским и Утиным окончательно втоптать его в грязь. Но надо прежде всего, чтоб он помог нам сам, — и к этому должны быть теперь направлены все наши стремления»⁶⁹.

Бакунин понимал, что для него разрыв — катастрофа; Нечаеву, наоборот, казалось, что Бакунин ему более не нужен, что он вполне без него обойдется. Сергей перестал видеть очевидное — высокий авторитет Бакунина и его обширные связи. Достаточно было им разойтись, как Нечаев оказывался в полной изоляции, ведь все, кроме Бакунина, отвергли его, и давно. Сравнительно длительное и взаимовыгодное сотрудничество Бакунина и Нечаева объясняется беспринципностью этих борцов за народное дело. Молодой бес грубо подыгрывал старому, а тот как бы ничего не замечал. Самое главное, что их объединяло, — это личная неудовлетворенность и общая ненависть к российскому самодержавию, желание истребить его любой ценой. Повторяю, любой ценой.

В конце июня 1870 года Нечаев появился в Женеве и пожаловал к Огареву, вероятно, они списались с Бакуниным, чтобы встретиться там втроем. Огарев и Бакунин готовились к этому последнему их свиданию с бывшим «молодым другом». Участником предварительных обсуждений предстоящей битвы была Н. А. Герцен. Сергей сразу же обнаружил резко изменившееся к нему отношение. Разгорелся спор, посыпались взаимные обвинения. Старики в запальчивости ссылались на высказывания Натальи Александровны. Сергей потребовал ее присутствия и отправил за ней В. И. Серебренникова с запиской.

«Вы наделали дела, — писал Нечаев, — поэтому объяснение вам необходимо. Потрудитесь пожаловать к Огареву ненадолго и не ставьте в необходимость приходить к вам.

Не задерживайтесь, я здесь проездом.

Записку возвратите подателю, написав на обороте ответ.

Конечно, о содержании записки и от кого она вы не проболтаетесь»⁷⁰.

Н. А. Герцен, не желая видеться с Нечаевым, идти к Огареву отказалась. Тогда Сергей предложил всем отправиться к ней, но визит этот не состоялся. Близкие советовали Н. А. Герцен на время скрыться из Женевы, они опасались появления Нечаева в пансионе и его грубых выходок. Но ни в этот, ни на другой день Сергей к Тате не явился.

Последняя встреча бывших триумвиров состоялась 23 июня, а 28 июня Н. А. Герцен писала в Париж П.Л.Лаврову; «Теперь Бакунин и даже Огарев убеждены в том, что их надували и прекратили все сношения с Нечаевым»⁷¹.

Из Женевы Сергей выехал на Британские острова: слишком опасно было оставаться наедине с швейцарской и русской полицией, помощи ожидать было не от кого, не выдал бы кто из эмигрантов...

В Лондон Нечаев прибыл в сопровождении В. И. Серебренникова, имея заготовленное заранее рекомендательное письмо Бакунина к эмигранту А. Таландье. Спохватившись, Михаил Александрович решил срочно предупредить своего французского друга, 12 июля он отправил ему длинное послание с изложением нового взгляда на Нечаева. Приведу из него извлечение:

«Остается совершенно верным, что Н[ечаев] человек, наиболее преследуемый русским правительством и что последнее покрыло весь континент Европы армией шпионов, чтобы разыскать его во всех странах и что оно требовало его выдачи в Германии, как и Швейцарии. Также верно, что Н[ечаев] один из деятельнейших и энергичнейших людей, каких я когда-либо встречал. Когда надо служить тому, что он называет делом, он не колеблется и не останавливается ни перед чем и показывается также беспощадным к себе, как и ко всем другим. Вот главное качество, которое привлекло меня и долго побуждало меня искать его сообщества. Есть люди, которые уверяют, что это просто мошенник; — это неправда! Это фанатик, преданный, но в то же время фанатик очень опасный, сообщничество с которым может быть только гибельно для всех, — вот почему: Он был сначала членом тайного Комитета, который действительно существовал в России. Этот Комитет не существует более; все его члены были арестованы. Н[ечаев] остался один и один он составляет то, что он теперь называет Комитетом. Так как организация в России истреблена, то он усиливается создать новую за границею. Это все было бы вполне естественно, законно, очень полезно. — но способ действия его

отвратительный. Живо пораженный катастрофой, которая разрушила тайную организацию в России, он пришел мало-помалу к убеждению, что для того, чтобы создать общество серьезное и неразрушимое, надо взять за основу политику Макиавелия и вполне усвоить систему иезуитов: — для тела одно насилие, для души — ложь.

