По возвращении в тюрьму Успенский оказался в коммуне, состоявшей из сокамерников. Один из них, И. Ф. Волошенко, постоянно раздражал «гордого и замкнутого» Петра Гавриловича своей нарочитой нечистоплотностью. Однажды Успенский вспылил и отказался от участия в коммуне, чем вызвал неодобрение товарищей. Ссора с Волошенко переросла в подозрение, а затем и в обвинение Успенского в доносе начальству о готовившемся побеге127. Утром 27 декабря 1881 года его нашли повешенным. Политические заключенные А. М. Баламез, И. К. Иванов и Ф. Н. Юрковский устроили ему самосуд128. Подробности этой драматической истории до сих пор неизвестны — все ее участники и свидетели дали слово держать случившееся в строжайшей тайне. Именно поэтому В. Г. Короленко ничего не удалось узнать. Бывший народник, многолетний кариец С. П. Богданов писал в 1927 году:
«Обвинение Успенского в шпионстве и убийство его было диким, несуразным явлением в нашей тюремной жизни. Решительно никаких оснований не было не только для обвинения, а даже для подозрения. Это могло прийти в голову только психически больному человеку, которым и был Игнат Иванов»129. Политические каторжане организовали товарищеский суд, после тщательного разбирательства невиновность П. Г. Успенского была установлена130.
Страшная смерть Петра Гавриловича мистически напоминает убийство И. И. Иванова. И тот и другой пали от рук товарищей, подозревавших их в предательстве.
Бывшие нечаевцы смогли найти в себе силы бороться
против зла в себе, изгнать из себя бесов. Среди бывших членов «Народной расправы», включая участников убийства Иванова, были люди честные, добрые и трогательно доверчивые. Дальнейшая их жизнь подтверждает справедливость горестного утверждения Ф. М. Достоевского о существовании определенных условий, в которых преступления совершаются «вовсе не мерзавцами»131.
Известный публицист, присяжный поверенный К. К. Арсеньев, защищавший И. Г. Прыжова на «Процессе нечаевцев», писал вскоре после его окончания, что «молодые умы, не охлажденные опытом жизни, не знакомые еще ни с твердостью основ, на которых держится государственное и общественное устройство, ни с важностью и многочисленностью условий, которые должны быть приняты в расчет при всяком преобразовании этого устройства, — всегда расположены к движению, к переменам. Наиболее пылкие из них верят в возможность устранить за один раз все то, что кажется им несовершенным, и создать не только новый порядок, но и новых людей, ему соответствующих. Мысль о борьбе, об опасности скорее воодушевляет, нежели устрашает юношей, в глазах которых все выходящее из серой обыденной жизни имеет романтическую прелесть. В государствах, не привыкших еще к умственной свободе, такое настроение умов кажется чем-то безусловно несовместимым с общественным спокойствием и вызывает целый ряд строгих мер, основанных на недоверии к молодежи. История показывает нам, между тем, что по мере уменьшения этого недоверия наклонность к беспорядкам не усиливается, а ослабевает»132.
Недоверие российских властей к молодым людям породило необоснованные, вредоносные репрессии, несправедливое унизительно-подозрительное отношение ко всему студенчеству, хотя в разряд неблагонадежных попало всего около десяти процентов учащихся высших учебных заведений. Разрешению открытия библиотек и кухмистерских, касс взаимопомощи и землячеств правительство предпочло борьбу со своим будущим, с не окрепшими, но энергичными натурами, отвергло их и тем самым толкнуло в объятия Нечаевых, ткачевых, бакуниных и им подобных. Во всей нечаевской истории был один лишь бес — Сергей Геннадиевич Нечаев. Дальнейшие судьбы ее участников безусловно подтверждают это. На их беду встретился он им, втянул в свою страшную орбиту и закрутил. Когда его не стало, им без труда удалось обрести самих себя. Но как же опасен даже один бес...
