Произведения Джордано Бруно 27 глава

Голос твой не заглушён ропотом шумным глупцов.

Взываю к тебе, прославленный своим достойным изумления умом, гениальности которого не коснулся позор невежественного века и чей голос не был заглушён шумным ропотом глупцов, о благородный Коперник, великие произведения которого волновали мой ум в нежном возрасте... И когда тысячи доводов освятили истинное суждение и легко была раскрыта природа, тогда только познание дало мне возможность воспринять твой гений и признать свою правоту. Я понял, что тебе доступен смысл Тимея, Гегесия, Никета и Пифагора. И ты уже не только отрицал, что Земля находится в середине, — это и другие могли видеть еще значительно раньше, — но утверждал и то, что она несется в годовом кругообороте вокруг Солнца и уже не остается места для этих семи концентрических сфер. Она стремительно вращается также вокруг своего собственного центра, и это движение внушает обманчивое представление о мировом движении, а отсюда возникает представление о множестве вращающихся сфер, открытых научным познанием.

Удивительно, о Коперник, что при такой слепоте нашего века, когда погашен весь свет философии... ты смог появиться и гораздо смелее возвестить то, что приглушенным голосом в предшествующий век возвещал Николай Кузанский в книге «Об ученом незнании».

Солнце и Земля — первые живые существа, первые виды вещей, образовавшиеся из первых элементов, заключают в себе архетип всех сложных явлений, в которых влажные частицы соединяются с сухими... То, чего нельзя увидеть в малом, легко можно заметить в большом; в целом открывается то, что скрыто в отдельной части. Надо понимать, что все находится во всем... ибо природа все создает из всего и творит все из глубин материи... Надо помнить о том, что миры, виды, которые находятся в мирах, — растения, камни, целые животные и их части состоят из одних и тех же элементов... поэтому растения и камни и вся громада Земли состоят из жил, нервов, мяса, костей и такого же жизненного дыхания, как и мы.

Не противоречит разуму также, чтобы вокруг этого солнца кружились еще другие земли, которые незаметны для нас.

* * *

[Эти отдаленные от нас светила] — не светляки, не лампады и не факелы, но огромные тела миров, намного большие, чем тот земной мир, который мы населяем.

Мы полагаем, что для живых существ нашего рода обитаемые места редки, однако не подобает считать, что есть часть мира без души, жизни, ощущения, а следовательно, и без живых существ. Ведь глупо и нелепо считать, будто не могут существовать иные ощущения, иные виды разума, нежели те, что доступны нашим чувствам.

* * *

Миры, следовательно, также рождаются и умирают, и невозможно, чтобы они были вечны, коль скоро они изменяются и состоят из подверженных изменению частей.

Так возвысь же свой дух к другим звездам, я разумею, к иным мирам, чтобы увидеть там подобные друг другу виды; те же повсюду существуют материальные начала, та же действующая причина, та же активная и пассивная творческая способность, тот же порядок, обмен, движение... Ведь безрассудно было бы считать, что в бесконечном пространстве, в столь обширных, из единой материи возникающих сияющих мирах, многие из которых, как мы можем полагать, одарены лучшим жребием, нет ничего, кроме этого чувственно воспринимаемого света.

* * *

Перестань навязывать себе химеру бесконечного света, существующего бестелесно, созданного твоим воображением и ставшего священным благодаря мраку [невежества]. Знай, что сущность ничем не отличается от бытия. Бесконечное едино. Природа есть не что иное, как способность, присущая самим вещам. Это — закон, согласно которому совершается все существующее.

* * *

Грамматики — самая наглая порода. Нет такого суждения даже о самых трудных вещах, право на которое они бы не присвоили себе с полным основанием в силу своего умения хитро сплетать слова... Существует столько же разновидностей богословов, сколько мелких монет. Ценность этих медных монет уменьшается с каждым разом, изо дня в день и исчезает по мере того, как они становятся легче, и появляется из утробы гнуснейшее ханжество, злоба или какой-либо иной обман. Все эти недостатки чаще всего сочетаются в ком-нибудь из педантов.

Это — высокогремящие секретари, грамматики латинские, греческие, еврейские, сирийские, халдейские, а следовательно, и теотоки. Как бы с высочайшего трибунала они выносят суждения о раздорах среди философов, вступают в академии, делают внушения, принимают решения без законного присутствия сторон, приговора и изложения предмета тяжбы, ибо все права и свет заключены в их святейшей груди архиучителей. Ждут приговора: он приходит.

