КОНЕЦ «НАРОДНОЙ РАСПРАВЫ» 19 глава

Отчего же Нечаев столь активно противился публикации «Писем»? Наверное, он действовал не по просьбе Бакунина и не для того, чтобы его защитить, а по собственной инициативе. Напомню читателю, что в письмах «К старому товарищу» А. И. Герцен протестовал против любителей тотального разрушения существующего политического и экономического устройства, против признания разбойников главной революционной силой и бездумного расшатывания чего бы то ни было. Он писал, что Россия к революции не готова, что при родах следует помогать, но не провоцировать их, иначе исход может быть трагическим, что России нужны проповедники, но не «авангардные офицеры», проповедь, обращенная к врагам, что «им надобно раскрыть глаза, а не вырвать их»³³. Александр Иванович Герцен был не просто врагом всего исходившего от Нечаева, он был его антиподом. Красивый благородный человек, огромных знаний и эрудиции, редкостных ума и наблюдательности, Александр Иванович видел революционеров людьми образованными, честными, открытыми, самоотверженными. А ему предлагали презирать науку и знания, ненавидеть думающих иначе, вербовать в революционные сообщества воров и душегубов. Революция с участием «разбойного мира» обязательно приведет к власти сторонников разбойного режима. Иначе зачем им помогать делать революцию?.. С Нечаевым у Герцена могли быть одни только разногласия, да и можно ли назвать столь разные точки зрения разногласиями? И как могла Нечаеву причудиться возможность дружбы с Герценом?..

В марте Нечаев напомнил о себе новой прокламацией «Русским студентам», содержавшей сообщение о его удачном бегстве за границу и призыв к созданию могущественной тайной организации во имя освобождения России от самодержавия. Но прокламаций Нечаеву было мало, еще в первую эмиграцию он предполагал возобновить герценовский «Колокол». После отъезда Герцена из Женевы, летом 1869 года, Огарев отправил ему письмо и получил на него следующий ответ:

«Жду от тебя нравственную смету по части нового «Колокола». Не взять ли ему эпиграф Пугачева: «Rebivivus et ultor» — вот был бы рад Нечаев! Но одно не забудь — «Колокол» невозможен в направлении, которое ты и Бак[унин] приняли. Он может только издаваться в духе прежнего»³⁴.

В последней четверти XVIII столетия в России распространилась легенда о том, будто Емельян Пугачев отчеканил монету с изображением Петра III и надписью под портре-

том: «Rebivivus et ultor» (воскресший мститель. — лат). Александру Ивановичу Нечаев виделся с топором и факелом, во главе враждебной всему дикой толпы разрушителей, кровожадным, рвущимся истребить культуру, испепелить все, что поддается горению, не ведающим ни цели, ни пути к ней. А от него старые друзья требовали отдать «Колокол» в руки, тянувшиеся к его горлу. Он не думал, а знал наверняка, чем такая затея может кончиться.

Поразительно, но ни Огарев, ни Бакунин не участвовали в похоронах своего великого друга и современника. Кончина Герцена развязала руки триумвирату. Им очень хотелось эксплуатировать имя основателя «Колокола», связать его с возобновляемой газетой. Они стремились заставить его авторитет работать на себя. Бакунин и Огарев предполагали сделать содержание «Колокола» социалистическим — «красным», на этом особенно настаивал Огарев. Нечаев же требовал «издавать газету пеструю или бесцветную, так, чтобы всех озадачить, чтобы лица всех партий безразлично могли писать в ней — конечно, с тем, чтобы выражать свое недовольство или свою ненависть против русского правительства»³⁵. Такая странная позиция не нравилась старикам, Огарев однажды даже вспылил, но разраставшийся скандал погасил Бакунин, предложивший «попробовать, как пойдут дела, что выйдет из такого фокуса»³⁶.

