Эльпин. Я это понял. Но мне кажется, однако, правильным то, что, по-видимому, утверждали древние, говоря, что тело становится менее деятельным вследствие увеличения расстояния (они это называли на своем языке обычно свойством или природой тела); ибо части должны преодолевать большее сопротивление воздуха и поэтому менее способны преодолевать окружающую их среду и спускаться вниз.
Филотей. Конечно, наблюдения подтверждают это относительно частей нашей Земли, ибо последние, отдалившись на известное расстояние, стремятся обратно к своему составу; и чем больше они к нему приближаются, тем с большей скоростью они движутся. Но мы говорим теперь о частях другой земли.
Эльпин. Но, поскольку эти земли и части их подобны друг другу, что случилось бы, если бы они стали еще ближе? Не будут ли привлечены их внешние части с одинаковой силой той и другой землей и не начнут ли они вследствие этого подыматься или опускаться?
Филотей. Из неправильных предпосылок вытекает неправильное следствие. Но, не говоря об этом, я утверждаю, что части, находящиеся на одинаковом расстоянии от различных земель, или остаются в покое, или решаются приблизиться к одному месту, по отношению к которому можно сказать, что они спускаются, в то время как по отношению к другому они подымаются.
Эльпин. Но каким образом части одного основного тела будут двигаться к частям другого основного тела, если они одинаковы по виду? Ведь мы видим, что части и члены одного человека не могут прибавляться и прикрепляться к частям другого человека.
Филотей. В основном и первичном смысле это верно, но в производном и вторичном смысле часто бывает противоположное. Ибо мы сами видели, что мясо одного человека было прикреплено к тому месту, где был нос другого. Я убежден, что и ухо одного человека можно легко прикрепить к тому месту, где было ухо другого.
|
|
Эльпин. Такого рода хирургическая операция производится, наверное, не часто.
Филотей. Конечно.
Эльпин. Я возвращаюсь к предмету нашего исследования. Если бы камень был подвешен в воздухе на одинаковом расстоянии от двух земель, то что бы с ним случилось? Оставался бы он на месте или же скорее решился бы двинуться к одному из двух тел?
Филотей. Я говорю: если бы камень находился на одинаковом расстоянии от обоих тел и они относились бы к нему одинаково и были бы в отношении к нему одинаково расположены, то решение оставалось бы сомнительным; равновесие обеих сил было бы причиной того, что он оставался бы на месте и не мог бы решиться двинуться скорее к одному, чем к другому, и он не испытывал бы большего стремления к одному, чем к другому. Но если одно тело имеет более родственную природу с этим камнем и более соответствует его стремлению к самосохранению, то он решится спуститься к нему кратчайшим путем. Ибо основным мотивом является не собственная сфера и не собственный состав, а стремление к самосохранению; так, мы видим, что пламя стелется по земле, склоняется вниз и подбирается к соседнему месту, где оно может получить питание, но потом оно подымается вверх, к солнцу, к которому не могло бы подняться, если бы не согрелось по дороге.
Эльпин. Но что ты скажешь относительно добавления Аристотеля, что части и родственные тела, как бы далеко они ни отстояли друг от друга, все же стремятся к своему целому и подобному?
