КОНЕЦ «НАРОДНОЙ РАСПРАВЫ» 21 глава

Вскоре после выхода «Общины» Нечаев, оставив В, И. Серебренникова в Лондоне, отправился в Париж. Русская революционная эмиграция, группировавшаяся около П.Л.Лаврова, была превосходно осведомлена о том, что представляет собой Нечаев, и ни в какие отношения с ним не вступила. Из-за разрыва с Бакуниным Сергей везде чувствовал себя неуютно, везде его сопровождала враждебность или пустота. В Париже он пережил осаду города немецкими войсками с 6 сентября 1870 года по 16 января 1871 года и, как только представилась возможность, пешком ушел из Франции обратно в Швейцарию. В Женеве пребывание Сергея сделалось невозможным, там его могли арестовать, и очень скоро: слишком многие ненавидели вождя московских заговорщиков, никто не стал бы его предупреждать об опасности, прятать от швейцарской полиции, а она бы заинтересовалась убийцей. Поэтому глава «Народной расправы» направился в Цюрих, где его никто не знал. Таким образом Сергею удалось оторваться от преследования полиции почти на полтора года. Еще 27 ноября 1870 года Роман доносил из Локарно Филиппеусу:

«Что же касается до Нечаева, то положение, которое приняло дело после разрыва его с Бакуниным и Огаревым, требует уже теперь способностей специального сышика, кото-

рыми, сам сознаюсь, я не владею в достаточной степени, да к тому же приложение мною этих способностей вне сферы Бакунина и Огарева могло бы теперь, в случае неудачных поисков, не только временно, но и навсегда испортить дело, за исключением одной поездки в Марсель, куда я поеду, а на обратном пути в Локарно. Я обещал вам при первом моем отправлении за границу тотчас написать откровенно, когда пребывание мое здесь сделается бесполезным и ненужным. Исполняю теперь мое обещание»⁸⁹.

Так закончилась погоня Романа (Постникова) за Нечаевым, ее довершили более удачливые сыщики. Столь длительная и странная охота русских полицейских агентов за вождем московских заговорщиков наводила на мысль — случайно ли это, не служил ли Нечаев в III отделении. Так думали многие⁹⁰, но в политической полиции он не служил.

В Цюрихе Нечаев отыскал Сажина, переселившегося туда из Женевы осенью 1870 года. «В течение двух недель, — вспоминал Сажин через пятьдесят пять лет после описываемых событий, — мы по нескольку часов проводили вместе и постоянно в оживленных разговорах и спорах. Вот тут-то я и увидел, что знания Нечаева довольно ограниченны и вообще его умственный багаж далеко отставал от его других громадных качеств и достоинств. Он обладал колоссальной энергией, фантастической преданностью революционному делу, стальным характером, неутомимой трудоспособностью и деятельностью. В своей продолжительной жизни я очень много знал революционеров, но среди них не встречал ни одного, кто бы обладал этими качествами в такой же степени, как Нечаев»⁹¹.

Сергей нуждался в дружбе Сажина не только потому, что, кроме него, почти ни с кем не был знаком. Сажин руководил кружком русских студентов, имел хорошую библиотеку, поддерживал прочные связи с Россией, Германией и Австрией, превосходно знал, что происходит в Цюрихе. Но бывший вождь «Народной расправы» не попросился войти в кружок Сажина, а предложил ему соединиться с его группой, группой, которой еще не существовало. Лишь одного цюрихского студента, И. М. Пономарева, ему удалось подчинить себе и получить от него подписку в том, «что он, Пономарев, обязуется служить и исполнять беспрекословно все распоряжения Комитета «Народной расправы» с угрозой подвергнуться жестокой каре за уклонение»⁹². Вот и все, чем располагал Нечаев к весне 1871 года. Несмотря на прежний разрыв с Сергеем, Сажин не решился отказать ему в возобновлении сотрудничества. Переговоры прервались револю-

иней во Франции, Сажин поспешил туда и участвовал в деятельности Парижской коммуны, Нечаев же остался в Цюрихе. Все современники единодушно выделяли основной его чертой фанатичную преданность революции. И вот, когда наступило время, он не ринулся в Париж на баррикады, ему там для себя нечего было отвоевать, это была не его революция. Он остался в курортном городе Цюрихе, где зарабатывал на жизнь писанием вывесок, в чем вполне преуспел.