ВТОРАЯ ЭМИГРАЦИЯ
От Вержболова до Женевы Александровская и Нечаев добирались около недели. Перед отъездом из России Сергей известил Огарева о скорой встрече. Николай Платонович поспешил сообщить радостную новость Бакунину в Локарно и в Париж Герцену. «То, что ты пишешь о Бое (Нечаеве. — Ф. Л.), — ответил Бакунин, — меня чрезвычайно порадовало. Теперь я начинаю верить, что он уцелел. Но как я его увижу? Впрочем, он молодец, захочет, так прийдет пешком, а у меня для него постель и стол всегда готовы»1. Герцен продолжал негодовать по поводу пропагандистской кампании триумвирата, и своего прежнего отношения к Нечаеву не переменил2.
Появившись в Женеве, творец «Народной расправы» принялся допекать Огарева просьбами организовать встречу с Герценом и потребовать от него вторую половину бахметевских денег. Огарев обратился к Герцену и получил от него следующий ответ:
«1-е. Юношу (Нечаева. — Ф.Л.) видеть моту и мужеству его отдаю полную справедливость, но деятельность его и двух старцев (Огарева и Бакунина. — Ф. Л.) считаю положительно вредной и несвоевременной. Всякий день вижу русских — слушаю, вслушиваюсь и убеждаюсь больше и больше в том.
2-е. На каком основании ты думаешь отклонить от назначения фонд — не знаю? Твое "приготовь сколько хочешь" меня сконфузило; что же за мера в "сколько хочешь", а потому я буду ждать от тебя приказа в цифрах. И вышлю его для того, что ты того желаешь»3.
Александру Ивановичу оставалось жить чуть больше недели, его терзала смертельная болезнь, сил на сопротивление домогательствам не оставалось. Ни с кем из триумвирата Герцен более не встретился и деньгами распорядиться не успел.
Сергею требовалась хотя бы видимость добрых отношений с Александром Ивановичем, бесспорным нравственным авторитетом российского и не только российского освободительного движения, паролем любого из враждующих кланов; а жить в Швейцарии и не дружить с Герценом означало бросить на самого себя тень. Что может быть хуже... Если не получить деньги, то опять зависимость от надоедливых стариков. Сидение в их лагере предопределяло полную изоляцию от молодых эмигрантов... В конце концов кто-нибудь приедет из России и все расскажет. Что тогда? Восста-
ние, всенародный бунт, о котором он так мечтал, так опрометчиво на него рассчитывал и еще осенью 1869 года был в нем непоколебимо уверен, его «социальная революция» 19 февраля 1870 года не состоится. Можно бы назначить новый срок, да с кем ее делать, революцию?
Хотя аресты и обыски, начавшиеся с Успенского, производились Слезкиным вне связи с убийством Иванова, последствия московской драмы обернулись для руководителя «Народной расправы» катастрофой — в несколько дней развалилось конспиративное сообщество, которое он так старательно создавал. Нечаев понимал, что кто-нибудь из задержанных непременно признается в убийстве и тогда на возвращение в Россию, по крайней мере в ближайшие годы, нечего и надеяться. Что же касается планов, кроме самого Нечаева, их никто никогда не знал. О его планах приходится судить лишь по результатам действий, поэтому мы можем быть твердо уверены, что по приезде в Женеву он полагал завладеть остатком бахметевского фонда, внедриться в среду молодых эмигрантов, попытаться объединить под своим началом всю русскую эмиграцию в Европе, возобновить пропагандистскую кампанию, полностью заглохшую в его отсутствие. Сергей решил издавать не только прокламации и брошюры типа «Народной расправы», но и возобновить регулярный выпуск «Колокола», солидной общеизвестной герценовской газеты, соединить свое имя с Искандером, что могло, как ему казалось, возвысить его над всеми соперниками за главенство в революционном движении и тогда хоть как-то компенсировать несостоявшуюся дружбу.
Нечаев знал, что в России абсолютное большинство членов «Народной расправы» арестовано, многие, кому можно было отправить листовки, находились в тюрьмах. И тем не менее еще до отъезда Александровской он выпустил совместно с Бакуниным и Огаревым три прокламации, обнаруженные жандармами при обыске попутчицы в Вержболове 11 января 1870 года.
«К русскому мещанству», 1870, январь. Содержит призыв от имени мещанской организации объединиться с крестьянами для свержения самодержавия. Подпись: «Дума всех вольных мещан».
«К русскому купечеству», 1870, январь. Содержит призыв от имени купеческой организации помочь народу в борьбе за освобождение. Подпись: «Контора компании вольных русских купцов. Москва, 1870».