Истина, взаимное доверие, солидарность серьезная и строгая — существует между десятком лиц, которые образуют sanctus sanctorum (святая святых. — лат.) общества. Все остальное должно служить слепым оружием и как бы материей для пользования в руках этого десятка людей, действительно солидарных. Дозволительно и даже простительно их обманывать, компрометировать и, по нужде, даже губить их; это мясо для заговоров. Например: вы приняли Н[ечаева] благодаря нашему рекомендательному письму, вы ему оказали отчасти доверие, вы его рекомендовали вашим друзьям, между прочим г-ну и г-же М... (Мрочковским. — Ф.Л.). И вот он помешен в вашем кругу, — что же он будет делать? Прежде всего он начнет вам рассказывать кучу лжи, чтобы увеличить вашу симпатию и доверие к нему, но этим не удовлетворится. Симпатии людей умеренно-теплых, которые преданы революционному делу только отчасти и которые вне этого дела имеют еще другие человеческие интересы, как любовь, дружба, семья, общественные отношения. — эти симпатии в его глазах не представляют достаточной основы, — и во имя дела он должен завладеть вашей личностью без вашего ведома. Для этого он будет вас шпионить и постарается овладеть всеми вашими секретами и для этого в вашем отсутствии, оставшись один в вашей комнате, он откроет все ваши ящики, прочитает всю вашу корреспонденцию, и когда какое письмо покажется ему интересным, т. е. компрометирующим с какой бы то ни было точки для вас или одного из ваших друзей, он его украдет и спрячет старательно, как документ против вас или вашего друга. Он это делал с О[гаревым], со мною, с Татою и с другими друзьями, — и когда, собравшись вместе, мы его уличили, он осмелился сказать нам: «Ну да! это наша система, — мы считаем [вас] как бы врагами и мы ставим себе в обязанность обманывать, компрометировать всех, кто не идет с нами вполне», — т. е. всех тех, кто не убежден в прелести этой системы и не обещал прилагать ее, как и сами эти господа. Если вы его представите вашему приятелю, первою его заботою станет посеять между вами несогласие, дрязги, интриги, — словом поссорить вас. Если ваш приятель имеет жену, дочь, — он постарается ее соблазнить, сделать ей ди-

тя, чтоб вырвать ее из пределов официальной морали и чтобы бросить ее в вынужденный революционный протест против общества. Всякая личная связь, всякая дружба считается ими злом, которое они обязаны разрушить, потому что все это составляет силу, которая находясь вне секретной организации, уменьшает силу этой последней. Не кричите о преувеличении; это все было им мне пространно развиваемо и доказано. Увидев, что маска с него сброшена, этот бедный Н[ечаев] был столько наивен, был настолько дитя, несмотря на свою систематическую испорченность, что считал возможным обратить меня; он дошел до того, что упрашивал меня изложить эту теорию в русском журнале, который он предлагал мне основать. Он обманул доверенность всех нас, он покрал наши письма, он страшно скомпрометировал нас, — словом, вел себя как плут. Единственное ему извинение это его фанатизм! Он страшный честолюбец, сам того не зная, потому что он кончил тем, что отождествил вполне свое революционное дело с своею собственной персоной; — но это не эгоист в банальном смысле слова потому что он страшно рискует и ведет мученическую жизнь лишений и неслыханного труда. Это фанатик, а фанатизм его увлекает быть совершенным иезуитом. Большая часть его лжей шита белыми нитками. Он играет в иезуитизм, как другие играют в революцию. Несмотря на эту относительную наивность он очень опасен, так как он совершает ежедневно поступки нарушения доверия, измены, от которых тем труднее уберечься, что едва можно подозревать их возможность. Вместе с тем Н[ечаев] — сила, потому что это огромная энергия. Я с большим сожалением разошелся с ним, так как служение нашему делу требует много энергии, и редко встречаешь ее, так развитою, как у него. Но истощив все усилии [чтобы] убедиться в этом, я должен был разойтись с ним, а раз разошедшись с ним, я должен был биться с ним до крайности. Последний замысел его был ни больше, ни меньше, как образовать банду воров и разбойников в Швейцарии, натурально с целью составить революционный капитал. Я его спас, заставивши его покинуть Швейцарию, так как он непременно был бы открыт, он и его банда в продолжение нескольких недель; он бы пропал, — погубил с собою и нас. Его товарищ и сообщник [В. И.] С[еребренников] открытый мерзавец, лгун с медным лбом, без извинения, без прощения фанатизмом. Передо мною совершились многочисленные покражи бумаг и писем, которые он сделал»⁷².