После падения Коммуны переговоры возобновились. Кроме Сажина в них участвовали члены его кружка, студенты Цюрихского университета, В. А. Гольштейн, В. Н. Смирнов и А. Л. Эльсниц, бежавшие из России в 1871 году. Все три студента, исключенные из Московского университета после полунинской истории, вступили в «Народную расправу», но участия в ее делах принять не успели. Наслышанные о нечаевских приемах, эмигранты сторонились Сергея, а Сажин, опасаясь, что его репутацию может подорвать сотрудничество с распорядителем убийства Иванова, написал Бакунину письмо о предложении Нечаева и попросил сообщить ему свое мнение. Сажин и члены его кружка были преданными приверженцами Бакунина. Возобновившиеся переговоры прервались ожиданием ответа Михаила Александровича на письмо Сажина. Во время недельной паузы бывший глава московских заговорщиков предложил Сажину совместно издавать газету, а средства на это получить от наследников А. И. Герцена⁹³. Нечаев полагал, что наследники Герцена не пожелают добровольно расставаться с деньгами и поэтому следует их шантажировать. Вождь «Народной расправы» располагал частной перепиской Бакунина, А. И. Герцена, Н. А. Герцен, Огарева, И. С. Тургенева и многих других, а также различными бумагами, по мнению нового владельца, компрометирующими известных лиц. Нечаев собирался потребовать от заинтересованных в неразглашении содержания документов воздействовать на наследников Герцена и таким способом получить требуемые деньги. Разумеется. Сажин от этой затеи пришел в ужас. В это время подоспело письмо Бакунина с ультиматумом — или он, или Нечаев. Опять Сергей остался один.

Сообщения в газетах о «Процессе нечаевцев» и резко отрицательная реакция русских эмигрантов обескуражили бывшего вождя «Народной расправы», и его сближение с ними стало еще более проблематичным, Нечаева откровенно сторонились. Бывший студент Цюрихского политехникума В. А. Данилов писал о нем:

«Нечаевское движение окончилось убийством Иванова. Этим фактом якобинство со своими принципами как бы расписалось в своей несостоятельности, в своем несоответствии с внутренним содержанием задачи нарождающейся жизни, нарождающегося общественно-политического строя. <...> Нечаев не мог воскресить якобинства, <...> Нечаев в Цюрихе и Нечаев в России две личности. Кто видел его в Цюрихе в 70—71 гг., тот может это подтвердить. Энергия его пала... Эта крупная сила с сильной волей личности чувствовала, что она изжила свой смысл, что ей нет уже места и она за бортом жизни»⁹⁴,

Возможно, Данилов несколько преувеличил состояние упадка, в котором, как ему казалось, пребывал Нечаев, но не один он заметил спад энергии и появление безразличия в действиях бывшего руководителя «Народной расправы».

Многое из жизни Нечаева после распада триумвирата остается навсегда покрытым тайной. Известно, например, что из Цюриха он ездил во Францию, и, кажется, не раз⁹⁵. О его парижских связях ничего не известно, возможно, он предпринимал попытки сблизиться с П.Л.Лавровым. Только в минуты отчаяния у Сергея могла появиться подобная мысль. Лавров не Бакунин, в беспринципности его упрекнуть никто не рискнул бы. Зимой 1872 года в Цюрих приехал бежавший из бессарабской ссылки 3. К. Ралли-Арборе, единомышленник Нечаева по петербургским студенческим волнениям. Вскоре для встречи с ним из Парижа примчался Сергей. «Я нашел его совершенно не изменившимся, — вспоминал Ралли, — даже не возмужавшим. Это был тот же худенький, небольшого роста, нервный, вечно кусаюший свои изъеденные до крови ногти молодой человек, с горящими глазами, с резкими жестами. <...> О пребывании Нечаева у меня вскоре узнал М.Л.Бакунин, который, совместно с Сажиным и моими товарищами Эльсницем и Гольштейном, потребовал у меня разрыва с Нечаевым, предполагая, конечно, что у нас затевается что-нибудь общее. Кроме нескольких из эмигрантов с Бакуниным во главе никто не знал, однако, о пребывании Нечаева в Цюрихе, где он проживал под псевдонимом Лидерса»⁹⁶.