«Благородное русское дворянство!», 1870, январь. Содержит призыв от имени дворянской организации объединить-
ся для завоевания власти, предупредив таким образом бунт. Подпись: «Потомки Рюрика и Партия российского независимого дворянства»4.
Все три прокламации напечатаны в женевской типографии Л. Чернецкого. Исследователи приписывают их появление инициативе Нечаева, его соавторство бесспорно. В основе третьей прокламации лежит текст бакунинского воззвания «Русское дворянство», впервые напечатанного в 1869 году5. Все прокламации выпушены от имени несуществующих сообществ. В 1869 году Огарев не шел на это. На сей раз совестливого Николая Платоновича не смутило участие в явной фальсификации. Произошло окончательное его удаление от Герцена, полное разрушение духовной связи со старым другом. Более того, если в 1869 году Огарев в составе дружного триумвирата не принял на себя ведущей роли, то в январе 1870 года он занял несвойственную ему весьма активную позицию. Б. П. Козьмин утверждает, что идея обращения к различным группам русского общества от лица мифических комитетов принадлежит Николаю Платоновичу6. Анализ выпушенных триумвиратом прокламаций наводит на грустные размышления. Мог ли Огарев не понимать, во что он ввязался? Мог ли он не видеть, что таких взаимно исключающих воззваний выпускать нельзя? Прежний Огарев, ближайший друг Герцена, никогда не пошел бы на это. Но прежнего Огарева давно уже не было.
Одновременно с работой над прокламациями Нечаев приступил к подготовке издания второго (последнего) выпуска «Народной расправы»7, ему не терпелось напомнить о себе покинутой им России. Этот выпуск целиком принадлежит перу Нечаева и состоит из трех разделов8. Первый раздел, не имеющий заголовка, содержит исключительную, из ряда вон выходящую ложь о Нечаеве и нечаевцах, о московских событиях осени 1869 года, мотивах убийства Иванова, подробностях арестов, реальные события, растворенные в небылицах. Второй раздел «Кто не за нас, тот против нас» посвящен объяснению необходимости скорейшего разрушения монархического управления Россией. В третьем разделе «Главные основы будущего общественного строя» излагается план замены в России одной власти на другую. Приведу из него извлечения:
«В основе всего лежит Труд, и так как истинное счастье и благо каждого зависит от счастья и блага всех, довольство каждого от довольства всех, так как общее благо возможно только там. где каждый, посвящая труду все свои силы, отдает все произведения своего труда в общую сокровищницу,
из которой взамен получает все, чем обусловливается его благосостояние, то все силы и произведения этих сил по справедливости должны считаться общественным достоянием и следовательно в основу будущего строя ложится также общность имущества»9.
Нечаев заранее отыскал себе и себе подобным место распределяющего из всеобщего Всероссийского котла, содержащего «общность имущества». Пора обратить внимание на любопытную закономерность: идеи «общности имущества» и его «справедливого» распределения рождаются в головах именно тех, кто сам ничего никогда не производил и производить не умел, не хотел и не собирался.
«В течение известного числа дней, — пишет далее Нечаев, — назначенных для переворота, и неизбежно последующей за ним сумятицы, каждый индивидуум должен примкнуть к той или иной рабочей артели по собственному выбору, руководствуясь соображением со своими силами и способностями. Все оставшиеся отдельно и не примкнувшие к рабочим группам без уважительных причин не имеют права доступа ни в общественные столовые, ни в общественные спальни, ни в какие-либо другие здания, предназначенные для удовлетворения разных потребностей работников-братьев, или заключающие в себе продукты и материалы, запасы и орудия, предназначенные для всех членов установившегося рабочего общества; одним словом, не примкнувшая без уважительных причин в артели личность остается без средств к существованию.
Для нее закрыты будут все дороги, все средства сообщения, останется только один выход, или к труду, или к смерти»10.
Задумывался ли наш теоретик, в какую артель записать Достоевского, Толстого, Тургенева, Лескова, Салтыкова-Щедрина? Вульгарные социалистические идеи требовались ему как средство для завоевания личной власти. Подвернись Нечаеву другие идеи, он принял бы их, лишь бы они взнесли его вверх, да повыше.