Издание нечаевского «Колокола» тесно связано не только с Огаревым и отчасти с Бакуниным, но и со старшей дочерью А. И. Герцена. Наталья Александровна (Тата) появилась в Женеве около 20 января 1870 года в сопровождении польского эмигранта С. Тхоржевского, ближайшего помощника А. И. Герцена по его давней издательской деятельности в Лондоне. Она очень тосковала по отцу и приехала навестить его ближайшего друга Н. П. Огарева (Агу), знавшего Тату с самого рождения. Н. А. Герцен оставила нам дневниковые записи, письма и заметки для памяти. После смерти отца она приняла на себя обязанности хранителя архива Герцена-Огарева, сосредоточив у себя важнейшие документы, позволяющие в подробностях восстановить первые месяцы жизни Нечаева во второй эмиграции. Н. А. Герцен познакомилась с Волковым (конспиративная кличка Нечаева) в один из первых визитов к Огареву.

По просьбе Николая Платоновича Наталья Александровна разбирала его бумаги. «Мне ничего лучше не надо было, — писала Н. А. Герцен, — и первое время с этим только и занималась, наблюдая пока за тем, что около нас происходило. В это время я не знала еще, что Нечаев потихоньку

от Огарева рылся в его бумагах»³⁷. Огареву казалось, что этим поручением он приобщит Тату «продолжить дело отца». Нечаев попросил ее надписывать адреса на конвертах с прокламациями, отправляемыми в Россию. Вскоре он предложил ей вступить в тайное сообщество. Приведу отрывок из дневника Н. А. Герцен:

«Я. Т. е. вы (Нечаев. — Ф. Л.) меня спрашиваете, хочу ли я принадлежать вашему обществу? На это я могу ответить, я все-таки слишком мало об этом знаю.

В[олков]. Да вы только то решите: ближе вы к буржуа, тунеядцам, которые ничего изменить не хотят, или к нам, желающим все переделать?

Я. Конечно к вам, т. е. я вашей цели сочувствую, но ваших средств одобрить не могу...

В[олков]. Вот все, что я хотел знать. Вы согласны с целью — значит вы из наших; только это надобно доказать на деле, надобно работать и нам помогать»³⁸. Далее Нечаев посоветовал Н. А. Герцен заняться каким-то эмигрантским центром, просил ее никому, включая Огарева, ни о чем не рассказывать, требовал переселиться в Женеву, чтобы присматривать за состарившимся Огаревым. Первое время она верила рассказам Нечаева и про таинственный Комитет, и про романтическую «Народную расправу», и про справедливый всероссийский бунт, который вот-вот разразится. После отъезда Н. А. Герцен в Париж, 28 января, Нечаев отправил ей письмо:

«После вашего отъезда он (Огарев. — Ф. Л.) закутил и вот третий день в бессознательном положении. Мне необходимо ненадолго отъехать и не на кого оставить дела. Голова идет кругом. Нынче непременно выезжаю во всяком случае. Торопитесь же ради всего святого!.. Вы нам теперь необходимы и неоценимо дороги.

Жму вам руку крепко, крепко!.. До свидания!»³⁹

Нечаев умел втягивать в свою орбиту, умел заставить на себя работать, умел использовать человека до предела. У Сергея были особые виды на Тату: ему действительно не с кем было делать свои дела, он желал поставить ее редактором «Колокола», связав тем самым возобновляемую газету с фамилией ее основателя. Нечаев очень рассчитывал на герценовское наследство, а она была богата и к тому же ему нравилась, быть может, даже искренне. Возможно, Сергей намеревался жениться на ней, дочери А. И. Герцена, посмевшего отвергнуть его. Быть может, в этом искал он самоутверждение, компенсацию за унижения, быть может, в этом проявление глубоко скрытой ущербности... Ему дейст-

вительно удалось увлечь Тату и заманить ее в Женеву. Уговаривать Нечаеву помогал нежно любимый ею Огарев.