Сергей не переменился не только внешне. Чтобы убедить Ралли в существовании сильного конспиративного сообщества, он инсценировал присылку на его адрес шифрованных писем. Нетрудно было догадаться, что по его заданию эти письма на бланках «Народной расправы» из Лондона исправно слал В. И. Серебренников, однокашник Ралли по Медико-хирургической академии. Ралли написал о разга-

данной мистификации Нечаеву, жившему летом 1872 года на юге Швейцарии в местечке Шодефон, но, как всегда, Сергей не признался в обмане, он продолжал настаивать на существовании «Народной расправы» в России и Европе. Вернувшись в Цюрих, Нечаев ультимативно потребовал от Ралли разрыва с Бакуниным. Порвали с Нечаевым. Какая же горечь заволокла его душу, когда Ралли и Сажин организовали типографию, а Сергея даже не поставили в известность.

Возвратившись в Цюрих, он поселился у своего нового друга польского эмигранта Г.-М. Турского, последнего верного ученика и соратника. Турский входил в руководство «Польского социально-демократического общества», состоявшего из польских и русских эмигрантов, осевших в Цюрихе. Секретарем Общества был агент III отделения А. Стемпковский, регулярно доносивший полицейскому начальству о настроениях в цюрихской эмиграции. Чиновники политического сыска в апреле 1872 года приступили к формированию дела «Об образовавшемся в Цюрихе революционном Славянском социально-демократическом обществе»⁹⁷. Из агентурной информации в Петербурге стало известно, что Нечаев образовал внутри Общества «русский отдел»⁹⁸ а для его пополнения записался вольнослушателем в Цюрихскую политехническую школу. Известный историк невозвращенец Б. И. Николаевский на основании бесед с Турским писал, что «русско-польский кружок был ничем иным, как тою организацией, которую стал строить Нечаев»⁹⁹.

От последней нечаевской революционной затеи сохранилась программа кружка: «Основные положения». Ее рукопись отобрали у Сергея при аресте; лишь в 1973 году ее обнаружили в Цюрихском кантональном архиве. Впервые на русском языке текст «Основных положений» опубликовала Е.Л. Рудницкая¹⁰⁰. Никаких других документов об этом нечаевском кружке и лицах, входивших в его состав, обнаружить не удалось. Сведения, исходившие от полицейского агента, вызывают сомнения из-за профессиональной склонности к преувеличениям. Известно определенно — ничего практического Нечаеву и на этот раз сделать не удалось — до ареста оставалось менее четырех месяцев.

«В Цюрих понаехали агенты русского правительства, — писал Данилов. — Неумелые, нахальные, они сразу обнаружили на себе внимание опытных эмигрантов. Нечаеву предложили бежать из Цюриха в Англию. Его мало кто знал. Бакунинцы дали ему приют, они же предложили средства для переезда в Англию. Нечаев отнесся к своей участи пассив-

но. Эта пассивность понятна, если смотреть на Нечаева, как на человека, в коем идея и личность срослись в одно целое. Он видел, что в жизни он провалился, и ему осталось только умереть за идею. Он хотел инстинктивно пожертвовать жизнью за идею. Вызывал на бой жизнь — как делает фанатик, потерявший под ногами почву»¹⁰¹.

Первые предупреждения об опасности близкого ареста передали Нечаеву от Бакунина¹⁰², Сергей отнесся к ним с недоверием и иронией — бакунинцы добиваются его отъезда из Цюриха, у него у самого имеются друзья в Берне, и они известили бы его о надвигающейся угрозе. Западные революционеры и русские эмигранты после разрыва с Бакуниным и «Процесса нечаевцев» относились к Сергею враждебно, и бежать ему было некуда, повсюду его ожидали бойкот, отсутствие связей.

«Незадолго до ареста Нечаева (быть может, за несколько недель или дней), — вспоминал известный народник Д. И. Рихтер, — я с одним из русских студентов (фамилии не помню) сидел в одном ресторанчике в Цюрихе. <...> Я рассказывал об убежище для эмигрантов в Нью-Йорке — "Gastelegarden".

Во время моего рассказа к нам подошел молодой человек, очевидно, сидевший в ресторане недалеко от нас, но которого я ранее не заметил, и на чистейшем русском языке начал меня подробно расспрашивать об убежище для эмигрантов в Нью-Йорке. Из его расспросов я заключил, что он предполагает сам туда ехать, о чем я его и спросил и на что он мне лаконически ответил: «да, может быть». <...> Молодой русский показался мне человеком очень несимпатичным, скажу более — с отталкивающей физиономией»¹⁰³.