* * *

Мы ведём борьбу не за лёгкое и ничтожное дело, но за дело, чрезвычайно трудное и достойное умозрения совершенного человека. Мы ищем слияния божества и природы, слияния с ним и приобщения к нему не по египетскому, сирийскому, греческому или римскому обряду, не в пище и питье, не в каком-нибудь жалком веществе, вместе с породой оглушенных людей мы не создаём вымыслов и не видим их во сне. Мы ищем это слияние в величественном царстве всемогущего, в беспредельном пространстве эфира, в бесконечном лоне природы, творящей всё и способной всё творить.

Из одной области в другую распространялись пороки, яды религии и извращенных законов, вызывающие раздоры и взаимное истребление, и были посеяны плевелы, удушающие всякие добрые плоды.

Прощальная речь

(ORATIO VALEDICTORIA)

Виттенберг, 15 сентября 1588 года

[…]

На семи колоннах мудрость построила свой дворец среди людей.

Если взглянуть на то, что сохранилось в памяти людей, впервые этот дворец явился у египтян и ассирийцев в Халдее. Второй раз — у персов, в лице магов при Зороастре. В третий раз у индийцев, в лице гимнософистов. В четвертый раз — у фракийцев и одновременно у ливийцев при Орфее и Атланте. В пятый раз у греков — при Фалесе и остальных мудрецах. В шестой раз у италийцев при Архите, Горгии, Архимеде, Эмпедокле и Лукреции. В седьмой раз — у германцев в нашу эпоху.

Не думайте, ученейшие слушатели, будто я собираюсь льстить вам, если намерен ближе взглянуть на ваши сокровища, которые вы сами лицезреете лучше других... С того времени, как у вас создалась империя, у вас возникло много наук и появилось много гениальных людей, подобных которым не найдется нигде среди других народов. Кто в эпоху шваба Альберта Великого был ему подобен? И неужели не был он в течение долгого времени выше Аристотеля, к приверженцам которого недостойным образом отнесен, так как принадлежал к числу церковников по условиям того времени? Боже милостивый, а кто может сравниться с Кузанцем, который тем меньшему числу людей доступен, чем более сам велик? Если бы облачение священника не запятнало его гения, то неужели я не признал бы его равным Пифагору и даже значительно превосходящим его? Как вы расцениваете Коперника, который был не только математиком, но — что еще выше — и физиком? В этих двух головах заключалось больше понимания, чем в Аристотеле и всех перипатетиках, вместе взятых со всеми их размышлениями о природе. Разве не возвышенный ум, по вашему мнению, проявил Палингений в своей так неожиданно появившейся поэме? Удивительно, сколько истин, превосходящих понимание толпы, изложил он о протяжении вселенной, о субстанции звезд, о природе света, о населении земель и душе сфер. И неужели 50 его песен не превосходят по своему аттицизму и романтизму всех, кто сражался под знаменем перипатетиков, глупо болтая и еще глупее размышляя? Кто после Гиппократа сравнится с Парацельсом, почти чудотворным медиком?

Кто этот муж, которого я не могу обойти молчанием? Хотя тот [римский папа] был во всеоружии, с ключами и мечом, с коварством и силой, с обманом и насилием, с лицемерием и свирепостью, лисица и лев, наместник дьявольского тирана, отравивший человечество суеверным культом и более чем скотским невежеством под видом божественной мудрости и богоугодной простоты; хотя не было никого, кто осмелился бы выступить против этого прожорливейшего зверя, оказать ему сопротивление с целью вернуть к лучшему и более радостному состоянию наше поколение, опозоренное, ввергнутое в полную гибель...

Ты, Лютер, увидел свет, познал свет, созерцал свет, слышал глас вдохновившего тебя божественного духа, ты следовал его повелениям. Ты, безоружный, отважно выступил против врага, перед которым трепетали князья и цари. Ты поражал, отражал его словом. Ты восстал, противостал, и одолел и совершил победное шествие к небесам, неся доспехи поверженного надменнейшего врага.