|
|
Филотей. Кто не видит, что это противоречит всякому разуму и опыту? Это ясно из того, что нами недавно сказано. Конечно, части, находящиеся за пределами своего собственного шара, движутся к подобным им веществам, хотя бы они не находились с ними в первоначальной и основной связи; они движутся также и к другим, которые отличаются от них по виду, лишь бы они способствовали их сохранению и питали их. Ибо внутренний основной импульс происходит не от отношений, которые тело имеет к определенному месту, определенной точке и своей сфере, но от естественного импульса искать то место, где оно может лучше и легче сохранить себя и поддержать свое настоящее существование; ибо к этому одному стремятся все естественные вещи, каким бы неблагородным ни было это стремление. Так, мы видим, что больше всего стремятся жить и боятся умереть те люди, которые не обладают светом истинной философии, не знают иного бытия, кроме настоящего, и думают, что за этой жизнью не может следовать иная, которая бы к ним относилась. Ибо они не дошли до понимания того, что жизненный принцип не состоит в акциденциях[230], являющихся результатом состава тел, но что он является неделимой и неразложимой субстанцией, которой (если она не терпит расстройства) не подобает ни стремление к самосохранению, ни страх гибели; такого рода стремление подобает лишь составным телам как таковым, т.е. поскольку их состав обусловлен известной симметрией, строением и акциденциями. Ибо ни духовная субстанция, которую считают объединяющей, ни материальная субстанция, которую считают объединяемой, не могут претерпеть какие-либо изменения или страдания и, следовательно, не стремятся к самосохранению; поэтому таким субстанциям не соответствует какое-либо движение; оно соответствует только сложным субстанциям. Вы согласитесь с этим, если поймете, что тяжесть или легкость не относятся к мирам или к частям их, ибо эти различия являются не естественными, а только производными и относительными. Далее, из изложенного нами выше, а именно — что вселенная не имеет предела и края, но безмерна и бесконечна, вытекает, что основные тела по отношению к какой-либо середине или краю не могут двигаться прямолинейно, ибо они находятся в одном и том же отношении ко всем краям, находящимся вне их окружности; поэтому прямолинейным движением обладают лишь их собственные части, но не по отношению к какой-либо другой середине или центру, а по отношению к их собственному содержанию, составу и совершенству; но об этом я буду говорить в свое время и в своем месте.
|
|
Возвращаясь к нашему спорному положению, я утверждаю: Аристотель, исходя из своих собственных положений, не может доказать, что всякое тело, как бы оно ни было отдалено, имеет склонность вернуться обратно к своему составу или подобному веществу. Так, он думает, что кометы состоят из телесной материи, которая в форме испарений подымается вверх[231] и достигает зажигающей области огня; там ее части теряют свою способность спуститься к Земле и, будучи подхвачены силою первого движимого, движутся вокруг Земли, хотя они и не состоят из пятой сущности, но являются земными телами, в высшей степени тяжелыми, плотными и густыми. Это видно из того, что кометы появляются после долгих промежутков и оказывают длительное сопротивление крепкому и сильному жару огня, так что они горят часто больше одного месяца; так, в наши дни видна была комета в течение 45 дней[232]. Но если бы расстояние не уничтожало силы тяжести, то вследствие какой причины такое тело не только не падает вниз и не стоит на месте, но даже вращается вокруг Земли? Если он скажет, что оно кружится не само по себе, но потому, что оно подхвачено первым движимым, то я возражу на это, что в таком случае и каждое из его небес и звезд (которые, согласно ему, не тяжелы, не легки и не состоят из какой-либо подобной материи) также подхватывается первым движимым. Я не говорю уже о том, что именно кометы, как кажется, обладают собственным движением, которое не соответствует ни ежедневному движению Земли, ни движению других звезд.