Нечаев мог подойти к говорившим по-русски из любопытства, желания завязать еще одно знакомство, возможно, у него все же появилось стремление покинуть враждебную и опасную Европу. И начать сначала!

Живя более двух лет вне России, творец «Народной расправы» почти ничего не достиг, все планы рушились в самом начале их реализации, но главное — изоляция, она мучила его более всего. Возможно, он искренне не понимал, почему от него все отворачиваются. Ему не с кем было осуществлять задуманное, прекращались дела, накапливались усталость, раздражение, злость. Идти к кому-нибудь на поклон, в рядовые работники, он не мог. Даже для мнимого побега из Петропавловской крепости зимой 1869 года он придумывал генеральскую шинель, и не ниже. Постоянная

боязнь попасться в руки усердно ищущей швейцарской полиции, скрываться от нее становилось все труднее и невыносимее с каждым днем. Почва давно уже стремительно ускользала из-под ног — затравили... Быть может, ему непреодолимо захотелось остановить бесконечное непрекращающееся бегство, порвать с постоянными неудачами, ссорами, интригами, склоками, доказать, всему миру доказать, что он способен на все им выдуманное о себе: тюрьма, в которой он еще ни разу не сидел, а лишь увлеченно рассказывал, как героически совершал побеги (конечно же, не идти в полицию с повинной, а попасть к ней в руки); суд, большой, громкий, публичный процесс, как над его жалкими сообщниками, все в золоте и бархате, холеная публика, французские духи, эполеты, аксельбанты, ордена, и он один, исхудалый, осунувшийся, обличает, а «Правительственный вестник» печатает каждое его слово, и весь мир затаив дыхание внемлет; бунт, и его освобождение, — многое проносилось в его необузданном воображении, в голове, склонной к фантазиям, перепутавшей ложь с правдой. Возможно, он решил, что для него в истории заготовлена единственная настоящая роль, сладостная роль мученика-обличителя, и он к ней готовился.

Нечаев не внял предупреждениям и никуда не уехал, он как бы не замечал скопления в городе полиции, свободно разгуливал по улицам, не опасаясь дневного света, ничего не предпринял, чтобы избежать ареста. Уж очень все это было на него не похоже.

«Адольф Стемпковский, — вспоминал Ралли, — был в то время секретарем интернациональной марксистской секции и, как таковой, сумел втереться в знакомство со всеми эмигрантами, проживающими в Цюрихе; был лично знаком с Бакуниным и близким человеком Грейлиха, главы цюрихских марксистов того времени. При посредстве-то этого Стемпковского русское правительство оборудовало поимку Сергея Геннадиевича»¹⁰⁴.

После получения доноса Стемпковского в Швейцарию выехал адъютант шефа жандармов майор Николич-Сербоградский. Выбор Николича-Сербоградского не был случайным. В секретной полиции знали, что Нечаев вынужден выдавать себя за серба, так как бежал из России с паспортом сербского гражданина. Жандармский майор был сербом и владел родным языком. В Базеле он появился 19 июля 1872 года и тут же принялся за разработку плана задержания Нечаева, для чего вызвал из Цюриха сотрудника швейцарской полиции Зега, оплачиваемого русскими властями.

а затем Стемпковского. Проинструктировав Зега, обстоятельно поговорив со Стемпковским, пообещав ему беспрепятственное возвращение в Россию и вознаграждение за поимку Нечаева, жандармский майор отпустил их обратно, а 26 июля прибыл в Цюрих и сам. Ему обещали показать Нечаева, но этого не произошло. Осмотрев улицы, примыкавшие к месту, намеченному для захвата преступника, переговорив со Стемпковским и условившись о дальнейших действиях, Николич-Сербоградский вернулся в Берн. Там он встретился с русским посланником в Швейцарии князем М. А. Горчаковым и просил его обратиться к Федеральному правительству за содействием при задержании Нечаева. 29 июля утром в Базель приехал Стемпковский. Николич-Сербоградский обсудил с агентом детали предстоящего ареста и пообещал, в случае удачи, пять тысяч рублей золотом. В тот же день, сев в разные вагоны поезда, они выехали в Цюрих. Адъютант шефа жандармов явился к президенту Цюрихской кантональной полиции Пфеннингеру, предъявил ему документы и попросил помочь при аресте Нечаева.