Нечаев все же успел воспользоваться рекомендательными письмами и посетил Таландье. После получения адресатом

цитированного выше письма Сергею было отказано в поддержке, а в качестве аргументации прочитано бакунинское послание. Приведу записку Нечаева, отправленную им в Женеву вслед за последним посещением Таландье:

«Бакунин и Огарев, Отчего при расставании, целуя меня, как Иуда, вы не сказали мне, что будете писать вашим знакомым? Последнее письмо ваше к Таландьеи предупреждение Гильома об опасности участвовать в деле, которого вы всегда были инициаторами в теории, — суть самые бесчестные и самые подлые поступки, вызванные мелкой злобой. Вы, наперекор всякому здравому смыслу и выгоде дела, непременно хотите упасть в грязь. Так падайте!

До свиданья»⁷³.

Дело, «которого инициатором в теории всегда» был Бакунин, заключалось в том, что перед отъездом в Англию Нечаев решил организовать банду из молодых людей, которая грабила бы богатых туристов «с целью составления революционного капитала». Бакунин никогда не выступал против экспроприации, наоборот, он приветствовал такой способ добывания денег на революционные нужды. Великий теоретик полагал, что заняться этим выгодным промыслом можно лишь со «знанием места, обстоятельств, людей и с чрезвычайным умом»⁷⁴. В свою банду Нечаев привлек В. И. Серебренникова и Г. Сатерленда, сына подруги Огарева⁷⁵. Вероятно, именно Сатерленд проговорился о замысле основателя «Народной расправы», и Бакунин вынудил Нечаева немедленно покинуть Швейцарию. На сей раз Михаил Александрович перепугался не на шутку, — по его мнению, Сергей не обладал качествами, необходимыми для главаря банды, действующей в Швейцарии. Провал разбойников мог обернуться преследованием всей русской эмиграции в Европе, не поздоровилось бы никому.

Одновременно с Таландье письмо Бакунина получил польский эмигрант в Лондоне В. Мрочковский. Отправитель обратился к нему с миленькой просьбой: «Ты был бы молодец и оказал бы нашему общему святому делу огромную услугу, если б тебе удалось выкрасть у Нечаева все украденные им бумаги и все его бумаги»⁷⁶. Воистину вор у вора во имя «общего святого дела» решил бумаги украсть, но чужими руками. Видимо, предложение Бакунина возмутило Мрочковского, завязалась переписка, главным объектом которой был Нечаев. 7 августа 1870 года в Лондон из Локарно понеслось очередное письмо. «Все, что я написал вам о Нечаеве, — пытался Бакунин объяснить Мрочковскому, — не выше, а ниже действительности. Да, он изменил и постоян-

но изменял нам в то время, как мы ему давали все и стояли за него горою. Да, он крал наши письма еще в прошлом году. — Да, он компрометировал нас, действуя от нашего имени без нашего ведома и согласия. — Да, он всегда лгал нам бессовестно. — Во всем этом я его уличил при О[зеро]ве, при Огареве, при Тате — и приведенный к невозможности отрицать моими доказательствами, знаете что он мне ответил? — Мы очень благодарны за все, что вы для нас сделали, но так как вы никогда не хотели отдаться нам совсем, говоря что у вас есть интерна[циональные] обязательства, мы хотели заручиться против вас на всякий случай. Для этого я считал себя вправе красть ваши письма, и считал себя обязанным сеять раздор между вами, потому что для нас не выгодно, чтобы помимо нас, кроме нас существовала такая крепкая связь. — Кто ж эти они? Прежде их было достаточно. Но после разгрома остались только Нечаев да С[ереб-ренников] да еще два других человека за границею. Неудачи в России довели Нечаева до сумасшествия. Он стал делать глупость на глупости. — Все хитрости и обманы его впрочем шиты белыми нитками и обратились против него. — Он изолгался до глупости»⁷⁷.

