Неспешен труд мыслителя. Терпенье —
его наставник. Время — друг его.
Души упорной скрытое горенье
прозрачное рождает мастерство.
Штриха алхимик и хирург познанья,
своей науки лучший ученик —
дал светлой тени черное сиянье,
прикосновеньем в глубину проник.
Блистательный, бесстрашный, как тореро,
без промаха вонзающий клинок,
он рыцарь духа, ремесла и меры,
но никогда жонглер или игрок.
Штрих — мягче линии простой и нежной
девичьего плеча. И штрих — стрела.
И белого песка извив прибрежный.
И быстрый блеск далекого весла.
Удар бича. И тихое касанье.
Блаженный штиль. И разъяренный шквал.
Крик. Инока прилежного молчанье.
Улыбки неба. Дьявольский оскал.
И времени земному непокорный
дух Мастера — первоначальный штрих,
вознесший пламя ледяное формы
превыше чувств и помыслов людских.
CANTUS FIRMUS
Помню линии, тающий стих
вырежьте в Древе Сознанья
и тревог погрузите вихрь
в тихую соль созерцанья.
ШАРТРСКИЙ СОБОР
В океане исканий блуждая без карт,
видишь остров обещанный – Шартр.
Сын свободного моря, ты на берег стал,
и зовет тебя древний портал.
В этом храме, что зодчий забытый сложил,
каждый камень таинственно жив
тем порывом, что тысячи рук захлестнул
и тревожную нежность одну.
Бог в нем дышит — дыханье Его горячо,
словно лунное пламя течет,
и скользит по ладоням огнем
серебра сокровенный творения прах.
Его спутников шаг — тяжкий камень,
но их взгляд — прозренья сияющий вихрь.
И одежды их в каменных складках —
века мысли творческой ветр высекал.
Где здесь веры начало? Искусства предел?
|
|
Кто откроет последнюю дверь?
Светом дрогнуло черное солнце твое,
свет, как зарево тайны, встает…
Но ступи на порог, но еще один шаг –
и другим тебе явится Шартр.
В нем пустынно и хмуро дымит красотой
сумрак красок, внизу налитой,
а вверху, в мозаично-стеклянном раю,
окна светлую песню поют
и роняют на пасмурных сводов разгон
победивший пространство огонь.
Словно музыкой серые своды полны,
дуновением новой весны
той, чье пламя высоко и грозно горит,
той, что в пепел тебя претворит.
…Страшен путь к совершенству, — страшнее в конце
Вдруг доступною ставшая цель.
Ты искал и достиг. Но, победой горя,
в ней ты всё – навсегда – потерял.
СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ЗАВЕЩАНИЕ
Прошу мой прах на берегу морском
похоронить — и пусть песком он станет,
могилою — волны широкий холм,
а крылья чаек — узкими цветами.
Так высока над морем тишина.
И так низка цена освобожденья,
когда душа прозревшая сильна
и плоть ей не нужна для зренья.
НА ОСТРОВЕ ОГИГИИ
В этот вечер, серый и беззвездный,
миф пространства был рожден.
Как мечи, взлетали волны в воздух,
взлетом требуя: «Мы ждем —
расточи мечту свою бесследно
о возврате! И продли
власть чужого, яркого наследства,
власть поющую земли.
Видишь, в море — нет, ты не ошибся,
блеск последних парусов?
Берет брошен. Скалы и Калипсо
спят. Лишь приглушенный зов
собственной глубинной дали – строже
всё поет и всё верней:
только отречением ты можешь
сделать Итаку своей.
|
|
Отступись! Но гулок шаг твой каждый,
и сиянье пустоты,
словно золотом холодным жажды,
жжет ладонь. И знаешь ты
кончен путь. Исполнись же смиренной
освященья простотой,
неба сочетая неизменность
с жизни гибкою водой!»
ВЕНЕЦИАНКА
И темного паруса яркий лоск,
и сиянье зари зеленой,
и дрожь переливчатой пряди волос,
шалью ее продленной,
и вспыхнувшей грусти горячий дым,
и стремительных ласк смятенье,
и тела ее – золотой воды –
в пальцах моих струенье.
НАСТАВЛЕНИЕ ДЕЛОССКОГО СТОЛПНИКА
Ты, расторгнувший узы,
ускользающий вихрь,
раствори себя в узость
острых башен твоих.
Упади, как осанна,
в полоненную ширь,
слов ищи несказанность,
слово — мера души.
ВЯЧЕСЛАВ ИВАНОВ
Темное пили вино мы с тобой авентинскою ночью,
где Sant’ Alessio храм темною башней уснул.
Но раздробил темноту, осияв ее строгой строфою,
чистый и полный огонь Энтелехеи твоей:
«Влагу не дай мне пролить через край преисполненный, Муза!
Полнит обильная мысль формы размеренной грань.
С мерой дружна красота, но мысль преследует вечность;
ты же вместить мне велишь вечность в предел красоты».
РЕКА
Колеблемый сном, полуночным угаром,
я – птицей немой — тебя слухом ищу,
и слышу тебя, моя Mater Aquarum,
твой строгий исток, световую пращу,
которой летят твои гибкие плесы
по ткани лугов, по сплетеньям ольхи.
А время стоит. Херувим светлокосый
впервые тайком мои пишет стихи.
В них рифма звенит музыкальным прибоем,
рыданье, и смех, и задор покорив, —
|
|
в них пенье виол, клавикорд и гобоев,
и лодка и мост под гитарами ив.
Так блеском твоим всё грохочет безмерно.
О гибель, уйди! Совершенства струя
течет наяву, и ответом на верность
пастуший рожок на заре бытия.
Твоих берегов не коснуться губами —
далекая боль твой сияющий бег.
Но сила, покой, тишина — всё упрямей
смиряют мое славословье тебе.
Но ветра и вод всё осенней, просторней
в изгнаньи напев. И молчанье камней.
«В потоках времен только льющейся форме
нетленность дана», — ты поведала мне.
Твой голос поблек, вдохновенный когда-то,
но им я горю, а не жаждой слепой.
«Откликнись на зов моих звонких закатов
и к ним возвратись, но кастальской тропой!»
АЛИКИ
Нежности неупиваемой снова я жажду, Алики,
в спящие губы смотрю, косу в ладони держу, —
жду, чтоб опять разгорелись со мной разлученные груди,
вспыхнул растаявшим льдом ключ поцелуев твоих.
Взглядом своим, Аполлон, укрепи чистоту нашей страсти!
Время бесстрашное, стань! Чтобы застыли вокруг
Тироса буйные розы и туч набежавших озера,
пепел вечерней волны с мертвой медузой зари.