В предместье Цюриха Геттингене находилась небольшая харчевня «Muller Caffe Haus». В ней, по утверждению Стемпковского, он назначил 2 августа в час дня Нечаеву встречу. Часом раньше в Геттинген прибыли Николич-Сербоградский, швейцарский майор и с ним восемь переодетых жандармов. Доносчик уже сидел в ресторанчике с членами Интернационала Г. Грейлихом и О. Реми и пил кофе. Пятеро жандармов заняли соседние столики, трое расположились снаружи. Как только Нечаев вошел в харчевню, Стемпковский оставил своих товарищей и уселся с Сергеем за другой столик. Через некоторое время к ним подошел старший из жандармов и попросил Нечаева выйти, так как «имеет передать ему несколько слов». Сергей вышел из ресторанчика, жандармы набросились на него и мгновенно связали. На крик выскочил Стемпковский и сделал вид, будто пытается освободить задержанного.

В тот же день Николич-Сербоградский докладывал П. А. Шувалову, что при обыске у Нечаева обнаружили «шестиствольный отличный большой револьвер (все стволы заряжены), два бумажника, в коих записано много имен высших сановников Российской империи, два письма — одно на французском, другое на русском языке (ответ на сие последнее письмо просят Нечаева дать через посредство редакции «Биржевых ведомостей»), пять экземпляров новой революционной программы на польском языке и четыре конвер-

та с адресами... Кроме того, найдено несколько записок, между прочим, одно на имя M-lle Herzeana, Paris, и, наконец, старый кожаный кошелек, где было 1 франк 40 центов, и старый же средней величины складной ножик»¹⁰⁵.

На городской гауптвахте Нечаев заявил, что он серб, но, когда Николич-Сербоградский заговорил с ним по-сербски, ни на один вопрос ответить не смог. Тогда адъютант шефа жандармов объяснил ему, что русскому и швейцарскому правительствам безусловно известно, кто он.

Весть об аресте Нечаева быстро распространилась по городу. Грейлих и Реми прибежали к Д. И. Рихтеру и рассказали о случившемся, тот отправился с новостью к В, Н. Смирнову, но он случайно встретил Нечаева на улице и все понял¹⁰⁶. Русские, польские, немецкие и французские эмигранты произвели расследование случившегося и решили устроить над предателем товарищеский суд. Турский, живший с Нечаевым на одной квартире, рассказал, что тот нуждался в деньгах, и Стемпковский пригласил его на свидание, обещая помочь найти работу. «Суд объявил Стемпковского шпионом и постановил исключить из всех обществ, членом которых он состоял»¹⁰⁷. Предатель на суд не явился, он попросил зашиты у кантональной полиции, которой оказывал эпизодические услуги¹⁰⁸. Вскоре Стемпковский навсегда покинул Цюрих. Российские власти не выполнили обещания, решение вопроса о выдаче ему русского паспорта откладывалось, Шувалов колебался и не докладывал о нем царю. 4 февраля 1873 года Горчаков писал в Петербург:

«Вчера поляк Витольд Скржинский, кондитер, приехавший из Цюриха, сделал четыре револьверных выстрела в Стемпковского и его семью, в их квартире, но никого не ранил. Это месть комитета за Нечаева. Федеральные муниципальные власти города Берна в большом волнении; преступник скрылся»¹⁰⁹. Покушение, возможно, инсценированное пострадавшим, ускорило решение судьбы предателя. Стемпковский состоял секретным агентом III отделения с конца пятидесятых годов. Его участие в Варшавском восстании 1863 года и последующее бегство в Европу были не что иное, как выполнение заданий полицейских властей. Иногда его сильно заносило, он переигрывал настолько, что начальство выражало ему свое неудовольствие, так было в Варшаве и Цюрихе, где шпион переусердствовал в своих революционных выходках. Монарх простил ему эти прегрешения, но полицейские власти ехать в Россию Стемпковскому не позволили. Он продолжал выполнять поручения IIIотде-

ления, а затем Департамента полиции. В 1883 году новый глава политического сыска империи Г. К. Семякин отчислил его из Заграничной агентуры, так как он «вполне бесполезен» и «даже вреден»¹¹⁰.