Но даже если бы Мрочковский принялся выполнять просьбу Бакунина, навряд ли его ожидал бы успех. При отъезде Сергея из Женевы остатки былого триумвирата обнаружили исчезновение весьма важных документов. В погоню за похитителем отправился Озеров. «В начале июля. — вспоминал Гильом, — в то время, пока Бакунин был в Женеве, я получил от Нечаева известие, что он собирается отправить ко мне принадлежащий ему чемодан и просит меня хранить его в течение нескольких дней. Чемодан прибыл и я поместил его в надежное место»⁷⁸. Вскоре к Гильому в Невшатель, сопровождаемый молодым итальянцем, прибыл Нечаев и предупредил, что за чемоданом приедет его друг. Днем позже появился В. И. Серебренников и увез чемодан, еще через день в Невшатель примчался Озеров и рассказал Гильому о случившемся. Оказалось, что местонахождение чемодана открыл молодой итальянец, сбежавший от Нечаева, который «обходился с ним, как с собакой, угрожал ему револьвером, чтобы добиться повиновения»⁷⁹. Озеров отправился по указанию Гильома в Локль, но вернулся в Женеву с пустыми руками. Следом за Озеровым Гильома «посетила молодая дама с таинственными манерами и передала записку от Бакунина. Это была мадемуазель Натали Герцен, старшая дочь основателя «Колокола». Она хотела тоже добраться до Нечаева и попытаться путем убеждения получить то, что Озеров

рассчитыват получить насилием; она также потерпела неудачу: она представилась от моего имени Огюсту Шпишигеру. который проводил ее в дом, где прятался Нечаев; но разговор, происшедший у нее с последним, был безрезультатен»⁸⁰. Другими сведениями об этом разговоре мы не располагаем.

Чемодан с бумагами и их владелец оказались в Лондоне. Кроме верного В.И.Серебренникова, благодаря хлопотам Бакунина, в английской столице у Нечаева не было ни одного человека, на кого он мог бы опереться. И тем не менее без чьей бы то ни было поддержки Нечаев издал небольшой, в восемь страниц, журнал «Община». Первый номер имел подзаголовок «Орган русских социалистов, под ред. С. Нечаева и В.Серебренникова» и вышел в конце августа 1870 года. Позже был напечатан второй номер, уничтоженный Нечаевым по причинам, оставшимся неизвестными⁸¹. В Россию попало ничтожное количество экземпляров, сохранилось всего два. Судя по документам архива IIIотделения, «Общину» на родину не отправляли.

Приступая к выпуску журнала. Нечаев надеялся создать свой независимый от кого бы то ни было печатный орган, который сокрушил бы идейные позиции Бакунина и его западных сторонников, оградил бы русское революционное движение от их влияния. Он переоценил себя как теоретика и литератора, его нападки на противников не выходили за границы мелких кухонных дрязг, и замысел рассыпался... Первый номер журнала открывается обзором европейского революционного движения, включая российское. В нем особенно досталось Интернационалу и его руководителям.

«Такие вожди. — писал Нечаев, — суть не вожди, а тормозы для народного, революционного дела, и до тех пор, пока мы не увидим хотя одного работника-труженика, который бы, пройдя через стадии нашей каторжной жизни и вынеся оттуда страстную ненависть к существующему порядку, обладал бы достаточно широким мировоззрением для общего всестороннего понимания жизненных условий, до тех пор интернационал не выйдет из того пассивного выжидающего положения, в котором его держат красноречивые, сытые умники, заседающие в комитетах»⁸².

Нечаев решил монополизировать право на понимание роли и задач революционного движения, знание «каторжной жизни», желаний и потребностей народа. Переходя к российским делам, он беспардонно критикует человека, игравшего главнейшую роль в русском освободительном движении.