Н. А. Герцен пользовалась репутацией исключительно правдивого и разумного человека, авторитет ее во всех эмигрантских группировках был чрезвычайно высок. Нечаев, не понимая, с кем имеет дело, пытался ей внушить свои примитивные взгляды на революцию в России, «Народную расправу» и методы борьбы с самодержавием. Приведу несколько извлечений из дневника Н. А. Герцен с высказываниями Нечаева и Бакунина.

«Да, конечно, да, иезуиты были самые умные и ловкие люди, подобного общества никогда не существовало. Надобно просто взять и все их правила с начала до конца, да по ним и действовать — переменив цель, конечно» (Нечаев).

«Когда рассуждениями и разговорами нельзя больше действовать на людей, надобно прибегнуть к другим средствам. Ну. например, всех перессорить в каком-нибудь кружке — здесь, например, всех эмигрантов, потом поодиночке на них действовать, толковать с ними» (Нечаев).

«Наши враги в 10 тысяч раз нас сильнее и никакими средствами не пренебрегают, а мы вздумаем бороться с ними, не употребляя те же средства?! Ведь это безумие — и пробовать нечего тогда, это даром людей губить! Какая цель? Переменить этот гнусный существующий порядок. Ну, первый шаг для этого — низвержение русского правительства, а для этого надобно всеми средствами пользоваться или плюнуть на все и сидеть сложа руки» (Бакунин).

«Вы спрашиваете, что вы можете делать? Да это со временем покажется, увидим, а пока... да с вами прямо и просто говорить ведь нельзя, а то бы без лишних фраз просто бы сказал: оставьте себе stricht necessare (строго необходимое. — фр.) на житье, остальное же дайте на общее дело (Нечаев)»⁴⁰.

Высказывания Нечаева и Бакунина коробили Н.А.Герцен, их поведение по отношению к ней пугало ее, требования сотрудничества доходили до угроз — «нашим придется так или иначе с вами покончить»⁴¹. В натиске на нее Бакунин и Нечаев проявили полное единодушие. Однажды разговор зашел о деньгах, которыми располагала Н. А. Герцен, и ей показалось, что триумвиры имеют на них определенные виды. Возражая на это, Бакунин в присутствии Нечаева воскликнул: «Да сами рассудите — знаете ли, что у них в руках в России громадные капиталы, миллионы — очень нужны им ваши копейки!»⁴² Потом уже, когда триумвират окончательно распался, все тот же Михаил Александрович расска-

зал Тате, как Сергей заявил, что ее «не выпустят, прибавляя: "Помилуйте 300000 франков!"» Сетуя на свои сердечные неудачи, Нечаев признался, что Н. А. Герцен «угодить очень трудно, но что можно подослать кого-нибудь, чтобы я (Н. А. Герцен. — Ф. Л.) полюбила одного из них»⁴³. Бакунин рассказал ей об этом, когда между Татой и Сергеем уже созрела открытая враждебность и никаких амурных историй возникнуть не могло. Н. А. Герцен проявляла в отношении Нечаева настороженность, недоверие и даже враждебность, а к его делам — как и ее отец, твердое отвращение. Во время одной из первых встреч Нечаев и Огарев предложили ей нарисовать для пробы картинку: крестьяне, поджигающие господский дом. Она отказалась и заявила: «Нечего учить мужиков резать и поджигать; когда народ восстанет, он слишком жесток, его надобно останавливать, а не подстрекать...»⁴⁴ Но какие-то сомнения на первых порах посещали ее душу: она поддалась на настойчивые уговоры, приехала из Парижа и долго жила в Женеве, выполняла некоторые поручения бывшего вождя московских заговорщиков, не сразу пресекла его ухаживания. Потом, когда все уже было позади, Н.А.Герцен следующим образом объяснила свое поведение: «По минутам я даже была в отчаянии, писала ему (Нечаеву. — Ф. Л.) даже, что ни во что не верю, что теории, системы и средства их мне противны, — а тем не менее ему удавалось возбуждать во мне минутное доверие к тому, что он называл "Делом", я опять путалась, и в этом туманном состоянии не могла найти силы отказать ему и Огареву в маленьких услугах, когда я получила записочки такого рода; "Мы завалены работой, помогите хоть эти дни; ведь вы знаете, что я совсем один, что со всех сторон скверные новости, — и вы именно в эту минуту нас оставляете". Огарев писал и говорил в том же роде, мои просьбы и объяснения он не принимал, то повторял, что "да ты, Тата, немножко потерпи — ты знаешь, что на днях приедет кто-то из "них", а бросить нас так, право, не хорошо". Наконец я поняла, что меня надувают, что. пока я буду уступать, меня никогда не отпустят»⁴⁵.