Русская эмиграция в Цюрихе и Женеве выразила протест швейцарским властям, арестовавшим Нечаева. Подписавшие его Бакунин, Озеров, Ралли и другие неопровержимо доказывали, что Нечаев совершил политическое преступление и поэтому швейцарское правительство не должно передавать его в руки русских полицейских властей. П. Л. Лавров от подписания протеста уклонился¹¹¹. Заступничества эмигрантов были оставлены без внимания.

После получения известия об аресте Нечаева III отделение приступило к действиям, имевшим целью вынудить швейцарское правительство передать опасного уголовного преступника русским властям. 18 августа 1872 года товарищ главноуправляющего III отделением граф Н. В. Левашев направил управляющему Министерством юстиции О. В. Эссену письмо следующего содержания:

«Главный виновник совершенного в Ноябре 1869 года близ Москвы убийства студента Петровской Земледельческой и Лесной Академии Иванова, бежавший за границу бывший приходской учитель Сергей Геннадиев Нечаев арестован в Цюрихе в Швейцарии.

Швейцарское правительство предварительно выдачи этого преступника, желает иметь официальное юридическое удостоверение в содеянном Нечаевым преступлении и поэтому, как Ваше Превосходительство изволите усмотреть из прилагаемой копии телеграммы нашего посланника в Берне, обратилось к Князю М. А. Горчакову с просьбою о доставлении, в засвидетельственных переводах, обвинительного акта, составленного в свое время против Нечаева, и последовавшего относительно его сообщников судебного приговора.

Швейцарскому правительству неизвестно, что наши законы не допускают заочного процесса по уголовным преступлениям, и тем объясняется вышеупомянутое требование его. С другой стороны, означенная особенность нашего законодательства была причиною тому, что, пока Нечаев находился в безвестной отлучке, обвинительный акт по совершенному им преступлению не мог быть составлен. Ныне же задержанием Нечаева эта причина устранена, тем более что все обстоятельства преступления, казалось бы, достаточно выяснены предварительным следствием и судебным процессом, коим подверглись ею сообщники.

Руководствуясь ВЫСОЧАЙШЕ утвержденными 19 мая 1872 г. правилами, по коим от соглашения Министра Юстиции с Шефом Жандармов зависит направление дел по преступлениям в тех случаях, когда общее преступление усложняется политическою деятельностью преступника, — я полагал бы не возбуждать против Нечаева обвинения в государственном преступлении, заключавшемся в составлении тайного общества с политической целью, а ограничиться преданием его суду единственно за убийство студента Иванова, ибо составление тайного политического общества не влечет за собою непременного совершения убийства, и следовательно последнее преступление является самодеятельным и может быть рассмотрено независимо от первого.

Имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство не изволите ли признать возможным сделать распоряжение, чтобы, ввиду означенного требования Швейцарского правительства, подлежащее судебное место в этом смысле составило обвинительный акт против Нечаева, который по изготовлении и утверждении, соблаговолите препроводить ко мне»¹¹².

Педантичный Эссен ответил Левашеву, что обвинительный акт без допроса написан быть не может, так как это противоречит действующим законам, но Швейцарское правительство не настаивает на его предъявлении, а «удовлетворится всяким документом, свидетельствующим о виновности Нечаева в уголовных преступлениях»¹¹³. Эссен передал Левашеву официальные бумаги о привлечении Нечаева к делу об убийстве Иванова, сопроводив их показаниями осужденных по «Процессу нечаевцев». 27 августа Эссен представил Александру II доклад, в котором подробно изложил свои действия, направленные на передачу Нечаева русскому правительству. В конце доклада Эссен сообщил, что командировал в Швейцарию в полное распоряжение Горчакова редактора Департамента Министерства юстиции А. А. Казем-Бека, «обладающего всеми необходимыми качествами для исполнения этого поручения»¹¹⁴.

III отделение, Министерства юстиции и иностранных дел, объединенные желанием монарха во что бы то ни стало пересадить Нечаева из швейцарской тюрьмы в русскую, завершили подготовку необходимых документов. 30 августа 1872 года Федеральному правительству Швейцарии была отправлена нота об убийстве Иванова. В ней сообщалось, что «оно не имеет тесной связи с остальными обвинениями и составляет самостоятельное деяние, не находящее себе ни объяснения, ни повода в политических убеждениях, выска-

занных при других обстоятельствах теми лицами, которые столь слепо были вовлечены в преступление, возбуждает отвращение и преследуемое во всех образцовых нациях¹¹⁵.