«Поколение, к которому принадлежал Герцен, было последним, заключительным явлением либеральничающего барства. Его теоретический радикализм был тепличным цветком, пышно распустившимся в искусственной температуре обеспеченной жизни и быстро увядшим при первом соприкосновении с обыкновенным реальным воздухом практического дела.

Они критиковали, осмеивали существующий порядок с язвительной салонной ловкостью, утонченным поэтическим языком. Их занимал самый процесс этой критики. Они были довольны своими ролями»⁸³.

Покончив с вождями, новый идеолог и теоретик освободительного движения сформулировал свою программу действий русских революционеров. Никаких свежих мыслей он в нее не вложил. За программой следует статья «Где наша сила? Где наши средства?», в которой Сергей Геннадиевич объясняет, что сила революционеров в топоре и огне, а средства пригодны все, то есть опять ничего нового. Заканчивается текст журнала открытым письмом к Огареву и Бакунину. В обидной, уничижительной форме, но с соблюдением несвойственной ему холодной вежливости, недавний триумвир пишет своим бывшим учителям, что они давно никчемны и он надеется никогда не увидеть их «в практической деятельности», а потому отчего бы им не остаться друзьями. Слухи о их на него озлоблении он считает ложными. Письмо имело целью не только объявить миру о распаде триумвирата, его автор требовал денег. «Не предвидя скорой возможности, — писал он, — лично встретиться с вами, прошу через посредство старшей дочери Герцена, заведующей нашей кассы, доставить в редакцию Общины остаток того фонда, которого части получены мною при жизни А. Герцена и еще в недавнее время»⁸⁴.

Н. А. Герцен в августе 1870 года никакой нечаевской кассой не заведовала. Упоминание в статье о ней и ее отце объясняется стремлением автора еще раз публично связать свое имя с этими достойнейшими людьми и заодно уколоть бывших друзей.

Огарев, получив от наследников А. И. Герцена вторую половину бахметевского фонда, лишь формально передал ее в распоряжение молодого триумвира. Скрываясь от возможного преследования тайной полиции, не имея постоянного пристанища. Нечаев не мог держать у себя крупную сумму денег и тем более положить ее в банк. Оставлять деньги у Огарева было рискованно, поэтому они хранились у Н. А. Герцен и по требованию Сергея выдавались главным

образом на издательские нужды Чернецкому. К моменту окончательного распада триумвирата оставалось около семисот пятидесяти франков. Огарев забрал деньги у Н. А. Герцен и положил их в банк⁸⁵.

Но не только об этой весьма скромной сумме пекся вождь «Народной расправы», он предполагал вытряхнуть из наследников А. И. Герцена много больше. «Не знаю, — пи-сал Нечаев Бакунину еще до выхода "Общины", — насколько сознательно вы содействовали Герцену скрыть от нас настоящую цифру суммы бахметевского фонда, который был положен вместе с другими капиталами Герценом под 5% и посему за период времени с 1857-го года более чем удвоился, достигнув слишком 50-ти тысяч по вычислению. Мы рано или поздно, а вероятно, очень скоро приступим к его требованию. Не знаю, на основании каких соображений вы впутали себя в это дело»⁸⁶.

Для Бакунина не было тайной, что Герцен по соглашению с Огаревым, пользуясь бахметевскими деньгами, неоднократно одалживал жестоко нуждавшимся эмигрантам требуемые им суммы. Спасая их от полной нищеты, Герцену приходилось прерывать вклад и тем самым терять проценты. Обвинять в плутовстве Герцена мог позволить себе только Нечаев. Реакция на его записку сохранилась в письме Бакунина к Огареву от 21 июля 1870 года:

«Вот тебе, друг Ага, и записка от «нашего Боя». Получил ее вчера вечером, посылаю ее тебе сегодня, чтобы поскорее утешить тебя, так же как и сам утешился. Нечего сказать, были мы дураками, и как бы Герцен над нами смеялся, если б был жив, и как бы он был прав, ругаясь над нами! Ну, нечего делать, проглотим горькую пилюлю и будем вперед умнее»⁸⁷.

Бакунин клокотал, негодовал, злился на себя за случившееся. Огарев же махнул на все рукой, он чаще и чаше бывал навеселе и в этом состоянии дремал в кресле или благодушно болтал с кем угодно и о чем угодно, никакие дела его не интересовали.