Пока Огарев из Женевы терзал умиравшего в Париже Герцена, требуя «без рассуждений» выслать остаток бахметевских денег, Нечаев, выпроводив Александровскую в Россию, укатил в Локарно для свидания с Бакуниным. Михаил Александрович переселился туда в октябре 1869 года. В Локарно обосновались его друзья и последователи из итальянских политических эмигрантов, жизнь там обходилась много дешевле, чем в Женеве. Постоянно нуждавшееся семейство Бакуниных сняло квартиру за 15 франков в месяц11, что
позволило Михаилу Александровичу хоть на короткое время перевести дух.
Основатель «Народной расправы» рассказал старому революционеру о положении дел в ненавистной империи и «близости необходимого восстания»12. По мнению Нечаева, Бакунину следовало немедленно прекратить разнообразные занятия интернациональным революционным движением и полностью посвятить себя интересам России. В Локарно Михаил Александрович погрузился в проблемы итальянского освободительного движения, борьбу между революционными группировками, лигами и братствами, созданными им же самим. Но кроме всего этого на Бакунине висело опрометчиво взятое им обязательство по переводу первого тома «Капитала» К. Маркса.
Дело в том, что М. Ф. Негрескул, побывавший весной 1869 года в Женеве, решил помочь Бакунину поправить его трудное финансовое положение. Не имея собственных средств, Негрескул обратился за помощью к студенту Гейдельбергского университета Н. Н. Любавину. Оба они в 1867 году входили в кружок Г. А. Лопатина и еще тогда обсуждали с петербургским издателем Н. П. Поляковым возможность перевода «Капитала» на русский язык. Любавин написал Полякову и получил от него поручение договориться с Бакуниным о выполнении этой работы на следующих условиях: 1200 рублей за перевод первого тома «Капитала», из них 300 рублей — аванс, выплачиваемый немедленно.
Бакунин без колебаний согласился на все условия, получил деньги, необходимые для работы книги и принялся за перевод, дававший семье год безбедного существования13. Но работа продвигалась мучительно, Бакунин неприязненно относился к автору и его труду. Положение, в которое он сам себя загнал, тяготило его и раздражало. Новоявленный переводчик не умел, не приучил себя методично работать. Н. И. Утин утверждал, что Бакунин «не способен ни к какой выдержанной работе, что, увлекаясь, как тщеславный старый ребенок, он бросается с одного на другое»14. Написано зло, но, увы, справедливо: Утин изучил Бакунина в тонкостях, они превосходно знали друг-друга и многие годы люто враждовали.
Нечаев необыкновенно легко уговорил несчастного переводчика прекратить зарабатывать деньги столь непривычным трудом. Он пообещал Бакунину от имени Комитета средства для существования, которые вот-вот поступят из России, и Михаил Александрович поручил Сергею уладить
надоевшее дело. Возможно, должник не подозревал, каким способом его молодой друг предполагал выполнить щекотливое поручение. 13 февраля 1870 года Нечаев отправил в Германию следующее письмо:
«БЮРО ИНОСТРАННЫХ АГЕНТОВ
РУССКОГО РЕВОЛЮЦИОННОГО ОБЩЕСТВА
«НАРОДНАЯ РАСПРАВА».
Русскому студенту Любавину, живущему в Гейдельберге.
Милостивый Государь!
По поручению Бюро я имею честь написать вам следующее:
Мы получили из России от Комитета бумагу, касающуюся, между прочим, и вас. Вот места, которые к вам относятся:
"До ведения Комитета дошло, что некоторые из живущих за границей русских баричей, либеральных дилетантов, начинают эксплуатировать силы и знания людей известного направления, пользуясь их стесненным экономическим положением. Дорогие личности, обремененные черной работой от дилетантов-кулаков, лишаются возможности работать для освобождения человечества. Между прочим, некий Любавин (Heidelberg bie Wittwe Wald Sandgasse, 16) завербовал известного Бакунина для работы над переводом книги Маркса, и как истинный кулак-буржуа, пользуясь его финансовой безвыходностью, дал ему задаток и в силу оного взял обязательство не оставлять работу до окончания. Таким образом, по милости этого барича Любавина, радеющего о русском просвещении чужими руками, Бакунин лишен возможности принять участие в настоящем горячем русском народном деле, где участие его незаменимо... Насколько такое отношение Любавина и ему подобных к делу народной свободы и его работников отвратительно, буржуазно и безнравственно, и как мало оно разнится от полицейских штук — очевидно для всякого немерзавца..."