Постепенно она сообразила, что триумвирату и более других Нечаеву необходимо эксплуатировать ее имя и средства. Когда Нечаев потребовал от Н. А. Герцен принять на себя обязанности редактора «Колокола», она категорически отказалась. Тогда Нечаев с Огаревым дали газете следующий подзаголовок: «Орган русского освобождения, основанный А. И. Герценым (Искандером). (Под редакцией агентов русского дела)».

Этому изданию посвящена обширная литература, все исследователи практически едины в его оценке⁴⁶. Бакунин, уговоривший Огарева попробовать возобновить «Колокол» в виде некоей всеядной эклектической газеты, первый выразил свое недоумение:

«Милостивые государи, прочитав со вниманием 1-й № возобновленного вами "Колокола", я остался в недоумении. Чего вы хотите? Ваше знамя какое? Ваши теоретические начала какие, и в чем именно состоит ваша последняя цель? Одним словом, какой организации вы желаете в будущем для России? Сколько я ни старался найти ответ на этот вопрос, в строках и между строками этого журнала, признаюсь со скорбию, что я ничего не нашел»⁴⁷.

Недоумевал не только Бакунин, недоумевали все, кто читал нечаевский «Колокол». Он неинтересен, в нем отсутствует стержень, концепция. Бакунин, ранее поддержавший Нечаева в споре с Огаревым, требовал выработки программы газеты, Огарев соглашался со старым другом, Нечаев продолжал начатую линию. Отношения их постепенно обострялись и наконец дошли до такой точки, когда потребовалось вмешательство третьего лица. В Локарно понеслись телеграммы с просьбами немедленного переезда Бакунина в Женеву для участия в редактировании газеты, но он не мог этого сделать по причинам материальным. Нечаевский Комитет обещанных денег ему не дал. К концу апреля отношения между Огаревым и Нечаевым накалились до предела. Последней каплей оказалось письмо Чернецкого. Обиженный бесцеремонными проделками Нечаева, он 20 апреля 1870 года вручил Огареву послание с изложением мотивов — категорического отказа продолжать печатание газеты. Так закончилась нечаевская затея с возобновлением герценовского «Колокола». Неразошедшиеся остатки тиража в 1872 году «для обертки товара» купил женевский бакалейщик Гюи по 15 сантимов за фунт⁴⁸.

Всего вышло шесть номеров «Колокола», первый номер появился 21 марта, последний — 27 апреля, тираж — 1000 экземпляров, среди сотрудников газеты были В. А. Зайцев, В. И. Серебренников, С. И. Серебренников, Н. И. Жуковский, остальных авторов статей установить не удается. Большая часть материалов, опубликованных в газете, создана самим Нечаевым. В первом же номере помещены «Три письма по делу Нечаева», приведу отрывок из третьего письма, сочиненного им в Женеве:

«Бывший эмигрант, я на призыв товарищей вернулся в отечество, разумеется, тайно, чтобы снова стать в ряды ра-

