Кто злобно ослепил тебя, царица?
Албанец дикий, под покровом ночи,
Когда луна по плитам серебрится,
Кривым ножом твои царапал очи.
Но не дерзнул рукой коснуться грубой
Короны царской с покрывалом тканым
И пышных кос под ним; лицо и губы
Помиловал в смятении нежданном.
И в тихом храме, на колонне стройной,
Мозаикой одета и забвеньем,
Над темным миром ты паришь покойно
Печальным белым царственным виденьем.
Как звезды, что — угаснув — на прощанье
Всё шлют нам свет чудесный и нетленный,
И видят люди трепет, цвет, сиянье
Светил, давно ушедших из вселенной, —
Так светят мне прощенною обидой
Из темноты многовековой ночи
Печально и чудесно, Симонида,
Твои давно померкнувшие очи.
ДЕСАНКА МАКСИМОВИЧ (1898—1993)
ЗИМНИЙ ДЕНЬ
Целый день тихонько снег весенний падал,
Как с деревьев цвет.
О, как в этот вечер, о, как я бы жадно
Улетела в новый неизвестный свет!
Далеко отсюда в цветопаде снежном
Легкая, как стих,
Чтоб тебе доверить слов источник нежный —
Теплых, новых, светлых, собственных моих!
И под вечер тоже снег тихонько падал
Мягок, синь и густ.
Я тебе была бы в этот вечер рада –
Только нет тебя. И сад мой бел и пуст.
С пасмурного неба н а землю слетает
Снег – за прядью прядь.
Но стоять одной под снежными цветами,
Но – одной стоять!
С ЭСТОНСКОГО
МАРИЕ УНДЕР (1883-1980)
МЫЖДЕМ
Разбились племени живые звенья,
родной очаг погашен смертной тенью.
Душа и плоть чужой стране не рады.
Мы не живем — проходим с жизнью рядом.
Глаза расширены от ожиданья,
но прямы плечи под крестом страданья.
Он легок нам — в одно упорно верим:
жизнь наш должник, она вернет потерю.
И от души к душе мольба сквозь годы:
приди, о день сверкающей свободы!
Тот день, что матерью зовет и ищет
детей потерянных на пепелище,
тот день, что нам вернет лицо и имя,
чтоб снова стали мертвые живыми!
Явись же день, в святом и вольном свете, –
мы ждем тебя в слезах, твои родные дети.
Мы ждем тебя всё твёрже, всё спокойней,
так легче жить, так умереть достойней.
СТРАНСТВИЕ ВО СНЕ
Посв. Антсу Орасу
Вода расступилась под вихрем студеным,
вскипела река,
я, плюнув в ладони, гребла исступленно,
я челн уводила рукой моряка.
Вот берег, причал. Я осмелюсь ли, нет ли?
На что я решусь?
Как небо здесь юно, как шелест приветлив, —
не смею иль смею, я здесь остаюсь.
Я воздух вдыхала и вновь выдыхала
до хрипа в груди,
и влажная зелень меня призывала,
шепча первозданным дыханьем: «Приди!»
Ручей заплескал под цветами вербены,
ответила: «Гей!
Я здесь камышовые выведу стены,
здесь место для хижины будет моей».
К ручью, как к сосцу припадает младенец,
приникнув, пила —
и сила вливалась, и предкам в Эдеме,
казалось, я ближе еще не была.
Вот пегие кони, храпя, прогремели
сквозь лес во весь дух…
А ягоды! Ягод глаза голубели,
звенели в ветвях, лепетали вокруг.
Диковинных рыб я руками ловила.
Стрекозий полет
прожег мое сердце с блаженною силой,
и кем я была — кто на свете поймет?
Когда ж я, богине равна, поднимала
дымящийся сноп,
услышала: кто-то хихикнул сначала,
и с шипом нахмурился остров лесной.
В моем благодатном приюте — сопенье,
насмешливый вопль:
и пяля глаза, в опадающей пене,
шут глупо воскликнул: «И только всего?»
Я вижу — мир чуждый меня окружает,
а лодки-то — нет.
И здесь я чужая, и там я чужая,
его ж одного потеряла и след.
И что-то терзало, и что-то томило:
мне место не здесь, —
в спокойную прелесть счастливого мира
внесу я тоски и страдания весть.
Понять сатанинский обман невозможно:
судьба такова.
Я плачу на камне в пыли придорожной —
так сироты плачут, так плачет вдова.
АЛЕКСИС РАННИТ (1914-1985)
МОРЕ
Море, властная подруга, снова я с тобой,
снова слабому навстречу рушится прибой.
Я как рыба, чей на суше пересохший рот
знает: вещему стремленью ты – один исход.
Легких волн твоих спирали, белизной звеня,
всё заполнили, оправой оплели меня.
Оплели — и вдруг сорвали, подняли со дна,
вознося из мертвой жизни, из земного сна
в глубину, — и новым взлетом из небытия
над твоей бесстрастной гладью, чистая моя.
Цветом северных купальниц расцвела луна,
и в серебряный и в желтый блеск облечена.
Грудь твоя зыбится ровно. Ночь — и счастья песнь,
округлясь высоким сводом, мир объемлет весь.
Но творящий склад и меру, где возникнуть мог
стройным волн чередованьем слаженный поток?
Каждый взмах волны измерен, каждый вольный звон
точно схеме мирозданья строго подчинен.
Слышу четкий пульс планеты в шепоте песка,
плеске падающей птицы, ветре мокрых скал.
Знаю: прежде чем предвечный хаос укрощен,
прежде света, прежде слова — ритма был закон.
Так в лучах призывных ритма скованно горит
твой простор – как этот камень, черный диорит.
Твердый, льющийся предельной красотою стал,
как мелодия растущий, твой живой кристалл.
Эту строгость и движенье, сдержанность и взлет
звон прозрачного прибоя сквозь меня поет.
Станет ли моею правдой твой прямой урок,
ритм — струенье совершенства, ритм суровый рок?
СИНИЙ
Из всех я синий цвет избрал —
в нем все свиданья наши живы.
Как хорошо: еще мокра
палитра реющим разливом.
Синь глубины и дали взлет, —
а ты и выше, и глубинней,
как затаенной страсти лед,
как голос твой прозрачно-синий.
Но мерить холод синевой
я не могу, — под синью этой
он жжет, последний пламень твой,
струеньем внутреннего света.