Комитет предписывает заграничному Бюро объявить Любавину:
1) что если он и ему подобные тунеядцы считают перевод Маркса в данное время полезным для России, то пусть посвящают на оный свои собственные силенки, вместо того чтобы изучать химию и готовить себе жирное казенное профессорское место,
2) чтоб он (Любавин) немедленно уведомил Бакунина, что освобождает его от всякого нравственного обязательства продолжать переводы, вследствие требования русского революционного Комитета.
Далее идут пункты, которые сообщать вам мы считаем
преждевременным, отчасти рассчитывая на вашу прозорливость и предусмотрительность,
Итак, М[илостивый] Г[осударь], вполне уверенные что вы, понимая с кем имеете дело, будете так обязательны, что избавите нас от печальной необходимости обращаться к вам вторично путем менее цивилизованным. Мы предлагаем вам:
1) Тотчас по получении сего послания, телеграфировать Б[акуни]ну о том, что вы снимаете с него нравственную обязанность продолжения перевода.
2) Тотчас же послать к нему подробное письмо с приложением сего документа и конверта, в котором он получен.
3) Тотчас послать письмо к ближайшим нашим агентам (хотя на известный вам женевский адрес), в котором известить что предложение Бюро за № таким-то вами получено и
выполнено.
Строго аккуратные по отношению к другим, мы рассчитываем в который день вы получите это письмо; предлагаем в свою очередь и вам быть не менее аккуратным и не замедлить выполнением, чтобы не заставить прибегать к мерам экстренным и потому немного шероховатым.
Смеем уверить вас, м[илостивый] г[осударь], что наше внимание к вам и вашим поступкам с этого времени будет несравненно более правильным. И от вас самих зависит, чтоб дружественные отношения наши росли и крепли, а не обращались в неприязненные»15.
Любавин не испугался угроз Комитета и отправил переводчику «Капитала» резкий протест. Вместо того чтобы разобраться в случившемся, Бакунин встал в позу невинно оскорбленного и под предлогом допущенных Любавиным грубостей отказался от продолжения работы. Тогда Любавин потребовал от него расписку в получении аванса. Бакунин написал обязательство при случае возвратить деньги, что, впрочем, не выполнил, и поручил Нечаеву отправить документ в Гейдельберг, Нечаев же оставил его у себя16. В скандал оказались втянутыми многие, в их числе Маркс, Утин и Лопатин, а ведь речь шла не о бульварном романе.
Московский заговорщик пробыл в Локарно не более двух недель и возвратился в Женеву. Вскоре зуда приехал сын А. И. Герцена Александр и передал Огареву вторую половину бахметевского фонда17. Этими деньгами Герцен имел право распоряжаться по своему усмотрению. Александр Иванович намеревался употребить их на поправление дел типографии Чернецкого, безотказно служившей вольной
русской прессе. Но наследники Герцена и его ближайшие друзья, посоветовавшись, решили не сопротивляться домогательствам триумвирата. Они помнили об огорчениях, пережитых А. И. Герценом из-за бахметевских денег, абсолютно незаслуженных упреках, настойчивых и противозаконных требованиях отчетов о тратах. Таким образом, остаток фонда перешел в руки Огарева.
Почти одновременно с появлением Нечаева в Женеве в эмигрантские круги просочились слухи о стремлении русского правительства заполучить организатора убийства студента Иванова. Сам главноуправляющий III отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии граф П. А. Шувалов взялся за руководство поимкой Нечаева. Своей правой рукой в этом нелегком предприятии он назначил заведующего Третьей (секретной) экспедицией К. Ф. Филиппеуса, главу политического сыска империи. Резидентом в Европе Шувалов отправил своего адъютанта полковника А. Н. Никифораки. Глава III отделения обратился с просьбой к русским посланникам в европейских государствах о содействии в этой деликатной операции. Приведу письмо от 27 февраля 1870 года, отправленное Шуваловым во Францию графу Э.-Г. Штакельбергу:
«Государь Император повелеть соизволил принять все меры к поимке этого преступника, который бежал из России за границы 20 декабря, по полученным мною сведениям, проживал некоторое время в Женеве, теперь же неизвестно куда скрылся.