ботников горячего дела народной свободы, которое на Руси так близко к желанному концу. Неосторожность ли одного из наших, или непредвиденная случайность была причиной появления слухов в обществе о моем возвращении в родную землю. Экстраординарный шпион Катков счел своим долгом тотчас же напечатать этот слух в своей газете. Полиция, на основании заявления своего почтенного агента, начала усиленные розыски и напала на мой след. Я был схвачен в одном из провинциальных городов и, как обыкновенно бывает у нас с политическими виновниками, без всякого суда был немедленно отправлен на каторгу. Но одно из высших лиц III отделения не ограничилось отправлением меня в рудники, а приказало строго тайным образом отправить меня к праотцам. Истерзанный жестоким обращением, побоями и всевозможными лишениями, я был уже на половине инквизиционного приказания. Жизнь моя висела на волоске; но товарищи не дремали. Энергия и решимость их дала мне возможность спастись хотя изможденным, но живым из рук палачей, столь же зверских, сколь и корыстолюбивых, готовых за деньги не только продать, но и задушить любого из своих начальников»⁴⁹. Далее в том же духе.

Нечаевский «Колокол» был совершенно непонятен любившей потеоретизировать русской эмиграции. Многие его страницы переполнены легендами, прославлявшими главу московских заговорщиков, и никаких возвышенных революционных идей.

В «Колоколе» Бакунин почти не участвовал и потому свободно критиковал материалы, печатавшиеся в нем по указанию Нечаева. Весной 1870 года до старого революционера начали доходить слухи о насмешках и оскорбительных выражениях в его адрес, высказываемых вождем «Народной расправы». Разумеется, Бакунина это возмущало, но он, как ему казалось, для пользы дела молчал. Рассорившись с молодой женевской эмиграцией, он остался вдвоем с Огаревым и еще с несколькими русскими. Без Нечаева Бакунин обходиться не мог, оставалось одно — терпеть. Отголоски недовольства поведением молодого друга и нотки недоверия к нему звучат в критике Бакуниным содержания «Колокола» в письме к Огареву от 3 мая 1870 года⁵⁰. В нем он Сергея называет по фамилии; «Бой», «Наш молодой друг» перестали употребляться Михаилом Александровичем, безоблачность начала покидать их отношения.

А тем временем полиция постоянно напоминала о себе, и Нечаеву частенько приходилось покидать Женеву. Так, весной 1870 года он прятался в Локле, туда приезжала к не-

му с поручениями от Огарева Н.А.Герцен⁵¹. По Женеве вождь «Народной расправы» перемещался только после заката солнца, постоянно менял квартиру. Все его действия боялись дневного света, но в исключительных случаях ему приходилось нарушать это правило.

«Каково же было мое удивление, — вспоминала Н. А. Герцен, — когда однажды утром Нечаев снова появился у нашей двери. Серьезно испуганная, я ему сказала:

— Что вы делаете? Вы знаете, как теперь вас ищет полиция?

— О, не бойтесь!

— Я не за себя боюсь, а за вас.

— Я не останусь у вас, мне довольно нескольких минут разговора с вами с глазу на глаз.

Я пригласила его войти, и он мне сказал:

— Вы знаете, что студенты и эмигранты устраивают чрезвычайное собрание, на котором будут обсуждаться наши дела. Я пришел просить Вас прийти на это собрание.

У меня не было никакой охоты, и я отказалась. Но он настаивал. И я кончила тем, что согласилась»⁵².

По утверждению исследователей, «чрезвычайное собрание» эмигрантов состоялось 25 апреля 1870 года, а ошибочное задержание С. И. Серебренникова произошло двумя днями позже⁵³. Но на этом самом собрании обсуждались два вопроса: как воспрепятствовать передаче в руки русских властей политического эмигранта Серебренникова и следует ли добиваться у швейцарского правительства предоставления Нечаеву политического убежища. Наверное, собрание состоялось после 27 апреля.