Эти доводы являются наилучшими для того, чтобы опровергнуть Аристотеля, исходя из его собственных принципов. Мы не будем говорить сейчас об истинной природе комет; об этом будем говорить в другом месте, где докажем, что подобного рода вспышки не происходят в сфере огня, ибо в таком случае кометы должны были бы вспыхнуть со всех сторон, так как они находились бы во вспыхнувшем воздухе, как говорят некоторые, или в сфере огня, всей своей окружностью и всей поверхностью своей массы; но мы видим, что они вспыхивают лишь с одной стороны. Отсюда мы можем заключить, что так называемые кометы являются видами звезд, как это утверждали и понимали древние[233]; будучи такого рода звездой, комета вследствие своего собственного движения приближается к нам и отдаляется от нас, и, по мере того как она приближается, нам кажется, что она растет и как бы вспыхивает, по мере же того как она отдаляется, нам кажется, что она уменьшается и как бы гаснет. Подобного рода комета не движется вокруг Земли, но обладает своим собственным движением, которое не имеет отношения к ежедневному движению Земли, в силу поворота которой все эти светила, находящиеся за пределами земной окружности, восходят на востоке и заходят на западе. Невозможно, чтобы земное и столь большое тело могло быть подхвачено и удержано жидким воздухом и тонким эфиром, который не оказывает никакого сопротивления; это противоречило бы природе кометы; кроме того, движение кометы, если бы оно зависело только от первого движимого, подхватывающего комету, не было бы похожим на движение планет; а между тем движение комет в такой степени похоже на движение планет, что их считают имеющими иногда природу Меркурия, иногда Луны или Сатурна или же других планет. Но об этом мы будем говорить подробнее в своем месте. Но и сказанного достаточно, чтобы опровергнуть следующий аргумент Аристотеля. Он утверждает, что от большего или меньшего расстояния какого-либо тела нельзя заключать о большей или меньшей способности его к движению, которое он называет собственным или естественным движением тел. Но это не соответствует истине; нельзя утверждать, что собственное или естественное движение тела состоит в такой способности, которая ему не соответствует. Поэтому если части какого-либо тела, находясь за пределами известного расстояния от него, никогда не движутся к нему обратно, то нельзя утверждать, что для них было бы естественно подобного рода движение.
Эльпин. Кто над этим подумает, тот увидит, что все принципы Аристотеля противоречат истинным принципам природы. После этого он приводит следующее возражение: «Если движение простого тела естественно для него, то все простые тела, находящиеся в разных мирах и принадлежащие к одному и тому же виду, будут двигаться к одному и тому же центру или к одному и тому же краю».
Филотей. Вот этого ему никогда не удастся доказать, а именно будто бы все они должны двигаться к одному и тому же особенному и индивидуальному месту. Ибо из того, что тела принадлежат к одному и тому же виду, можно выводить лишь то, что они стремятся к месту того же самого вида и к центру того же самого вида, который является их собственным центром; но нельзя и не нужно отсюда выводить, что они стремятся к одному и тому же месту по числу.
Эльпин. Он как будто сам предчувствовал возможность этого ответа и поэтому изо всех сил стремится доказать, хотя и тщетно, что численное отличие не может быть причиной отличия мест.
Филотей. Вообще мы наблюдаем противоположное. Но скажите, каким образом он это доказывает?
Эльпин. Он говорит: если бы численное отличие тел было причиною различия мест, то каждая из частей этой земли, различных по числу и по тяжести, должна была бы стремиться в том же самом мире к своему собственному центру. Но это невозможно и не соответствует порядку природы, так как в таком случае Земля имела бы столько же центров, сколько существует индивидуумов и частей ее.
Филотей. Но посмотрите, что это за жалкое доказательство! Посмотрите, могут ли они вас хотя бы на йоту сдвинуть с противоположной позиции или, наоборот, они вас лишь укрепят в ней! Кто сомневается в том, что нельзя принять одного центра для всей массы, для всего тела и организма, к которому относятся все части, благодаря которому они объединяются и который служит их основанием; положительно возможны бесчисленные центры, соответственно бесчисленному множеству частей, в каждой из которых мы можем искать, получить или предполагать свой центр? Так, в человеке мы имеем один общий центр, который называется сердцем; кроме того, мы имеем множество других центров, согласно множеству частей, из которых сердце имеет свой центр, легкие — свой, печень — свой, голова, рука, нога, каждая кость, каждая вена, каждый орган и каждая частичка, составляющие различные органы и занимающие различные и определенные места, имеют свои центры как внутри целого организма, так и по отношению к отдельному члену его.
Эльпин. Обратите внимание, что его можно понять и таким образом, что он не хочет утверждать просто, будто каждая часть имеет свой центр, но что каждая часть имеет центр, к которому она движется.