Поручив состоящему при мне полковнику Лейб-гвардии Семеновского полка Никифораки отправиться в чужие края, чтобы руководить розысками, имею честь об этом уведомить Ваше Сиятельство, покорнейше прося Вас, Милостивый Государь, оказать Никифораки согласно воле Августейшего Монарха, все зависящее от Вас содействие, в случае, если бы возложенное на него поручение привело его на французскую территорию»18.
Для выслеживания Нечаева в помощь гвардейскому полковнику Филиппеус порекомендовал самого квалифицированного сышика III отделения К.-А. И. Романа. Он появился в Европе еще в августе 1869 года для приобретения обманным путем опасного для русского правительства архива покойного князя-эмигранта П. В. Долгорукова и успешно справился с поставленной задачей19. Среди эмигрантов Романа знали как издателя Н. В. Постникова, отставного офицера, человека радикальных взглядов. Ловкому полицейскому агенту посчастливилось завоевать доверие эмигрантов. Но
кроме знакомства с Бакуниным и Огаревым преуспеть в поимке Нечаева ему не удалось. Не связанный с Романом и его помощниками в Европе действовал, по крайней мере, еще один агент III отделения. 14 апреля 1870 года он доносил:
«По показанию одного из тайных агентов наших, Нечаев не будет в Константинополе, как это первоначально предполагалось, а отправился из Лондона в Галицию, будто бы под именем Шедловского»20. Именно в это время разыскиваемый убийца открыто разгуливал по Женеве.
Не более удачливым сыщиком оказался будущий управляющий III отделением, статский советник А. Ф. Шульц. Его направили в Германию еще в декабре 1869 года, когда Нечаев прятался от полицейских властей в России. Но даже доброжелательное содействие столь могущественного покровителя, как канцлер князь Бисмарк, не помогло Шульцу продвинуться в погоне за руководителем «Народной расправы»21. Лишь из-за слабой осведомленности русских и швейцарских сыщиков был ошибочно арестован эмигрант С. И. Серебренников22, бывший владелец той самой типографии, которую весной 1869 года он продал А. Д. Дементьевой.
Серебренникова продержали около двух недель в швейцарской тюрьме и выпустили после опознания, организованного русской полицией с помощью специально привезенного в Женеву унтер-офицера, ранее состоявшего сторожем Сергиевского приходского училища в Петербурге23.
Поиски Нечаева, предпринятые российскими властями, насторожили триумвиров, и они приняли необходимые меры предосторожности. Например, издатель Постников, живший в Женеве одновременно с Нечаевым24, часто встречаясь с Бакуниным, Огаревым и близкими к их кругу лицами, ни разу не наткнулся на Сергея.
«Раз поведенный разговор на эту тему, — доносил Филиппеусу Роман, — дал мне возможность обратиться к нему (Огареву. — Ф. Л.) с весьма натуральным, к случаю, вопросом сперва, что за личность Нечаев, а потом, — где он обретается? На первый вопрос Огарев, улыбаясь, ответил, что Нечаев — самая обыкновенная личность, умевшая заставить молчать доносчика, как и всякий сумел бы из чувства самосохранения. Второй вопрос мой, быть может, это так мне только показалось, Огарев как будто хотел обойти молчанием, но, тем не менее, ответил, что он и сам этого определить не может, но, во всяком случае, Нечаев вне опасности попасть в руки Гирсов и Никифоровых»25.
Н. К. Гирс — чрезвычайный посол Российской империи при Швейцарском федеральном правительстве. Никифоров — так эмигранты называли полковника Никифораки.
Донесения Романа, касавшиеся Нечаева, малоинтересны, приведу несколько слов из его любопытной характеристики Бакунина. По мнению агента, Михаил Александрович отвергал необходимость убийства Александра II потому, «что от теперешнего царя народ более ничего не ожидает хорошего, следовательно, отчасти склонен к восстанию, а от нового государя народ станет надеяться на свое улучшение и поэтому не скоро склонится на сторону революции»26.