«В это время русские эмигранты, — вспоминала Тучкова-Огарева, — не исключая и женщин, много толковали об убийстве Иванова Нечаевым; от самого Нечаева никто ничего не слыхал, он упорно молчал. Эмигранты разделились на две партии: одни находили, что надо подать прошение Швейцарскому правительству, убеждая его не выдавать Нечаева и заявляя, что вся русская эмиграция с ним солидарна: другие, наоборот, не признавали никакой солидарности с ним и утверждали, что не слыша ничего от самого Нечаева, нельзя сделать себе верного представления об этом деле и прийти к какому-нибудь заключению, и мы с Наташей (Н. А. Герцен. — Ф. Л.) так же думали»⁵⁴.

Сочувствующих Нечаеву практически не было, но некоторые эмигранты все же решили поддержать ходатайство. Неуверенный в исходе голосования, Огарев отправил Бакунину следующую телеграмму: «Дай мне право голосовать за

тебя на собрании по поводу дел моего боя (Нечаева. — Ф.Л.) и телеграфируй тотчас же. Крайняя нужда»⁵⁵. Нечаев рисковал, встречаясь с Н. А. Герцен, но делал он это не только оттого, что хотел ее видеть, ему нужен был ее авторитетный голос.

В назначенный день вся русская колония собралась в «баварии» (пивной. — Ф. Л.) Гильса, в отдельной комнате^55а. "В зале находилось уже много знакомых и незнакомых соотечественников, — вспоминала Тучкова-Огарева, — две или три висячие лампы ярко освещали всю комнату и присутствующих; наконец явился Огарев и заседание началось. Председательствовал, кажется, Мечников. По лицу Огарева я сейчас заметила, что он не совсем трезвый; все сели, Огарев — возле меня, облокотился на мой стул и дремал. Он старался внимательно слушать, что говорилось, но не мог и только изредка, кстати и некстати, говорил: «Пожалейте его. господа, просите за него» (т. е. за Нечаева). Последний ходил взад и вперед по комнате, не подходя к столу и не вмешиваясь в толки эмигрантов; однако его присутствие, вероятно, очень стесняло многих из них»⁵⁶.

Собрание закончилось за полночь общим гвалтом, конкретно о Нечаеве ничего не решили. Недели через три кто-то сочинил адрес в защиту убийцы Иванова, который пустили по рукам для подписания⁵⁷.

Вскоре после ареста С. И. Серебренникова Нечаев поздно вечером появился в пансионе, где остановились Тата и Наталья Алексеевна с дочерью. Он пришел неожиданно для Тучковой-Огаревой и в такой форме попросил у нее разрешения спрятаться на несколько дней в их комнатах, что его пришлось приютить. Вождя московских заговорщиков не смутило крайне неприязненное отношение к нему Тучковой-Огаревой, с коей у него состоялись весьма неприятные столкновения из-за Таты. Ухаживания Сергея были неуместны, хотя бы потому, что все близкие Герцена еще не сняли траурных одежд. Возмутительное анонимное письмо с оскорбительными выражениями и угрозами в адрес семьи А. И. Герцена в равной степени относилось и к Наталье Алексеевне, а она не сомневалась в авторстве Нечаева. Сергей прятался в пансионе более недели, и благодаря помощи Тучковой-Огаревой благополучно покинул пределы досягаемости полиции⁵⁸. Он поселился в отрогах Бернских Альп у итальянских эмигрантов-революционеров в местечке Монтей (Монте). Туда к нему выпущенный из-под стражи С.И.Серебренников привозил М. П. Сажина, прибывшего в Швейцарию из Америки по просьбе Нечаева. Сажин и Се-

ребренников были знакомы еще по Петербургу, затем некоторое время вместе жили в Америке, работали на заводах. «На первое время, — вспоминал Сажин, — он (Нечаев. — Ф. Л.) предложил мне ведать и руководить русскими революционными делами исключительно за границею, где имеется якобы несколько групп в разных городах и, главным образом, среди молодежи. Прежде всего я должен был заняться женевскими делами, с которыми в подробностях меня познакомит В. Серебренников, самый близкий и преданный человек Нечаева, которому последний немедленно сообщит о наших решениях»⁵⁹.