Филотей. В конечном счете это сводится к одному и тому же; ибо не требуется, чтобы все части животного стремились к одному и тому же центру, — это невозможно и несообразно, — но лишь то, чтобы они соотносились с ним посредством единства частей и организации целого. Ибо жизнь и связь делимых частей состоят не в чем ином, как в надлежащем объединении частей, и последние всегда относятся к одному конечному пределу, который можно считать их серединой или центром. Части благодаря организации целого относятся к одному центру; благодаря же организации отдельного члена частички его относятся к своему частному центру; так, например, печень в такой же степени состоит из объединения своих частей, как легкие, голова, ухо, глаз и другие органы состоят из своих частей. Вот почему существование многих центров, согласно многим частям и частичкам частей, если тебе угодно, не только не представляет ничего несообразного, но вполне соответствует природе, ибо каждая из этих частей существует и организована благодаря существованию и организации других частей. Но, право, не стоит так долго заниматься таким пустым вздором, какой приводит этот философ.
Эльпин. Приходится им заниматься ввиду той репутации, которую он приобрел, правда, не столько благодаря тому, что его поняли, сколько благодаря тому, что его не поняли. Но, пожалуйста, посмотрите, как этот прекрасный человек доволен своей жалкой аргументацией! Посмотрите, с каким триумфом он заключает следующими словами: «Если, следовательно, противник не может противоречить этим речам и доводам, то отсюда с необходимостью вытекает, что есть только один центр и один горизонт».
Филотей. Прекрасно сказано, продолжайте дальше.
Эльпин. После этого он доказывает, что простые движения конечны и определены, ибо на этом было основано его утверждение, что есть только один мир и что простые движения имеют свое особое место. Он говорит: «Все движущееся движется от одного известного предела к другому известному пределу; и всегда бывает видовое отличие между пределом, откуда начинается всякое изменение, и пределом, где оно кончается, так как всякое изменение конечно; таковы болезнь и здоровье, малое и большое, туда и сюда; ибо то, что выздоравливает, стремится не куда угодно, а к здоровью. Земля, следовательно, и огонь не могут двигаться до бесконечности, но лишь к определенным пределам, отличным от тех мест, от которых они движутся; ибо движение вверх не есть движение вниз, а оба эти места образуют границы движений. Следовательно, прямолинейное движение определено. Не менее определено и круговое движение; ибо и оно движется от определенного предела к определенному пределу, от противоположного к противоположному, если будем рассматривать различие движения, заключающееся в диаметре окружности; ибо в движении всей окружности нет противоположности (поскольку оно заканчивается в той же точке, где начинается), но противоположность заключается в частях движения, поскольку оно совершается от одного конца диаметра к другому, противоположному ему».
Филотей. Нет никого, кто бы оспаривал или сомневался, что движение определено и конечно, согласно этим основаниям; но неверно то, что оно просто определено как движение кверху или книзу, как мы это уже говорили и доказывали несколько раз. Ибо всякая вещь движется безразлично туда или сюда, к месту своего самосохранения. Кладя в основу даже принципы Аристотеля и другие подобные, мы скажем: если бы ниже Земли было другое тело, то части Земли оставались бы там насильственно, а затем по своей природе подымались бы оттуда вверх. И Аристотель не будет отрицать, что если бы некоторые части огня находились над его собственной сферой, например там, где, по его гипотезе, находится небо или купол Меркурия, то они по своей природе спускались бы вниз. Вы видите, следовательно, насколько естественно определяются верх и низ, тяжесть и легкость, после того как вы убедились, что все тела, где бы они ни были и куда бы они ни двигались, стремятся по возможности к месту своего самосохранения, где и остаются. Однако хотя и верно, что всякая вещь движется к своей середине, от своего предела и к своему пределу и что всякое движение, прямолинейное или круговое, определено от противоположного к противоположному, отсюда все же не следует, что вселенная конечна по своей величине или что мир один; его бесконечность не нарушается простым движением всякого частного акта, в силу которого этот дух, как мы его назовем, входящий в этот состав, объединяет и оживляет его, может бесконечно переходить от одного тела к другому. Вполне возможно, следовательно, что всякое движение конечно (говоря о настоящем движении, но не в абсолютном и в простом смысле слова, о движении всех частей и в целом), но что миров бесконечное множество, причем каждый из этих бесчисленных миров конечен и имеет конечную область, каждый из них имеет определенные пределы как для своего движения, так и для движения своих частей.