Еще в начале февраля 1870 года Нечаев писал статьи в женевские газеты, поручив польским друзьям Бакунина их отправку из Лондона27. Объявляя себя политическим эмигрантом, и никем иным, он пытался подготовить общественное мнение против передачи организатора убийства Иванова русским властям и заодно внушить полиции, что его бесполезно ловить в Швейцарии. Чтобы надежнее убедить III отделение искать беглеца в Англии. Сергей через тех же лондонских знакомых переслал в Иваново собственноручное письмо. Он не сомневался, что конверт вскроют и доложат высшему полицейскому начальству. 10 апреля владимирский губернатор направил П. А. Шувалову пакет с нечаевским письмом. Сергей понимал, что доставил неприятности отцу и сестре. Зато сыщики думали, что он прячется в Лондоне.
Огарев и Нечаев порознь обращались в Федеральный совет Швейцарской конфедерации, подчеркивая политический характер всех без исключения действий вождя «Народной расправы», и требовали признания его политическим эмигрантом28. Находясь в Локарно, Нечаев уговорил Бакунина написать статью о «полицейских услугах, оказываемых иностранными правительствами русскому в деле разыскания мнимых разбойников, воров и делателей фальшивых бумажек»29. Но все эти уловки никакого влияния на решение швейцарских властей не оказали. Поиски Нечаева продолжались, но безуспешно, не так уж старательно они велись.
Вернувшись из Локарно, Нечаев получил из рук Огарева часть денег второй половины бахметевского фонда, вернее, ими завладел как бы не Нечаев, а Комитет. Бескорыстный Сергей Геннадиевич никогда ничего для себя не брал и от своего имени не просил, для этого предназначался Комитет. Расписки Огарев сразу не потребовал, а когда потребовал, Нечаев дать ее отказался.
Деньги имеются, пора приступать к делу, а дело одно — интриговать, будоражить, расшатывать и возбуждать, чтобы главенствовать. Именно в это время А. А. Герцен обсуждал с Огаревым судьбу литературного наследия А. И. Герцена. Среди неопубликованных творческих рукописей централь-
ное место занимали письма «К старому товарищу», критикующие идеологию разрушения и разбоя, проповедуемую Бакуниным. Николай Платонович уговорил А. А. Герцена отложить их издание на некоторое время, Но вдруг Александр Александрович и Н. А. Тучкова-Огарева получили анонимное послание, написанное на таком же бланке, как и адресованное Любавину30.
«№ 108 Женева 23 февраля 1870 г.
Узнав, что фамилия, когда-то бывшего русского деятеля Герцена, думает начать издание сочинений покойного выпуском тех его статей, которые писаны им незадолго до смерти, в те дни, когда, отдалившись от активного участия в деле, началу которого он более всех содействовал, покойный переживал тот внутренний разлад между мыслью и положением, что составляет неотделимую принадлежность предшествующего поколения, вышедшего из рядов, хотя и талантливого, но все же тунеядствующего меньшинства — барства, знающего соль и горечь русской жизни только из книжек.
Мы заявляем, что эти статьи столько же противоположны его прежним, несомненно, даровитым произведениям, сколько и всему современному настроению молодых умов в России, и что сам Герцен никогда бы не согласился издать эти произведения в настоящее время. Извещая об таком намерении издателей в Комитет русского дела, которому, как и нам, хорошо известно содержание этих остатков мысли сильной, но непоследовательной, мы, имея в виду единственную пользу нашего дела, обращаемся к издателям с просьбой оставить эти намерения без выполнения и начать издание рядом других статей, которые, мы глубоко убеждены, составят славу его имени.
Высказывая наше мнение гг. издателям, мы вполне уверены, что они, зная с кем имеют дело и понимая положение русского движения, не принудят нас к печальной необходимости действовать менее деликатным образом»31.
Разумеется, автор анонимного послания был Нечаев; расчеты его не оправдались. А. А. Герцен не испугался угроз отправителя. Он тотчас известил газеты о получении письма и сообщил, что никто, кроме него, не будет распоряжаться наследием отца, а он непременно опубликует все, что написано А. И. Герценом. О письме было рассказано Огареву, наверное, Нечаев отрицал свое авторство, но как ему поверили и продолжали с ним сотрудничество, остается загадкой. А. А. Герцен заявил Огареву, что после случившегося освобождает себя от прежде принятого обязательства повременить с изданием писем «К старому товарищу»32.