С. И. Серебренников, узнав Нечаева ближе и побывав вместо него в швейцарской полиции, быстро потерял интерес к бакунинско-нечаевским приемам. Огарев давно превратился в неспособного к практической работе, Бакунин в Локарно заигрывал с итальянцами и строил европейские прожекты, бланкистские замашки молодого друга ему не очень-то нравились, в их отношениях прежний энтузиазм сильно потускнел. Верным оставался один В. И. Серебренников, сын жандармского офицера, бывший слушатель Медико-хирургической академии. Что-то надо было делать, вот и потребовался Сажин, да и он недолго оставался в соратниках. Сергей искал связей с Россией, но они не налаживались.

Из Монте Нечаев отправлял Н. А. Герцен трогательные послания. Но в середине мая 1870 года увлечение Таты Сергеем окончательно рассеялось, особенно содействовал этому приезд в Женеву Г. А. Лопатина.

С Нечаевым Лопатин ранее не встречался, но слышал о нем от своих друзей Негрескула и Любавина предостаточно⁶⁰. Герман Александрович рассказал Наталье Александровне все, что знал о деятельности «Народной расправы» в Москве и Петербурге. Приведу отрывок из их диалога, записанного Н. А. Герцен:

— Знаете ли вы, кто такой Нечаев? Знаете ли вы, какую роль он играл в деле Иванова?

— Нет, — ответила я с большим удивлением... На это он рассказал мне трагедию этого несчастного студента, трагедию, в которой Нечаев играл главную роль. Он завлек Иванова в засаду и там прикончил его после страшной борьбы.

— Знаете ли вы рубцы на его большом пальце?

— Да, я их видела и даже спросила, что это такое, что это значит?

— Он вам не мог ответить, потому что это следы укусов его несчастной жертвы»⁶¹.

Лопатин посетил Женеву в первой половине мая с целью объясниться с Бакуниным относительно роли Нечаева в истории перевода «Капитала» и его деятельности в русском освободительном движении. Лопатин намеревался защитить своего друга Любавина основательно и поэтому подробно рассказал Бакунину, специально приезжавшему на несколько дней в Женеву, о преступных кознях его молодого друга. Первое свидание протекало без участия Нечаева. На другой день Герман Александрович в присутствии Бакунина, глядя Нечаеву в глаза, повторил все сказанное накануне. Он объявил, что россказни основателя «Народной расправы» об арестах и побегах — чистейшая ложь, что ничего подобного не было и не могло произойти, что он организовал убийство с целью устранение несогласного и сплочения единомышленников общим поступлением, что именно Нечаев отправил Любавину возмутительное письмо от имени несуществующего «Бюро иностранных агентов» с оскорблениями и угрозами.

После разговора втроем Лопатин встретился с Нечаевым, и тот принялся уговаривать его не распускать о нем «неблагоприятных слухов». Якунина Лопатину увидеть больше не удалось. Возвратившись в Париж, он отправил старому революционеру исключительно резкое письмо, в котором объяснял, сколь вреден для него Нечаев, втянувший его в недостойные интриги, распространивший вокруг него ложь и клевету. «Когда, в первый же вечер нашего знакомства, — писал Лопатин Бакунину из Парижа 14 мая 1870 года, — я провожал Вас к Нечаеву и по дороге заметил, что ни для кого из нас, конечно, не тайна, что все рассказы Нечаева есть чистая ложь, — удивление, высказанное Вами по этому поводу, показалось мне несколько натянутым и не совсем похожим на то удивление, которое высказывает человек, действительно слышащий в первый раз неожиданную и крайне неприятную для него новость. <...> Потом, когда мы были с Вами у Нечаева и когда он своим молчанием подтвердил мое мнение, высказанное ему прямо в лицо, мне опять показалось, что Вы не так поражены, как можно было бы ожидать. На другой день яс удивлением заметил, что Ваше обращение с Нечаевым, нисколько не изменилось, что Вы опять выглядите добрыми приятелями, как будто бы он не насмеялся над Вами, обманув Ваше доверие таким грубым образом!»⁶²