Эльпин. Вы говорите хорошо. Ваши рассуждения не доставляют никаких затруднений для нас и ни в каком смысле не благоприятны для Аристотеля. Это доказывает он сам, говоря: «Что движение не может быть бесконечным, видно из того, что земля и огонь, чем больше они приближаются к своим сферам, тем скорее они движутся; поэтому если бы движение было бесконечным, то быстрота, легкость и тяжесть стали бы бесконечными».
Филотей. Вот тебе на!
Фракасторий. Да. Но мне это кажется проделками фокусника; ибо атомы имеют бесконечное движение, занимая последовательно различные места в различное время, притекая к одному месту и вытекая из другого, присоединяясь к тому или другому составу, образуя различные конфигурации в безмерном пространстве вселенной, и таким образом совершают бесконечное местное движение, пробегают бесконечное пространство и претерпевают бесконечные изменения. Но из этого не следует, что они приобретают бесконечную тяжесть, легкость или скорость.
Филотей. Не будем говорить о движении первых частей и элементов, а будем рассматривать движение только тех частей, которые принадлежат к определенному виду бытия, т.е. к субстанции, например, частей земли как земли. О них можно действительно сказать, что в тех мирах, в которых они существуют, в тех областях, в которых они вращаются, и в той форме, которую они имеют, они движутся от определенного предела к определенному пределу. Но заключение, что вселенная конечна, а мир один, вытекает отсюда с такой же необходимостью, с какою вытекают предложения вроде следующих: следовательно, обезьяны рождаются без хвоста, совы видят ночью без очков, летучие мыши прядут шерсть. Затем, когда мы говорим об этих частях, то нельзя делать и такое заключение: вселенная бесконечна, и существует бесконечное множество земель, следовательно, часть земли может двигаться бесконечно и должна иметь к бесконечно отдаленной земле бесконечный импульс и обладать бесконечной тяжестью. Такое заключение нельзя делать по двум причинам. Во-первых, так как вселенная состоит из противоположных тел и принципов, то такого перехода не может быть — такая часть не сумеет далеко пробежать через эфирную область, потому что вскоре она будет побеждена противоположностью и потеряет способность дальнейшего движения; такая субстанция не будет больше землей, ибо, будучи побеждена противоположностью, она изменит свой состав и облик. Во-вторых, мы видим вообще, что при бесконечном расстоянии тело не может быть стимулом к тяжести или легкости; как говорят, части не могут получить такого импульса, если они не находятся внутри области, принадлежащей к их собственному составу; если же они окажутся вне этой области, то они не будут больше двигаться, подобно тому как жидкие соки (которые в животном организме движутся от внешних частей к внутренним, от верхних к нижним, подымаясь и опускаясь и передвигаясь от одной части к другой), находящиеся за пределами своего собственного состава, теряют свои силы и естественный импульс, как бы близко они ни были расположены к нему. Такое отношение имеет силу лишь в пределах того пространства, которое измеряется радиусом, проведенным от центра этой частной области к ее окружности; около ее окружности тяжесть тела будет наименьшая, а около центра наибольшая; в промежутках, в зависимости от разных степеней близости к центру или окружности, тяжесть будет больше или меньше. Я это разъясню следующим образом: пусть А обозначает центр той области, где, согласно обычному словоупотреблению, камень не будет ни тяжелым и ни легким; пусть В обозначает окружность той области, где он точно так же не будет ни тяжел и ни легок, а останется в покое (отсюда мы видим совпадение максимума и минимума, как это было доказано в конце книги «О причине, начале и едином»)[234]. 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9 обозначают различные промежуточные области:
В 9 не тяжелое, не легкое
8 наименее тяжелое, легчайшее
7 тяжелое в не столь малой степени, легкое в не столь большой степени
6 менее тяжелое, более легкое
5 тяжелое, легкое
4 более тяжелое, менее легкое
3 значительно более тяжелое, значительно менее легкое
2 самое тяжелое, легкое в наименьшей степени
А 1 не тяжелое, не легкое
Отсюда вы видите, сколь многого недостает для того, чтобы одна земля с необходимостью двигалась к другой, — даже части земли, находящиеся за пределами собственной окружности, не имеют такого импульса.
