Тебя я вижу в памяти — большого,
чужого. Близкого. Идешь по Рю Рояль,
и леонардовской улыбкой снова
губ нерасжатых светятся края.
Твой труд — о нем не говоришь ревниво,
о нем достаточно слогов, не слов.
Но Мерион, Нантэй — с каким порывом
их творческое славишь ремесло.
Звучит твой голос скупо, углубленно —
ты обращен в себя, и не могло
и быть иначе: он всегда спеленут,
твой тайный пламень, благодатной мглой.
Твой взгляд опушен, падает всё ниже,
шаги о силе скрытой говорят.
Вокруг тебя — снующий шум Парижа
и каменное солнце декабря.
И вот шаги привычно миновали
колонн Мадлэн ритмическую речь.
От жертвенников эллинских едва ли
огонь эстонской мистике возжечь.
Молчишь. Последую ль твоей дорогой —
твоим словам: в искусстве высоко
лишь отречение. Лишь меры строгость.
Разграничение. Отсев. Закон.
СТЕФАН ГЕОРГЕ
У вдохновенья нашего нет больше сил
на десять строф, горящих не слабея, —
я изваял лишь три, но их огонь пронзил
до сердца дуб, и блеском пальмы веет;
он голубой лозой ликует, смерть поправ,
и мыслью светлой и надменной стынет.
И, выжата из всех крылатых горных трав
и взломана в глубинах скал пустыни,
слетает линия на дымный снег страницы —
и стройным песнопением струится.
ДВА РАССТОЯНЬЯ
Так долго пил мой взгляд и стих
в молчаньи горечи прекрасной
линейность узких рук твоих
и гордый холод их окраски.
Два расстоянья, две судьбы,
как рифмой, сблизились крылами –
и я о холоде забыл,
не знаю, как явился пламень,
что ограждает наш союз
и, не тускнея в стуже утра,
рук наших радостную грусть
сплетет беспамятно и мудро.
|
|
ГОРНЫЙ ВЯЗ
Посвящается Артуру Адсону
И вечер настал. На колени склонились кусты,
надвинулись тучи и черные ветры подули,
тебя заслоняя, — и вот я не вижу, где ты,
страна моя, страх мой, тоска, моя Ultima Thule.
Меня покидаешь? И я различаю едва
и глаз твоих бледность, цветущих картофельным полем,
и косы льняные, и облика льдистый овал,
и поступь босую сомненья, безмолвия, боли.
Помедлишь еще? Мое горло стянула тесьма
согбенного месяца, душит бессонницей длинной.
Кто друг мой последний? Не ель, что надменно нема,
не робость берез и не скорбная горечь осины.
То дерево помнишь, о Муза, — я был еще юн,
и в юность мою оно подняло смелые ветви.
Литавры цезуры, стремительной рифмы гарпун
пусть ловят его тишину в пятистопные сети.
Горящею глыбой февральского солнца растет
огромная крона твоя в отпылавшем закате, —
и мой амфибрахий напрасно к виденью простер
крылатые руны и строф нераскрытых объятья.
Тобой обожженный — я пепел сжимаю, скорбя.
Рука твоя тускло протянута мне из тумана.
Мой вечер настал. И я больше не встречу тебя,
утерянной верности дерево, Ulmus Montana.
ДУША ФОРМЫ
Посв. Антсу Орасу
Ты в арке сочетал строй истины и меры,
высокий свод стиха симметрией связал,
и в ночь отчаянья одним усильем веры
ты нежность властвовать призвал.
Что в ней? Зов странствия, что в юности любимый
певец своей Литвы, Мицкевич отдал нам?
Шекспировский сонет, как жар, в душе таимый,
иль Пушкина полдневный ямб?
Иль тайна Рильке в ней, которую ревниво
|
|
элегии хранят в сияньи строгих строф?
Ночь Элиота в ней? Иль Данта luce viva?
Иль сумрак Донна странных снов?
Быть может, нежность — ритм, пульсация живая
цезуры, слога звон и образа расцвет?
Движение строки, которая скрывает
в себе уснувший самоцвет?
Пегаса вывел ты, и, окрыленный снова,
в короне гордой он и с надписью резной:
«Служу тому, чей стих таит в металле слова
дыханье ягоды лесной».
Всё прах, Учитель мой, — всё тлен. И в нем застынут
легчайшей мысли взлет и чувства глубина.
Пространство только есть и время, что не минут.
И форма сущего одна.
СЕНТЯБРЬ
Что в крови неодолимо пело —
отошло, меня освободив, —
вереска цветы, и лес замшелый,
и реки пылающий извив.
Вы, глаза, что всё простить умеют,
ты, волос тяжелая волна, —
я покинул вас. Виной моею
звонкость чувств моих заглушена.
Я, стихи последние читая,
снов весенних не зову назад:
их земное время, пролетая,
утопило, как слепых котят.
Теплый ветер сушит все желанья,
и покой приходит им взамен.
Ночь, быть может, вольное сиянье,
берег света, а не темный плен?
Мой сентябрь — он солнечная вечность,
он исполнен чистой тишины,
в ней впервые радостною встречей
жизнь со смертью соединены.
Это – от себя освобожденье,
это – в безымянной тишине
дух неповторимого мгновенья
руку робкую простер ко мне.