Современники называли Германа Александровича Лопатина в числе самых правдивых и благородных людей, его рыцарские поступки порождали легенды. Жизнь Лопатина

сложилась так, что он лишь на очень короткое время оказывался за границей, поэтому был далек от постоянных эмигрантских склок и соперничества группировок. Лопатин не мог не защитить Любавина, не мог не вывести на чистую воду негодяя, не объяснить, кто есть кто. Качество быть правдивым он получил от рождения и не утратил его до самой смерти. Наблюдательность Лопатина позволила ему за две встречи с Бакуниным проникнуть в то, чего не заметила Н. А. Герцен за многие годы знакомства с ним. 20 мая 1870 года Герман Александрович писал Тате о своей уверенности в полном единодушии Нечаева и Бакунина, что представления о морали старого революционера и его молодого друга одинаково уродливы⁶³.

Бакунину Нечаев был ближе Лопатина, теряя Нечаева, он как бы терял связь с Россией. Но как это ни грустно, их связывало еще и родство душ. Позже Бакунин пытался доказать, что никогда не верил Нечаеву, понимал, с кем имеет дело. Но это было потом, а до двадцатых чисел мая 1870 года Бакунин не только доверял Нечаеву, но и пребывал под его влиянием. Он не желал разрыва с Нечаевым и, следовательно, его разоблачений. После первого разговора с Лопатиным Бакунин устремился к своему младшему другу не бранить его, а обсудить сложившееся положение и искать из него «достойный» выход. Достойный кого?..

Во второй половине мая 1870 года к Михаилу Александровичу все чаше поступали сведения о том, что Нечаев настойчиво заигрывает с Утиным, одним из идеологов молодой эмиграции, редактором журнала (газеты) «Народное дело», агентом Маркса, творцом отвратительных интриг против него, Бакунина. Бывший глава «Народной расправы» действительно старался наладить добрые отношения с Утиным, подпортившим ему репутацию еще в первый приезд в Женеву. Сергей понимал, что на этот раз может задержаться в эмиграции надолго, и он стремился иметь сильную группу молодой эмиграции в друзьях, а не врагах. Но у него ничего не вышло, сближения не произошло. Тогда он поступил чисто по-нечаевски — заслал во вражеский лагерь своего агента В. И. Серебренникова. Они были знакомы с петербургских студенческих волнений, в Женеву Владимир попал после удачного бегства из Риги, куда его выслали 22 мая 1869 года по распоряжению полицейских властей⁶⁴, и превратился в верного подручного Нечаева. Н. А. Герцен писала, что «этот Серебренников уже несколько месяцев живет у кого-то из «Народного дела», что он пользуется там полным доверием, показывает им, что во всем с ними солидарен, а вместе с тем тут над

ними смеется, называет их дрянью, которая ничего делать не хочет. Рассказывал, как кого-то из них поил, чтобы заставить болтать да показывать ящики, шкапы и т. д.»⁶⁵. Все это делалось для того, чтобы получить возможность шантажировать Утина и его товарищей, и если с помощью шантажа подружиться не удастся, то хотя бы при необходимости дискредитировать. Сажин, узнав о шпионских подвигах В.И.Серебренникова, счел своим долгом рассказать потрясенному Утину. что Нечаев подробно осведомлен обо всем происходящем в рядах молодой эмиграции⁶⁶. Михаила Александровича возмутил не шпионаж, но заигрывание Сергея, желание поменять друзей-соратников, изменить ему, бесспорному главе европейского революционного движения. Разве не он вывел в люди этого неблагодарного провинциального невежду?