Эльпин. Вы считаете, следовательно, что эта окружность определена?
Филотей. Да, поскольку вопрос идет о наибольшей тяжести, которая может быть в наибольшей части или, если тебе угодно (ибо весь шар не тяжел и не легок), во всей Земле. Но что касается промежуточных различий тяжести и легкости, то я скажу, что они могут иметь столько же различных ступеней, сколь различны веса различных частей, находящихся между наиболее тяжелым и наименее тяжелым.
Эльпин. Значит, эту лестницу надо принимать в особом смысле?
Филотей. Каждый обладающий рассудком может сам понять, в каком смысле ее надо принимать. В общем сказано достаточно по поводу приведенных доводов Аристотеля. Теперь посмотрим, приведет ли он еще какие-либо другие, кроме разобранных выше.
Эльпин. Позвольте этот вопрос обсудить в другой день, ибо меня ждет Альбертин, который хочет прийти к вам сюда завтра. Я думаю, он сумеет привести все наиболее смелые доводы в пользу противоположного мнения, так как он основательно изучил господствующую философию.
Филотей. Как вам угодно.
Конец четвертого диалога
Диалог пятый
Альбертин [235]
(новый собеседник)
Альбертин. Я хотел бы знать, какой призрак, какое неслыханное чудовище, какой ненормальный человек, какой необычайный ум вновь преподнес миру эти открытия, или, может быть, он принес для обновления уже отжившие старые вещи, срезанные корни которых должны дать в нашу эпоху новые ростки?
Эльпин. Да, это срезанные корни, которые вновь произрастают, это старые вещи, которые снова возвращаются, это скрытые истины, которые вновь раскрываются, это новый свет, который после долгой ночи вновь восходит на горизонте нашего познания и мало-помалу приближается к меридиану нашего интеллекта.
Альбертин. Если бы я не знал Эльпина, то я знал бы, что ему ответить.
Эльпин. Говорите все, что вам угодно. Если вы обладаете такими же способностями, как я, то вы должны быть с ним согласны, так же как и я. Но если ваши способности лучше моих, то я уверен, что вы с ним согласитесь еще скорее и охотнее, чем я. Что же касается тех, для которых обыкновенная наука и вульгарная философия трудны и которые являются еще учениками и притом мало разбирающимися в философии (хотя они таковыми себя обычно не считают), то их трудно привлечь на нашу сторону, ибо они находятся под властью всеобщей веры и прославленных авторов, труды которых попали им в руки. Репутация толкователей и комментаторов этих авторов ставится ими также очень высоко.
Наоборот, те, для которых названная философия ясна, которые достигли того, что они больше не тратят остатка своей жизни для понимания того, что сказал другой, а имеют собственный разум и пользуются глазами своего собственного активного духа[236], для того чтобы проникнуть во все потайные углы и рассмотреть ее, обнаженную всеохватывающими глазами Аргуса, через тысячу дверей, — эти люди способны, приблизившись вплотную к предмету, проводить различие между тем, что составляет предмет веры и считается истинным только потому, что человек смотрит издали и следует силе привычки и ходячему мнению, и между тем, что истинно и признается достоверным вследствие его соответствия истинной сущности вещей. Едва ли, думаю я, эта философия может быть одобрена теми, кто не одарен природным умом и кто, по крайней мере, не получил хотя бы посредственного образования в различных отраслях науки и таким образом не способен пользоваться интеллектуальной рефлексией, позволяющей устанавливать различие между тем, что основано на вере, и тем, что установлено на основе очевидности истинных принципов, ибо некоторые предметы обычно основываются на таких принципах, которые, если их хорошо разобрать, приводят к невозможным и противоречащим природе выводам.