Пока высшие администраторы империи готовили эти документы, а Горчаков вел переговоры с швейцарскими властями, Нечаев сидел в цюрихской тюрьме. Режим содержания русского уголовника был установлен необычно строгий, его усиленно караулили; передачи, свидания и переписка ему не разрешались. Лишь в конце сентября Сергею позволили несколько свиданий с участницей сажинского кружка русской студенткой Цюрихского университета Е. Н. Южаковой, якобы его невестой. Свидания происходили в особой комнате, Южакова и Нечаев сидели по разные стороны длинного стола и разговаривали только по-немецки или по-французски, иначе свидание немедленно прекращалось. Когда в Цюрихе стало известно, что вопрос выдачи Нечаева решен, им дали последнее свидание и разрешили расцеловаться. Во время прощания Нечаеву удалось передать Южаковой записку¹¹⁶ для Сажина: «Архив мой находится у мадам Клеман в том городе, из которого я писал Вам тогда, возьмите его. Я уверен, что вы поступите с ним наилучшим образом. Я погиб»¹¹⁷.

«Об архиве Нечаева я много слышал, — вспоминал Сажин. — Да кроме того и сам Нечаев показывал мне описание этого архива. Надо сказать, что Нечаев вообще не доверял людям. В убеждения человека он тоже не верил. Он считал необходимым иметь у себя какие-либо документы, чтобы с их помощью держать нужного человека в своих руках. Преследуя эту цель, Нечаев оправдывал все средства. Неведомыми путями, чуть ли не путем кражи, ему удавалось добыть массу писем компрометирующего свойства от всех выдающихся русских людей. <...> Мало того, от своих сторонников Нечаев отбирал особые письменные обязательства, в которых говорилось, что «я, именуемый таким-то, предан, душой и телом Комитету «Народной расправы». «<...>. Таким образом Нечаев мог заставить любого сторонника быть верным его делу, ибо этот последний все время ощущал свою зависимость от него. Помимо этого в архиве Нечаева находилась масса адресов, различные списки лиц и т. п.»¹¹⁸.

Сажин немедленно отправился в небезопасный для него Париж, именно там Нечаев оставил свой архив. Он не мог допустить, чтобы документы оказались в руках заграничных агентов русского правительства. В Париже Сажин явился к П.Л.Лаврову, и они приступили к поиску. Оказалось, что фамилия Клеман распространена во Франции, как в Рос-

сии - Иванов. Чертыхаясь, они выписали из адресной книги всех мадам Клеман, разделили Париж на районы, пригласили в помощь несколько русских студентов и приступили к делу. Поиск мог длиться вечность и закончиться ничем, но помог случай. Сажин набрел на книжный магазин госпожи Бриссак и вспомнил, что о ней ему рассказывал Нечаев. Мадам Бриссак указала Сажину адрес Клеман, у нее всегда в Париже останавливался Нечаев.

Получив все пожитки Сергея, Сажин решил архив отправить в Цюрих багажом, а книги, газеты и прочее оставить у Лаврова, предполагавшего вскоре переехать в Швейцарию и перевезти их со своими вещами. Почти все документы, оказавшиеся в архиве Нечаева, после просмотра Гольштейном, Ралли и Эльсницем Сажин уничтожил. Исключения составили письма Н. А. Герцен, их ей возвратили. «Помимо писем, — вспоминал Сажин, — в архиве Нечаева оказалось около 200 или 150 карточек. На одной стороне карточки стоял шифр — это были имя и фамилия лица, на другой же приводилась довольно полная характеристика этого лица, причем указывались все отличительные черты его характера; и в результате делался вывод — на какую деятельность способно это лицо»¹¹⁹. Нечаев внес в свою картотеку почти всех активных участников российского революционного движения, странное для того времени предприятие. Наблюдая его действия, выявляя привязанности и увлечения, невольно обращаешь внимание на неистовую страсть Нечаева к бюрократии — девятнадцатилетним юношей начал он собирать и систематизировать личный архив, внедрил строжайшую отчетность во всех кружках «Народной расправы», странная тяга к хранению чужих расписок в получении денег, обязательств, векселей, личных документов, записочек даже совершенно незнакомых людей. Возможно, в бюрократии он видел один из главнейших атрибутов власти. Увы, интереснейший для исследователей нечаевский архив погиб в безвестном цюрихском камине, но вряд ли мы вправе осуждать за это Сажина.