Глава первая - пятница
Смех грешника
Два часа ночи. Я сижу на кухне с револьвером, который заряжен одним патроном. Из левого угла слышатся исполнения Вагнера – тихая и приятная музыка. За окном темно, весеннее время года. Видно лишь несколько чуть оголенных деревьев и одну полуразвалившуюся качелю, часть которой уже была разобрана. Сидя у стола, я начинаю крутить барабан пистолета, смотря безразлично на облезлую стену белого цвета впереди меня. Медленно подношу оружие к своему виску, продолжая рассматривать светлую безнадежность впереди. Нажимая на курок, я даже не стал закрывать глаза, не знаю почему. Револьвер выстрелил, и мое тело упало замертво. Но потом понял, что мне причудилось это, так как я был в целости и сохранности, а упал из-за непривычной вибрационной отдачи, которую спутал с настоящим выстрелом. Снова сел на табурет, а затем сызнова стал прокручивать колесо судьбы, рассматривая бесцветную палитру впереди. Поднес оружие к своей голове – снова услышал щелчок. Повторил вышеуказанную процедуру еще раз, но опять все то же самое. Не мой день, наверное – сказал я, а после поднес маленькую рюмку вина к Оноре де Бальзаку, изображенному на книге, и немного выпил. Это был первый спиртной напиток за последние 2-3 года жизни. И, да, совсем забыл сказать, я работаю школьным учителем. Но кому какое дело до того, чем я занимаюсь наедине с самим собою, когда вечерняя брань стелется за окном, а дневной долг сменяется густым смогом сигаретного дыма…
Ровно в восемь утра я вышел из дома. На улице шел ливень. Я не хотел брать зонт, это не в моем стиле. Однако в школу должен был явиться в примерном виде, противореча своим собственным убеждениям. И чего ради? Ради убеждения себя самого в собственной низости – ни более. Ибо я сам привык учить детей притворяться, прививая интерес к по определению не интересному, а также лгать вместо того, чтобы говорить правду. Это основная школьная лирика, как и лирика моего бесконечного полета сознания. С данным утверждением может поспорить либо дурак, либо целиком и полностью сформировавшаяся ячейка общества, которая прошла через этот острог глупости четко, ясно, выражено. Да, родители рожают детей, после чего, за неимением времени отдают их в детсад, где о них «заботится» воспитатель. Родители, по общественному указанию, отдают детей в школы, где о них «заботятся» учителя и классный руководитель. У них отобраны мнения. По умолчанию, самое страшное преступление для человека сегодняшнего дня – отсутствие личного мнения. За это злодеяние будут расплачиваться не только они всю свою жизнь, но и их дети, которых вымуштруют до ниточки: из мальчиков – патриотов, защитников родины, из девочек – домохозяек, куховарок. Но кто же я в этой системе? Очередной судья или же обычный призрак, рядовая пешка, исполняющая по долгу службы незаслуженный приговор – тяжелый родительский крест, который каждая семья несет не первое поколение. Смешно, печально, не совсем понятно, но верно – думал я, стоя около стенда с расписанием уроков, чтобы узнать в какой кабинет мне следует пройти. Когда я вошел внутрь, то предо мной будто бы замерла картина: школьники сидели, вперив взгляд куда-то вперед, а бумажные самолетики, ручки и другие принадлежности все еще парили в воздухе, упав только тогда, когда я закрыл дверь. Я открыл классный журнал, опросив всех присутствующих. Каждый ученик был на своем месте. Раскрыв 137 страницу книги, где рассказывается о Дон Кихоте Сервантеса, я начал коротко пересказывать материал, ибо знал, как