Лондонский период жизни и деятельности Нечаева — один из самых темных в его биографии, почти никаких документов о нем не сохранилось, да и были ли они... Уместно заметить, что наиболее полная и достоверная информация о Нечаеве во второй его эмиграции относится к тому времени, когда он находился в постоянной связи с Бакуниным и Огаревым. После распада триумвирата сведения о Нечаеве скудны, в архиве IIIотделения почти отсутствуют, так как Нечаев надолго исчез из поля зрения политического сыска.

Приведу извлечение из труда чиновника Департамента полиции, действительного статского советника, князя Н. Н. Голицына, созданного им на основании давно утраченных агентурных сообщений, напечатанного тиражом 50 экземпляров и предназначенного для ознакомления крупных чинов политического сыска:

«Он (Нечаев. — Ф. Л.) продолжал разыгрывать роль великого деятеля революции, при том — деятеля крайне подвижного, боявшегося ареста и выдачи. В июне 1871 г. он жил в Женеве на route de Carouge, где ему помогал денежными средствами Жеманов, в июле он переезжает в Аннэси, в августе проживает в la Drire, тоже недалеко от Женевы, в октябре находится в Вевэ, где его снабжает всем необходимым какой-то демократ, швейцарец Пэррэн. В том же месяце он едет для какого-то революционного предприятия в Голицию, где укрывается под именем Цехановского. Обстоятельства тут ему не благоприятствуют, ибо австрийская полиция деятельно его преследовала: появилась даже в русской газете телеграмма будто он задержан в Австрии». Оттуда он бежал в Лондон, а в ноябре в Цюрих. «Здесь предполагал он поселиться на некоторое время и записался даже в политехникум; здесь же получил он в январе 1872 г. 20 000 франков из фонда, основанного Герценом на русское революционное дело, а последнему переданные неким русским Б[ахметевым] в серебряных рублях. <...> Жил он в Цюрихе у Турского и на короткое время ездил в Италию. Хотел печатать какую-то брошюру, в январе 1872 г. купил шрифт <...>. В феврале месяце он уже в Париже, потом едет в марте в Гейдельберг <...>. 27 марта он опять возвращается в Цюрих; в мае же хлопочет в Женеве об основании там такого же общества как в Цюрихе, обвинив предварительно женевских коноводов в недостатке энергии. <...> Авторитет его даже немного поколебался после того, как стало известно, что он силою отнял у старшей дочери Герцена некоторые бумаги и письма ее отца, за которые после просил высокий выкуп, в чем ему было, впрочем, отказано. После сформирования собственного общества Нечаев начал уже действовать самостоятельно, не причисляя себя ни к какой партии <...>. В июне он едет опять в Париж, Вену и Мюнхен и возвращается 15 июня на совещание по поводу революционных дел в Сербии. В июле происходит у него примирение с Бакуниным. В августе переезжает он в Женеву, где хотя и носит псевдоним серба Гражданова, но ходит не стесняясь по Женеве с длинными волосами, в плисовых штанах и красной рубахе, высокой шляпе, при этом в пиджаке, который он

подбирал сзади в виде фрака. Вообще в конце июня месяца он мало стеснялся, посещал собрания Интернационала, ходил по ресторанам. Его предостерегали, но он не слушался, полагая, что это коварные инсинуации, идущие от Бакунина, желавшего устранить его. Жил он в Hotel duCygne и занимался даже иногда профессией простого вывесочного художника»⁸⁸.

В опусах Голицына много ошибок, читатель обнаружит их без комментария. Отметим лишь два обстоятельства: отчего Нечаев не был схвачен, если полиция знала каждый его шаг? Отчего так небрежно писался цитированный труд?

Нечаева не схватили, потому что политическому сыску он нужен был на свободе. В эмигрантских кругах творец «Народной расправы» сеял раздор, отправлявшейся в Россию корреспонденцией выдавал сообщников, активных радикалов, будущих конспираторов. Зачем же его арестовывать? Схватили его лишь тогда, когда он выдохся, перестал приносить пользу. Но это было потом. В агентурных донесениях было много вымысла и несуразицы (это обязательная принадлежность агентурных донесений), поэтому продолжим изложение событий, основанное на более достоверных источниках.