Что касается меня, то я был встречен вами с самого начала и принят в течение года с таким гостеприимством, с таким благоволением, как если бы я был вам родным или членом семьи. Ко мне относились в вашем доме как угодно, но толь ко не как к чужеземцу. Что же, добрые боги, должен я сделать? К музам, к самим музам воззвать, заклинать их, умолять, благодарить. Я верю, что именно они побудили вас поступить так, как бывает между государями, когда они обмениваются взаимными знаками благоволения и свидетельствуют об уважении к господам, проявляя не меньшее внимание к последним слугам и служителям.

Именно так и вы приняли меня, принимаете и в высшей степени благосклонно относитесь вплоть до настоящего дня, хотя я не имею у вас никакого имени, славы или влияния, был изгнан из Франции волнениями, не был снабжен никакими рекомендациями от государей, не был украшен (что обычно подозрительно черни) никакими внешними знаками отличия и не был проверен в догматах вашей религии (для таких людей, в силу беспощадной строгости варваров и международного права предателей и по наглому их обычаю, должно быть заперто небо, а доступ на землю, существующую для всех людей и предназначенную для общего или социального пользования, запрещен или дозволяется только на позорных и тягчайших условиях). Меня даже не спрашивали о религии, а лишь просили о том, чтобы я проявлял и выражал дух, не враждебный, но спокойный и склонный ко всеобщему человеколюбию, и представил свидетельства о занятиях философией (которыми я в высшей степени горжусь и радуюсь, так как эта философия чужда расколов и раздоров и ни в коем случае не подчинена времени, месту и случайностям). Этого от меня требовали лишь для того, чтобы я был столпом дворца муз. Этого для вас оказалось достаточно, чтобы занести меня в книгу университета как достойного, как того, кого вы приняли с величайшей любезностью, чтобы он почитался в числе настолько благороднейших и ученейших мужей, как если бы был допущен не только к частной школе, не только к особому небольшому кружку, но ко всему университету. К этому надо добавить, что когда я (по складу своего ума) чрезмерно увлекался любовью к собственным мнениям и излагал на своих публичных лекциях такие взгляды, которые не только у вас не были одобрены, но также и в течение многих веков как бы захлестывали и опровергали философию, принятую повсеместно во всех странах, вы не устанавливали никаких границ для философии и предпочитали в этого рода учениях здравую умеренность, согласно которой иностранцы, еще не прослушанные, не должны увлекаться этими науками, допуская только тот вид физических и математических наук, который согласуется с известного рода благочестием и притом более соответствует тому христианскому простодушию, какое одобряется у вас. Вы увидели, что в вашей аудитории открыто излагается то, из-за чего в университетах Тулузы, Парижа и Оксфорда поднимался страшный шум. По существу эти мнения не противоречат никоим образом определенного рода богословию и религии, ибо я хорошо знаю, что более ученые люди являются моими сторонниками, но так как эти мнения новы и до сих пор еще не признаны, то на первый взгляд они кажутся чудовищными, странными и нелепыми. У вас, весьма склонных к благочестию, не рекомендуется философствовать и проявлять в этом любознательность и, по-видимому, считается не положенным для студентов долго задерживаться в философской аудитории, чтобы не случилось так, что они откажутся посещать храм одобряемого вами богословия или будут приходить туда с опозданием и неохотой. А это произойдет, если образованные люди ради изучения новейших наук начнут пренебрегать старыми науками, и ради исключительных и вовсе не обязательных наук заставят себя ждать у порога святилищ.

И при всем том вы, по обычаю некоторых мест, не морщили нос, не раздували ноздрей, не надували щек, не стучали крышками пюпитров, против меня не поднималась схоластическая ярость, но по своей гуманности и учености вы держали себя так, что мы все казались попеременно самыми учеными — и вы, и я и другие, и любой из нас. Вы относились к чужому духу, как к больному, которого лечили искусством и терпением, так что я и сам в глубине души не одобрял того, чему вы не сочувствовали по своей склонности к древностям. Вы непоколебимо хранили в неприкосновенности свободу философии, вы не запятнали чистоты своего гостеприимства, соблюдали сияние гордости и чести университета, не нарушили старого обычая вести дела с достоинством. Вы сочли недопустимым запретить иностранцу, общественному изгнаннику вступать с вами в общение и разрешили ему вести у вас частные занятия и лекции, которые до сих пор всегда запрещались.

О тройном наименьшем и мере. Выдержки