нехотя детям читать эти тексты. Расхаживая из стороны в сторону, секунды медленно шли, растворяясь в очаге реальности, равно как и растворялось детское терпение. Безусловно, меня начали перебивать, со стороны были насмешки, но я их всех не виню. Закончив с пересказом, я громко хлопнул книжкой, посмотрев куда-то в окно, где одиноко сидел ворон на фоне серого неба. Он смотрел прямо на меня, даже не поворачивая своей мизерной головы. Следом, повернувшись к ученикам, спросил у них: «Есть ли у вас какие-то вопросы?». К моему удивлению поднял руку Ермоленко Александр. Он спросил у меня: «Скажите, учитель, а этого Дон Кихота могли бы прозвать лохом в настоящее время?», затем он сел и тихонько похихикал. Я лишь прикрыл глаза, поняв только спустя несколько секунд гениальность данного вопроса. Да… - коротко ответил я ему, а следом прозвенел звонок. Все дети мигом выбежали в коридор, расталкивая друг дружку и только Алена Павлова, как обычно, ушла самая последняя, держа в одной руке портфель, а в другой принадлежности для рисования. Я присел на стул, после чего воззрился на портрет Дон Кихота и сказал тому: «Добро пожаловать в ХХI век», после чего закрыл книгу и, сложив руки в замок, приложил к ним свой лоб. Тогда мне снова хотелось взять револьвер или хотя бы улыбнуться миру за окном, который преисполняет мое сердце бесконечной радостью и бесконечной печалью. Просидел я в таком положении минуты две-три, чтобы мой разум остыл на мгновение от судорожных будней, что пропитаны самыми разными маслами безумия. Затем, выйдя в коридор, чтобы спуститься на этаж ниже к 45 кабинету, я увидел, как вышеупомянутую Алену Павлову окружила толпа ребят. Они задирали ее, толкали, а она, держа в руках свои рисунки, лишь с опущенной головой смотрела вниз. Что я должен был делать? Должно быть, на моем месте среднестатистический учитель подумал бы: «Не они такие, жизнь такая», в то время, как примерный человек вступился бы за девочку, но лишь оборвал бы листья проблемы, никак не корень. А что бы сделал я? – думал, проходя мимо этого чертовского омута, даже не смотря в сторону девочки. Есть ли выбор там, где исход заранее предрешен роком судьбы? Однако самое, должно быть, неприятное то, что, проходя мимо всей этой вакханалии, я ничего не чувствовал: никакого сожаления, никакой жалости. Одно лишь отвращение – отвращение к самому себе. Безумно ли это до радости или радостно до безумия?
Глава вторая - суббота
Вальс мертвецов
Четвертый час утра. Я по-прежнему сижу на кухне, смотря на револьвер. Сверху едва качается старая, скрипящая лампа, что своим светом заставляет мою собственную тень то приближаться, то отдаляться. Тень от растрепанных волос будто бы смеется надо мной. Я себя чувствую узником собственного тела и, что более худо, - узником собственной мысли. Это смешно, но безумен ли я? Определенно, да. Я – безумец, осознающий свое безумие и, умеющий скрывать его, как тучи скрывают радость солнца от греховных людей. Но небо за окном начинает светлеть, в то время, как музыка Вагнера темнит мою душу, по-крайней мере, все еще темнит. Мое самоубийство стало бы прекрасным реверансом в сторону наступающего дня и прощальным танцем в круге бушующей истерии. Барабан опять закрутился. Я снова прислонил оружие к виску, едва улыбаясь своему силуэту тени на стене. Курок был нажат. Послышался снова щелчок. Моя улыбка превратилась в полноценную ухмылку, после чего я взял пачку сигарет около окна и спокойно закурил, опрокинувшись на табурете назад, упираясь спиною в холодильник.