Оставим эти грязные и продажные головы, которые мало заботятся или совсем не заботятся об истине и довольствуются знанием того, что считается общепринятым, которые меньше всего являются друзьями подлинной науки, но жаждут славы и хорошей репутации, которые стремятся казаться учеными, но не быть таковыми. Очень плохо, говорю я, сделает свой выбор среди различных мнений и иногда противоречивых утверждений тот, кто не может составить себе твердое и правильное суждение относительно их. И очень трудно иметь какое-либо суждение тому, кто не в состоянии сравнить между собой это и то, одно и другое. А сделать сравнение между различными вещами будет стоить громадного труда тому, кто не в состоянии установить различие, которое существует между одним и другим. Но различие довольно трудно понять и установить до тех пор, пока бытие и сущность каждой вещи скрыты. Бытие же и сущность не могут быть выявлены до тех пор, пока не вскрыты причины и начала, составляющие их основу. И только тогда, когда вы посмотрите очами разума и оцените правильным мышлением основы, принципы и причины, на которых базируются различные и противоположные философии, вы увидите, какова природа, сущность и особенность каждой из них; только взвесив их на весах разума, вы сможете установить, каково различие между одной и другой, сравнить, насколько истинна та или другая, и без колебаний сделать выбор и примкнуть к истинной философии.
Альбертин. Вести борьбу с нелепыми и глупыми воззрениями — это дело пустых и глупых людей, сказал князь философов Аристотель.
Эльпин. Хорошо сказано. Но если вы внимательно посмотрите, то увидите, что это мнение и совет могут быть применены также к его собственным воззрениям, которые оказываются глупыми и пустыми. Кто хочет правильно рассуждать, должен, как я сказал, уметь освободиться от привычки принимать все на веру, должен считать равно возможными противоречивые мнения и отказаться как от тех предубеждений, которые он впитал со дня рождения, так и от тех, которые он воспринял вследствие взаимного общения или же которые возрождаются при посредстве философии, — одним словом, он должен умереть для толпы и для тех ученых, которые считаются мудрыми большинством какой-либо эпохи. Я этим хочу сказать, что, для того чтобы вынести правильное суждение относительно споров ученых двух эпох, которые высоко чтятся большинством народа своего времени, следует вспомнить то, что сам Аристотель сказал, а именно: если мы не всесторонне рассматриваем вопрос, то нередко может случиться, что мы легкомысленно судим, а с другой стороны, сила привычки может укоренить в нашем сознании предубеждение, которое приведет к тому, что мы признаем необходимым то, что невозможно, и, наоборот, найдем невозможным то, что безусловно истинно и необходимо. И если это может иметь место относительно совершенно очевидных вещей, то что же мы должны сказать о таких проблемах, которые сами по себе сомнительны и зависят от того, насколько хороши и устойчивы лежащие в их основе принципы?
Альбертин. По мнению Аверроэса[237] и многих других комментаторов, нельзя знать ничего того, чего не знал Аристотель.
Эльпин. Аверроэс и его приверженцы имели, по-видимому, столь слабый разум и пребывали в столь глубокой темноте, что Аристотель казался им наиболее возвышенным и ясным умом. Поэтому, если бы этот философ и другие, делавшие аналогичные утверждения, хотели бы выразиться наиболее точно, то они должны были бы сказать, что Аристотель в их глазах — бог. Но этим самым они не столько возвеличили бы Аристотеля, сколько показали бы свое собственное ничтожество. Ибо их мнение имеет не больше ценности, чем мнение обезьяны, что ее дети — самые приятные создания на свете, а ее муж — самый красивый самец в мире.
Альбертин. «Мучаются родами горы...»[238]
Эльпин. Вы увидите, что родится не мышь.
Альбертин. Многие метали свои стрелы в Аристотеля и возводили против него укрепления; но их укрепления разрушены, их стрелы притупились, их луки сломались.
Эльпин. Возможно. Где одно ничтожество ведет войну с другими — одно из них может оказаться сильнее всех. Но от этого оно не перестает быть ничтожеством, и в конечном счете оно должно быть разоблачено и побеждено истиной.