Взгляд снова в белую стену – какой прекрасный пейзаж: все и ничего одновременно. Едва покрутив сигарету языком, я прикусил ее зубами и приподнял правую бровь. Смешно существовать в том мире, где ты можешь доказать и опровергнуть все, что угодно: когда разница границ между субъективным и объективным стерта настолько, что легко можно произвести объективное в субъективное, а также наоборот. Я – гениальный актер, которому пришлось снять маску пред величием, жестокостью и благоговейностью сего мира. Я признался ему в том, что он раздавил меня психически, физиологически, ментально, но он не убил во мне актера. Ведь я тот человек, который одинаково может помогать всем вокруг бескорыстно, пока эти люди смеются у меня за спиной, а также легко им причинять невыносимую боль, смеясь им уже в оскверненные лица. Но роль добряка мне до 25-ти лет еще нравилось играть: когда очередной раз в глазах общества страдаешь из-за того, что к твоему добру отнеслись, как к должному и наплевали в душу, можно всегда построить из себя птицу несчастья. Игра, в таком случае, иногда доходит до своего апогея: я плакался в жилетку своему знакомому, когда всю зарплату отдал нуждающемуся, а он послал меня к черту. Мой друг говорил мне: «Ну, нельзя же быть таким простофилей, ведь мир не такой». В такие моменты, боже мой, как мне хотелось смеяться, как мне хотелось кричать, радоваться, валяться на полу и хохотать, но я, будучи в свое время хорошим актером, не делал этого. Я находил прекрасные аргументы в пользу своей позиции: «Но, друг, ведь золотая мораль Конфуция гласит – поступай с другими так, как хотел бы, чтобы поступали с тобой – где истина в твоих словах, когда они лишены человечности и ведут к алчности, жестокости и недоверию?». Ах, какая игра! Какой замечательный эпатаж это был! Мои знакомые в такие моменты лишь вздыхали, но ничего не говорили. А я же, вдоволь наплакавшись, приходил домой, не проронив ни единой эмоции, и начинал смеяться. Иногда я, в самом деле, катался по полу от одной мысли, что кто-то воспринимает то, что я скажу истиной печального образа – человека, посвятившего всю свою жизнь служению ориентира так называемой человечности. Когда же я вдоволь насмеюсь, обычно я снова становился спокойным – слушал Файербаха, курил, строил и рушил миры у себя в голове.
Когда же в этот день я курил, вспоминая недавнее прошлое, мне опять стало немного смешно. Смешно же от того, что играл не только с людьми, но и с самим собою, забывая уже, где я сам, а где тот актер, а также образ, который я выставил обществу для игры. Так часто случается, когда долго не остаешься с самим собою. В этот момент мысли снова чисты: объективность становится субъективностью, утопия становится реальностью, жизнь – превосходным театром, а мысль – инструментом для развлечения и приукрашения игры.
Сигарета была докурена. Я все сидел с откинутой головой. Без лишних слов, я выплюнул ее в мусорное ведро, после чего надел свое пальто и выдвинулся ходить по городу. Серость и пустота – вот, что меня окружало в этот выходной день. Лица людей такие разные, но, в то же время, такие однообразные: везде читается грусть, тоска, обида. Все эти лица проходят мимо меня, у каждого свои дела. Сумбурный поток личностей идет в противоположную мне сторону, а я лишь иду, куда глаза глядят, держа сигарету в зубах. Бетонные большие здания, будто бы разваливаются на глазах от многомиллионных оттенков серости. Словно одна большая черная…Хотя, нет, скорее серая дыра поглотила мою реальность и иногда воспринимать себя ее частью просто невозможно. Шаг за шагом. Я смотрю вниз. Ноги просто идут: временами хлюпают по влажным лужам, временами просто становятся на мрачный бетон. Я дошел до какого-то парка с красивым видом на весь город. Был уже рассвет, но я не спешил докуривать эту сигарету. Просто сел на лавочку и смотрел сверху вниз на вид городских панорам. Этот город уже оканчивал свой день – типичный день, коих еще Вселенной предопределено миллиарды. Солнце едва зашло за горизонт и первый холодок начал пробирать меня. Я заметил, что сигарета окончательно потухла. Зажег ее снова, сделал затяжку и, выпустив дым, через него посмотрел на город. Так-то лучше – подумал я, смотря на сплошной призрак, который породил дым моих сигарет. Он больше соответствовал действительности и, когда я это понял, лишь улыбнулся, опустив голову. Рассвет понемногу уже переходил в полноценное утро, а кроваво-красное солнце становилось желтым. Взглянув куда-то вперед, ближе к горизонту, я начал вспоминать и другие бесполезные вещи, которые происходили в моей жизни. 5 лет назад…
Глава третья – воскресенье